Итак, армия в третий и последний раз перешла через Днепр — реку наполовину русскую, наполовину литовскую, но истоки которой всецело русские. Она течет с запада на восток до Орши, где как бы собирается проникнуть в Польшу; но литовские возвышенности, препятствуя этому нашествию, заставляют ее повернуть круто на юг и служат границей обеим странам.

Восемьдесят тысяч русских под командой Кутузова остановились перед таким незначительным препятствием. До сих пор они были скорее зрителями, чем виновниками наших бед. Теперь мы больше не видели их: армия избавилась от пытки видеть их радость.

Во время этой войны, как всегда случается, характер Кутузова сослужил ему больше, чем его таланты. Пока нужно было обманывать и замедлять, его лукавство, леность и преклонный возраст, действуя сами по себе, играли ему на руку, — но не потом, когда надо было наступать, преследовать, нападать.

Под Смоленском Платов перешел на правую сторону большой дороги для соединения с Витгенштейном. Все военные действия перешли на эту сторону.

Двадцать второго ноября мы с трудом двинулись из Орши к Борисову по широкой дороге, по талому снегу, по глубокой жидкой грязи. Более слабые тонули в ней; она же задержала и отдала казакам тех раненых, которые, полагая, что морозы установились прочно, променяли в Смоленске свои повозки на сани.

Среди этой всеобщей гибели случилось одно событие, как бы выхваченное из истории. Два гвардейца оказались отрезанными от своей колонны толпой казаков, накинувшихся на них. Один струсил и хотел сдаться; другой, продолжая отбиваться, крикнул ему, что если тот сделает подобную подлость, то он сам убьет его; и действительно, видя, что его товарищ бросил ружье и протягивает руки неприятелю, он выстрелил и убил его прямо в руках казаков! Потом, воспользовавшись изумлением последних, он снова быстро зарядил ружье и стал грозить наиболее наступавшим. Таким образом он держал их на почтительном расстоянии и, отступая от дерева к дереву, добрался до равнины и присоединился к своим.

В первые дни похода на Борисов армия узнала о потере Минска. Видавшие виды командиры в испуге озирались вокруг, их воображение рисовало им еще более страшные картины будущего. В разговорах между собой они восклицали, что, подобно Карлу XII на Украине, Наполеон привел армию в Москву только на свою погибель.

Другие не были с этим согласны. Вовсе не желая объяснить понесенные потери желанием закончить войну за одну кампанию, они утверждали, что надежда была хорошо обоснованной; протянув операционную линию до самой Москвы, Наполеон придал этой удлиненной колонне достаточно широкую и солидную базу.

Они вспоминали наши бесполезные людские траты перед Смоленском, бездействие Жюно при Валутиной горе и говорили, что, несмотря на все эти потери, Россия была бы полностью побеждена на поле битвы при Москве-реке, если бы первые успехи маршала Нея получили развитие.

Хотя экспедиция с военной точки зрения была погублена нерешительностью того дня, а с политической точки зрения — сожжением Москвы, говорили они, армия всё же могла вернуться после этого целой и невредимой. Если считать с момента вступления в Москву, то разве русский генерал не дал нам сорок дней, а русская зима — пятьдесят дней для того, чтобы восстановить силы и отступить?

Сожалея о безрассудном упрямстве, которое заставило потерять много времени в Москве, и роковой нерешительности при Малоярославце, они подводили итоги своих злоключений. С тех пор как покинули Москву, они потеряли весь багаж, 500 пушек, 31 знамя, 27 генералов, 40 тысяч солдат пленными, 60 тысяч погибшими; всё, что осталось, — 40 тысяч безоружных и 8 тысяч солдат, способных сражаться.