Последние рассказали, что 17 ноября они вышли из Смоленска с двенадцатью орудиями, шестью тысячами штыков и тремястами лошадьми, оставив на усмотрение неприятеля шесть тысяч раненых; что если бы не грохот пушек Платова да взрыв мин, их маршалу никогда не удалось бы вырвать из развалин этого города семь тысяч ютившихся там отставших воинов. Они рассказали, как заботливо относился Ней к раненым, женщинам, детям и что они лишний раз убедились, что он самый храбрый человек — и самый гуманный!

У ворот города произошло гнусное событие, ужаснувшее всех. Одна мать бросила своего пятилетнего ребенка; не обращая внимания на его крики и слезы, она выбросила его из своих слишком нагруженных саней и с безумным видом закричала: «Ты не видел Франции! Ты не будешь жалеть о ней; но я, я знаю Францию! Я хочу снова увидеть ее!»

Ней дважды приказывал положить в сани несчастного ребенка, дважды она выбрасывала его на холодный снег!

Но они не оставили безнаказанным это преступление, единственное исключение среди многих поступков самоотвержения и преданности: бесчеловечную мать бросили среди снегов, а ребенка подняли и передали на попечение другой женщины; сиротку видели потом и у Березины, и в Вильне, даже в Ковно — мальчику удалось перенести все ужасы отступления.

Между тем офицеры Евгения продолжали осыпать вопросами офицеров Нея, и те рассказали, как вместе со своим маршалом они направились к Красному, таща за собой толпу людей, впавших в отчаяние, а впереди шла другая толпа, которую голод заставлял торопиться.

Они рассказывали, что в каждом овраге находили каски, кивера, сломанные сундуки, разбросанную одежду, повозки и пушки; под Катынью, к концу первого дня их похода, сильная пальба и свист ядер над головами заставили их предположить, что начинается сражение. Выстрелы раздавались совсем близко от них, но они не видели неприятеля. Рикар и его дивизия выдвинулись вперед, чтобы обнаружить его; но в изгибе дороги они нашли только две французские батареи, покинутые вместе с боевыми припасами, а на соседних полях — убегавшую толпу жалких казаков, испугавшихся собственной дерзости и шума, произведенного ими самими.

Потом офицеры Нея, в свою очередь, стали расспрашивать, что без них произошло, почему царит такое общее уныние, почему оставили врагу совсем целые орудия? Разве не было времени заклепать пушки?

До сих пор, говорили они, им попадались лишь следы злополучного отступления. Но на следующий день всё изменилось и оправдались их мрачные предчувствия, когда они достигли снежной поляны, ставшей красной от крови, покрытой обломками орудий и изуродованными трупами. По мертвым можно было определить, что тут была 14-я дивизия: на разбитых киверах виднелись номера ее полков. Здесь была Итальянская гвардия: вот павшие солдаты ее, их легко было узнать по мундирам! Но где же уцелевшие остатки? И они тщетно вопрошали эту окровавленную равнину, эти бездыханные фигуры, это ледяное молчание пустыни и смерти: они не могли заглянуть ни в судьбу своих товарищей, ни в то, что ждало их самих.

Ней быстро повел их дальше, и они беспрепятственно дошли до того места, где дорога входит в глубокий овраг и откуда выходит на плоскую возвышенность. Это была Катовская возвышенность, то самое поле битвы, на котором они три месяца тому назад во время своего победоносного шествия разбили Неверовского и салютовали Наполеону из пушек, отбитых у неприятеля. По их словам, они узнали это место, несмотря на снег, изменивший его…

Офицеры Мортье сообщили, что это та самая позиция, на которой император и они ждали их 17-го и сражались.

На этот раз Кутузов, или, вернее, Милорадович, занял место Наполеона, потому что русский старец еще не выезжал из Доброго.

Солдаты Нея, шедшие беспорядочными толпами, уже вернулись было назад, указывая на снежную равнину, почерневшую от масс неприятеля, как вдруг какой-то русский, отделившись от своих, спустился с возвышенности; предстал перед французским маршалом и — из желания ли щегольнуть своими манерами, или из уважения к главнокомандующему — облек в льстивые выражения требование сдаться!

Он говорил, что его послал Кутузов. Этот фельдмаршал не осмелился бы сделать столь жестокого предложения такому великому генералу, такому прославленному воину, если бы последнему оставался хоть один шанс на спасение. Но перед ним и вокруг него восемьдесят тысяч русских, и если он этому не верит, то Кутузов предлагает объехать его ряды и самому сосчитать его силы.

Русский еще не кончил, как вдруг с правого фланга его армии был пущен залп картечи, прорезавший наши ряды и заставивший его умолкнуть. Один французский офицер бросился на него, как на изменника, желая убить, а Ней, удерживая его порыв, воскликнул: «Маршалы не сдаются, переговоры не ведут под огнем; вы мой пленник!»

И несчастный остался под выстрелами своих. Он был выпущен только в Ковно, через двадцать шесть дней, разделив с нами все невзгоды; он имел возможность бежать, но держал слово.

Между тем неприятель удвоил огонь, и все холмы, минуту назад холодные и безмолвные, превратились в извергающиеся вулканы; но это только воодушевляло Нея! Среди огня этот пламенный человек, казалось, находился в своей стихии!

Кутузов действительно не обманывал его. С одной стороны — восемьдесят тысяч человек, сытых, стоявших стройными рядами, многочисленные эскадроны, огромная артиллерия на грозной позиции — словом, всё; с другой стороны — пять тысяч солдат, еле двигающихся, раздробленная колонна, медленно, неуверенно тащившаяся с неполным оружием, нечищеным, нетвердо державшимся в ослабевших руках!

Однако французский генерал не помышлял ни о сдаче, ни даже о смерти, а только хотел проложить себе путь сквозь неприятельские ряды, даже не думая о геройстве такой попытки! Один, не надеясь ни на кого, когда все надеялись на него, он следовал побуждениям своей сильной натуры и той гордости победителя, благодаря которой всё возможно!

Больше всего изумляло, что все были ему послушны, потому что все оказались достойными его…

Рикар и его полторы тысячи солдат шли вперед. Дивизия скрылась в овраге, показалась на другой стороне и, смятая первой русской линией, снова откатилась назад.

Маршал, не удивляясь и не давая другим удивляться, собрал остальных, составил из них резерв и двинулся вперед; Ледрю, Разу и Маршан служили ему подмогой. Он приказал четыремстам иллирийцам напасть на левый фланг неприятельской армии, а сам с тремя тысячами человек пошел с фронта на приступ! Он не произнес никакой речи; он шел, подавая другим личный пример, всегда являющийся самым красноречивым ораторским приемом и самым убедительным приказом! Все последовали за ним. Они подошли вплотную к первой линии русских, пробили и смяли ее и, не останавливаясь, устремились ко второй; но не успели они дойти до нее, как на них посыпался град железа и свинца. В одно мгновение у Нея пали ранеными все генералы, большая часть солдат погибла; ряды опустели; колонна дрогнула, рассыпалась, отступила и увлекла его.

Ней понял, что захотел невозможного, и ждал, пока овраг очутится между его бегущими солдатами и неприятелем; этот овраг теперь был единственным его ресурсом. Тогда, не надеясь ни на что и ничего не боясь, он остановил их и вновь сформировал. Он выстроил две тысячи человек против восьмидесяти тысяч; на огонь двухсот жерл он отвечал шестью пушками и устыдил Фортуну, изменившую столь храброму мужеству!

Тут, вероятно, она и ослепила Кутузова бездействием. К великому удивлению французов, этот русский Фабий, слишком усердный, как всякий подражатель, упорно держащийся за осторожность, остался где стоял и ничего не делал, чтобы одержать окончательную победу; словно удивлялся своему превосходству. Он видел, что Наполеон пал жертвой своей отваги, и, избегая этого недостатка, сам впал в противоположный порок!

А между тем достаточно было выступления одного из русских корпусов, чтобы всё закончить; но все боялись сделать решительное движение: они продолжали стоять на местах с рабской неподвижностью, словно были смелы лишь по приказанию, а энергия их была только в послушании.

Они долго не знали, с кем сражаются, потому что думали, что Ней бежал из Смоленска по правому берегу Днепра, — и они ошиблись; это часто случается, потому что они предполагали, что их неприятель поступил именно так, как должен был поступить.

Тем временем иллирийцы вернулись в полнейшем беспорядке; они пережили страшную минуту. Эти четыреста человек, продвигаясь на левый фланг неприятельской позиции, встретили пять тысяч русских, возвращавшихся с отдельной стычки и ведших толпу наших пленных.

Эти два враждебных отрада — один, возвращающийся на свою позицию, и другой, шедший атаковать ее, — двигались в одном направлении, бок о бок, видя друг друга, но ни один из них не решался начать сражение. Они шли так близко друг к другу, что из середины русских радов французские пленники протягивали руки к своим и умоляли освободить их. Те кричали им, что придут и освободят их; но никто не делал первого шага. Тут-то Ней и увлек всех.

Между тем Кутузов, полагавшийся больше на пушки, чем на солдат, хотел победить издали. Его огонь покрыл всё пространство, занимаемое французами, и одно и то же ядро, опрокидывавшее кого-либо в первых радах, убивало затем бежавших из Москвы женщин в экипажах позади армии.

Под этим смертоносным градом солдаты Нея стояли удивленные, неподвижные и смотрели на своего начальника; они ожидали его решения для того, чтобы считать себя погибшими, и в то же время на что-то надеялись, сами не зная почему. Наверное, потому, что в этом крайне опасном положении они видели: душа Нея была спокойна в родственной ей стихии. Он был безмолвен и сосредоточен; он следил за неприятельской армией, которая, став более недоверчивой после хитрого маневра принца Евгения, развернула подальше оба свои фланга, чтобы отрезать ему всякий путь к спасению.

Зимою ночь наступает быстро, и это единственное ее качество, благоприятствовавшее нашему отступлению. Ней только и ждал ночи; но он отдал приказ возвращаться к Смоленску. При этих словах все окаменели от удивления. Даже его адъютант не мог поверить своим ушам: он устремил на него растерянный взгляд и молча стоял, ничего не понимая. Маршал повторил приказ. По его отрывистому тону они поняли, что он принял какое-то решение, нашел выход. Тогда они повиновались и без колебания повернулись спиной к своей армии, к Наполеону, к Франции! Они вернулись в злополучную Россию. Их шествие назад продолжалось целый час; когда они вновь увидели поле битвы и остатки Итальянской армии, они остановились, и их маршал, остававшийся один в арьергарде, присоединился к ним.

Они следили за всеми его движениями. Что он предпримет? И куда направит свои шаги, действуя без проводника, в незнакомой стране? А он, движимый воинственным инстинктом, остановился на краю большого оврага, на дне которого протекал ручей. Он приказал расчистить снег и пробить лед. Тогда, посмотрев на течение ручья, он воскликнул: «Это приток Днепра! Вот наш проводник! Мы должны следовать за ним! Он приведет нас к реке! Мы перейдем ее, и на другом берегу — наше спасение!»

И он немедленно пошел по этому направлению.

Однако вблизи большой дороги, покинутой им, он остановился в какой-то деревне; названия ее они не знали, думали, что это Фомино или Даниково. Здесь он собрал войска и велел развести костры, словно хотел устроиться там. Казаки, следовавшие за ним, поверили этому и, очевидно, дали знать Кутузову о месте, где на следующий день французский маршал сдастся в плен. Вскоре они услышали звук стреляющей пушки.

Ней прислушался.

«Неужели Даву, — воскликнул он, — вспомнил, наконец, обо мне?»

Он продолжал прислушиваться. Но выстрелы раздавались с равными промежутками: это были залпы. Тогда, убедившись в том, что в лагере русских заранее торжествуют его сдачу, он поклялся, что обманет их надежды, и снова пустился в путь.

В то же время его поляки обшарили всё в округе. Единственный, кого они нашли, был хромой крестьянин; ему страшно обрадовались. Он объяснил, что Днепр находится на расстоянии одного лье, но что вброд перейти его нельзя: он еще не замерз.

«Замерзнет!» — воскликнул маршал. Когда же ему указали на наступившую оттепель, он прибавил: «Как бы там ни было, мы должны переправиться; это наша последняя надежда!»

Наконец часам к восьми прошли какую-то деревню, овраг кончился, и хромой мужик, шедший впереди, остановился, указывая на реку.

Они думали, что это происходит между Сырокореньем и Гусино.

Ней и шедшие за ним приблизились к реке. Она начинала замерзать: движение льдин, плывших по течению, было задержано тут крутым изгибом берегов; но зимняя стужа заморозила реку только в этом месте, а дальше, выше и ниже, поверхность еще шевелилась!

Тогда первая радость сменилась тревогой: вражеская река может иметь обманчивый вид. Один офицер решился, с трудом достиг противоположного берега, вернулся и объявил, что люди и, может быть, некоторые лошади сумеют переправиться, а всё остальное придется бросить; и надо торопиться, так как из-за оттепели лед начинает таять.

Но во время этого ночного перехода по полям колонна, состоявшая из людей ослабевших, раненых и женщин с детьми, не могла идти сжато. Она разъединилась, рассеялась; ее части потеряли во мраке друг друга из виду. Ней заметил, что с ним находится лишь часть колонны. Конечно, он мог бы переправиться на другой берег, обеспечить себе спасение и подождать там оставшихся; но эта мысль не пришла ему в голову. Она явилась у кого-то другого, Ней отверг ее! Он дал срок три часа на стягивание частей; не волнуясь от нетерпения, закутался в свой плащ и проспал глубоким сном все три таких опасных часа на берегу реки: у него был темперамент великих людей, сильная душа в крепком теле и изумительное здоровье, без которого не бывает героев.