Двадцать третьего октября императорская квартира расположилась в Боровске. Эта ночь была приятна императору: он узнал, что в шесть часов вечера Дельзон со своей дивизией, находившейся в четырех лье впереди него, нашел Малоярославец и окружавшие его леса пустыми; это была прочная позиция против Кутузова и единственное место, в котором он мог бы отрезать нас от Новой Калужской дороги.

Сначала император хотел обеспечить этот успех своим присутствием: был даже отдан приказ к выступлению, но неизвестно почему он отменил его. Весь этот вечер провел он на лошади недалеко от Боровска, слева от дороги, с той стороны, где ждал Кутузова. Под проливным дождем он осматривал местность, словно она должна была сделаться полем сражения. На другой день, 24-го, он узнал, что у Дельзона отбивают Малоярославец; этим он ничуть не был смущен — потому ли, что верил в успех, потому ли, что не был уверен в своих планах.

Поэтому он поздно и не спеша выехал из Боровска, как вдруг до него донесся шум очень оживленного сражения. Тогда он почувствовал беспокойство, поспешно взобрался на возвышенность и прислушался. Значит, русские опередили его? Разве он не слишком быстро шел, когда обходил левый фланг Кутузова?

И в самом деле, поговаривали, что во всем этом движении чувствовалась леность, результат продолжительного отдыха. Москва отстоит от Малоярославца только на сто десять верст; чтобы пройти их, достаточно четырех дней, а на это ушло шесть дней. Но армия, перегруженная провиантом и добычей, была тяжела, дороги были топкие. Пришлось потратить целый день на переход реки Нары и ее болота, а также на стягивание различных корпусов; к тому же, проходя так близко от неприятеля, надо было сжаться, чтобы не подставить ему слишком удлиненный фланг. Как бы то ни было, все наши несчастья начались с этого привала.

Между тем император всё прислушивался; шум возрастал. «Значит, это битва!» — воскликнул он.

Каждый выстрел терзал его, потому что здесь речь шла не о победе, а о самосохранении, и он торопил следовавшего за ним Даву; но этот маршал явился на поле сражения только к ночи, когда всё было решено. Император видел конец сражения, но помочь вице-королю не мог.

Когда наступила ночь, ему всё объяснил генерал, присланный принцем Евгением:

«Вчера Дельзон не встретил неприятеля в Малоярославце; но он не счел возможным поместить всю свою дивизию в этом городе, расположенном на возвышенности, за рекой, за оврагом, в который его легко могло бы отбросить неожиданное ночное нападение. Поэтому он остался на низменном берегу Лужи, занял город и поручил наблюдение за возвышенным берегом только двум батальонам.

Ночь подходила к концу, было четыре часа утра; в бивуаках Дельзона все спали, за исключением нескольких часовых, как вдруг из леса с ужасным криком выскочили русские под начальством Дохтурова. Часовые были отброшены на свои посты, посты — на батальоны, батальоны — на дивизию; это была уже не рукопашная стычка, так как русские выставили пушки! С самого начала сражения выстрелы раздавались за три лье отсюда и свидетельствовали о серьезном сражении».

В рапорте было добавлено: «В это время подоспел принц с несколькими офицерами; его дивизия и гвардия вскоре явились за ними. По мере того, как он приближался, перед ним развертывался обширный, очень оживленный амфитеатр; основанием его служила река Лужа, и уже тучи русских стрелков бились за ее берега».

С городских высот русский авангард направил огонь на Дельзона; сзади, по возвышенности, спешила двумя длинными черными колоннами вся армия Кутузова. Видно было, как она рассыпается и окапывается на этом открытом спуске, откуда, благодаря своему численному превосходству и своей позиции, господствует над всем; она уже расположилась и по Старой Калужской дороге, которая вчера была свободна и которую мы могли занять и бежать по ней, но теперь Кутузов имел возможность шаг за шагом защищать ее.

В то же время неприятельская артиллерия захватила высоты, которые с другой стороны подходят к берегу, и стала стрелять по дну впадины, в которой скрылся Дельзон со своими войсками. Положение становилось невозможным. И всякое промедление грозило гибелью. Надо было выйти из этого положения или поспешным отступлением, или стремительной атакой, а так как отступать надо было все-таки вперед, то принц Евгений и дал приказ к атаке.

Пересекая Лужу по узкому мосту, Большая Калужская дорога вступает в Малоярославец по дну оврага, который входит в самый город. Русские в большом количестве заполняли эту дорогу; Дельзон со своими французами бросился по ней очертя голову; утомленные русские были опрокинуты — они отступили, и вскоре наши штыки заблестели на высотах.

Дельзон объявил победу, считая, что она осталась за ним. Ему надо было только войти в город, но его солдаты колебались. Он двинулся вперед, он подбадривал их жестами, как вдруг в лицо ему ударила пуля. К нему бросился его брат, закрыл его своим телом, сжал в объятиях, хотел вынести из огня; вторая пуля поразила его самого, и оба брата одновременно испустили дух.

Гильемино заменил Дельзона; сначала он послал сотню гренадеров на кладбище, из-за стен которого они и открыли стрельбу. Кладбищенская церковь, расположенная слева от большой дороги, господствовала над последней; ей-то мы и обязаны победой. Пять раз за этот день по дороге проходили русские войска, преследовавшие наши, и пять раз выстрелы с кладбища, посылаемые им то с боков, то сзади, приводили их в смятение и задерживали натиск; потом, когда мы снова перешли в наступление, эта позиция поставила их между двух огней и обеспечила успех нашей атаки.

Едва этот Гильемино выбрал такую диспозицию, как тучи русских набросились на него и снова отбросили к мосту, где стоял Евгений, наблюдавший за сражением и подготовлявший резервы. Сначала посылаемые им резервы оказывались очень слабыми; и, как это всегда бывает, каждый из них, не будучи в состоянии оказать большого сопротивления, погибал без всякого результата. Наконец, в дело была пущена вся 14-я дивизия; битва в третий раз охватила высоты. Но как только французы удалялись от главного пункта, как только они показывались на лугу, где поле действия расширяется, их оказывалось недостаточно: расстреливаемые огнем всей русской армии, они вынуждены были остановиться; к русским подходили всё время новые силы, и наши поредевшие ряды отступили, тем более что неровность места увеличивала беспорядок среди них; и вот им опять пришлось спускаться, бросив все.

Но ядра подожгли деревянный город за ними; отступая, они натыкались на пламя; огонь толкал их на огонь; русские ополченцы озверели, как фанатики; наши солдаты освирепели; дрались врукопашную, схватив друг друга одной рукой, другой нанося удары; и победитель и побежденный скатывались на дно оврага или в огонь, не выпуская своей добычи. Здесь раненые и умирали — задохнувшись в дыму или сгорев на головнях. Вскоре их скелеты, почерневшие и скрюченные, представляли ужасное зрелище.

Однако не все одинаково исполняли свой долг. Один командир, большой говорун, спустился на дно оврага и проводил там время в разговорах, когда надо было действовать, да еще держал при себе в этом безопасном месте много солдат, предоставляя остальным своим подчиненным действовать наугад, каждому порознь, как им вздумается.

Оставалась еще 15-я дивизия. Вице-король вызвал ее; она двинулась вперед, послав одну бригаду влево, в предместье, а другую вправо, в город. Это были итальянцы, рекруты, здесь они сражались в первый раз. Они побежали вверх с воинственными криками, не понимая опасности или презирая ее — по той странной особенности, благодаря которой жизнь в ее расцвете менее ценится, чем на склоне лет, или, может быть, потому, что молодые меньше боятся смерти, не чувствуя ее приближения; и в этом возрасте они расточают свою жизнь как им вздумается.

Столкновение было ужасное: всё снова было завоевано, в четвертый раз, и снова всё потеряно. Более горячие, чем пожилые солдаты в начале боя, они быстрее остыли и бегом вернулись к старым батальонам, которые поддержали их огнем и заставили снова броситься в битву.

Это было именно в тот момент, когда русские, воодушевляемые своим всё время возраставшим количеством и успехом, спустились с правого фланга, чтобы овладеть мостом и отрезать нам всякое отступление. У принца Евгения оставался последний резерв; он сам повел его со своей гвардией. Увидев их, услышав их крики, остатки 13-й, 14-й и 15-й дивизий воспрянули духом; они сделали последнее и могучее усилие, и в пятый раз сражение перешло на высоты.

В то же самое время полковник Перальди и итальянские егеря штыками оттеснили русских, которые уже почти достигли левой стороны моста, и, не переводя духа, опьяненные своей победой, кинулись дальше по возвышенной равнине и хотели захватить неприятельские пушки; но один из глубоких оврагов, которыми изборождена русская почва, заставил их остановиться под убийственным огнем; их ряды разорвались, неприятельская кавалерия напала на них; они были отброшены к садам предместья. Здесь они остановились и снова сомкнулись. Французы и итальянцы — все с ожесточением отстаивали верхний вход в город, и русские, наконец отбитые, отступили и сосредоточились на Калужской дороге, между лесом и Малоярославцем.

Таким образом, 18 тысяч французов, стоявших в глубине оврага, победили 50 тысяч русских, расположившихся над их головами и имевших все преимущества, которые может дать город, построенный на крутом подъеме!

Всё же армия с грустью смотрела на это поле сражения, где были ранены и пали семь генералов и четыре тысячи французов и итальянцев. Потери неприятеля не тешили, они не были вдвое больше наших, и их раненые были подобраны. Кроме того, приходило на память, что при подобном положении Петр I, пожертвовав десятью русскими за одного шведа, не только считал, что потери были равные, но что он даже выиграл в такой ужасной сделке. Особенно тяжело было при мысли, что такая кровавая схватка может быть бесполезной.

На самом деле, костры, загоревшиеся слева от нас в ночь с 23-го на 24-е, указывали на приближение русских к Малоярославцу; и в то же время было видно, что мы движемся медленно, что сюда беспечно продвигается только одна дивизия, отошедшая на три лье от резерва; что армейские корпуса находятся далеко один от другого. Куда же девались быстрые и решительные движения при Маренго, Ульме и Экмюле? Почему такое расслабленное и тяжелое движение при таких критических обстоятельствах? Неужели нас так стесняют артиллерия и обоз? Это предположение вполне правдоподобно.