Наполеон полностью отдавал себе отчет, в каком положении он оказался. Для него всё казалось потерянным, если он уступит перед лицом потрясенной Европы, и всё будет спасено, если он превзойдет Александра в решительности. Он очень хорошо видел средства, которые могли поколебать стойкость его соперника, и понимал, что численность боеспособных сил, их состояние, время года, короче говоря, ситуация в целом становится всё менее и менее благоприятной для него; но он рассчитывал на силу иллюзии своих побед. До сего дня он черпал в этом истинную мощь; он находил благовидные доводы, которые помогали ему поддерживать уверенность своих людей и собственные слабые надежды.

В Москве, оставшейся без жителей, император больше не мог ничем завладеть. «Несомненно, это несчастье, — сказал он, — но это несчастье, не лишенное преимуществ. Если бы было по-другому, то я бы не смог поддерживать порядок в таком большом городе, держать в благоговейном страхе триста тысяч душ и спокойно спать в Кремле, не ожидая, что мне перережут горло. Они оставили нам одни развалины, но по крайней мере нам среди них спокойно. Миллионы выскользнули из наших рук, но сколько миллионов потеряно для России! Ее торговля разрушена на целый век. Нация отброшена на пятьдесят лет назад; это само по себе является важным результатом. Когда первый момент энтузиазма пройдет, осознание этого наполнит их ужасом». Столь сильный шок, заключал он, пошатнет трон Александра и вынудит этого правителя просить мира.

Когда Наполеон проводил смотр армейских корпусов, численность которых значительно сократилась, то очень быстро проходил вдоль фронта солдат, построившихся в три шеренги; он был раздосадован этим и приказал, чтобы его пехота строилась в две шеренги.

Поведение его армии поддерживало его желание. Большинство офицеров продолжали верить в него. Простые солдаты, живущие только настоящим и мало ожидающие от будущего, не испытывали никакого беспокойства. Они сохраняли свою беспечность — лучшее из их качеств. Но те награды, которые расточал им император и о которых объявлялось в ежедневных приказах, всё же принимались ими со сдержанной радостью, к которой примешивалась некоторая печаль. Вакантные места, заполнявшиеся теперь, еще сочились кровью. Поэтому расточаемые милости носили грозный характер!..

После Вильны многие побросали взятую с собой зимнюю одежду, чтобы можно было нагрузить на себя съестные припасы. Обувь износилась во время пути, а вся одежда изодралась. Но, несмотря на это, они гордо держали себя, тщательно стараясь скрыть перед императором свою нищету. У них было отличное оружие, всегда исправное. Во дворе царского дворца, в восьмистах лье от обозов, после стольких битв и бивуачной жизни, они всё же старались казаться чистыми, блестящими и всегда наготове. В этом заключалась честь солдата! И они придавали большое значение заботам о своей внешности — именно потому, что это было сопряжено с большими трудностями и вызывало удивление: ведь человеку свойственно гордиться тем делом, которое требует от него усилий.

Император снисходительно смотрел на них, хватаясь за все, что помогало ему надеяться. И вдруг пошел первый снег. С ним исчезли все иллюзии, которыми он старался окружить себя. С той поры Наполеон стал думать только об отступлении, не произнося, однако, этого слова, и у него нельзя было вырвать ни одного приказа, который объявлял бы об этом положительным образом. Он сказал только, что через двадцать дней армия должна быть уже на зимних квартирах, и поэтому торопил с эвакуацией раненых. Здесь, как и везде, его гордость не хотела допустить, чтобы он покинул всё добровольно. Для его артиллерии, которая была слишком велика в сравнении с армией, так сильно сократившейся, не хватало упряжек, и все-таки он раздражался, когда ему предлагали оставить часть артиллерии в Москве. «Нет! — восклицал он. — Неприятель воспользуется ею как трофеем». И он требовал, чтобы все следовали за ним.

Наполеон отдал приказ закупить 20 тысяч лошадей в этой пустынной стране. Он хотел, чтобы запас фуража был сделан на два месяца. И это там, где не удавалось, несмотря на самые отдаленные и самые опасные поездки, запастись фуражом даже на один день! Некоторые из приближенных императора удивлялись, выслушивая такие невыполнимые приказы, но уже не раз приходилось видеть, что он прибегал к ним, чтобы обмануть своих врагов, а еще чаще для того, чтобы указать своим подчиненным на их потребности и те усилия, которые они должны предпринять, чтобы удовлетворить их.

Его душевные страдания проявлялись во вспышках гнева. Это было во время утренних приемов. Находясь среди высоких начальников, в чьих взволнованных взглядах он, как ему казалось, мог прочитать знаки неодобрения, он считал нужным напугать их суровым видом, резким тоном и грубыми словами. Бледность его лица говорила о том, что Правда, являвшаяся ему в ночной темноте, подавляет его самым печальным образом и утомляет его своим нежелательным светом. Порой его сердце будто переполнялось этими печалями, что проявлялось в его нетерпеливых движениях. Это не давало ему облегчения, а он лишь усугублял свои страдания неправедными действиями, за которые себя впоследствии упрекал.

Наполеон вполне открывал свою душу одному графу Дарю, не проявляя при этом слабости. Он сказал, что хочет ударить по Кутузову, разбить его или отбросить, потом быстро повернуть к Смоленску. Но Дарю ему ответил, что раньше это можно было сделать, но теперь уже поздно; что русская армия усилилась, а его ослабла, и победа забыта; что как только его армия повернется в сторону Франции, она у него проскользнет между пальцев, так как всякий солдат, нагруженный добычей, побежит теперь вперед во Францию, торговать.

«Так что же делать?» — воскликнул император. «Остаться здесь, — ответил Дарю, — сделать из Москвы большой укрепленный лагерь и провести в нем зиму». Хлеба и соли хватит — он отвечает за это. Для прочего достаточно будет больших фуражировок. Лошадей, которых нечем будет кормить, он прикажет засолить. Что касается помещений, то, если домов мало, погребов достаточно. С этим можно будет переждать до весны, когда подкрепления и вся вооруженная Литва выручат и помогут довершить завоевание.

Перед этим предложением император сначала молчал, раздумывая, а потом ответил: «Львиный совет! Но что скажет Париж? Что там будут делать? Что там делается эти последние три недели? Кто может предвидеть впечатление шестимесячной неизвестности на парижан? Нет, Франции не привыкнуть к моему отсутствию, а Пруссия и Австрия воспользуются им!»

Во всяком случае Наполеон еще не мог решиться ни на то, чтобы остаться, ни на то, чтобы уйти. Побежденный в борьбе, которую он продолжал из упорства, он откладывал со дня на день признание в собственном поражении. Страшная гроза, надвигающаяся на него, не мешала ему, к удивлению его министров и адъютантов, заниматься последние дни изучением нескольких новых стихов, полученных им, или устава театра французской комедии в Париже, на рассмотрение которого он потратил три вечера. Но они знали, какую тревогу он испытывает, и удивлялись силе его характера и его способности сосредоточивать свое внимание на чем ему было угодно, несмотря на снедающее его душевное беспокойство.

Замечали только, что император старался продлить время, проводимое за столом. Раньше его обед был простой и кончался очень быстро. Теперь же он как будто старался забыться. Часто он целыми часами полулежал на кушетке, точно в каком-то оцепенении, и ждал с романом в руках развязки своей трагической судьбы. И видя, как этот упорный, непоколебимый человек борется с этим невозможным положением, окружающие говорили себе, что, достигнув вершины славы, он, без сомнения, предчувствовал теперь, что его первое движение вспять будет сигналом к его падению. Вот почему он оставался неподвижным, стараясь хоть еще на несколько минут удержаться на вершине!

Пока мы теряли, Кутузов приобретал. Его письмо Александру представляет его армию «среди изобилия; рекруты прибывают из разных мест и обучаются; раненые выздоравливают в своих семьях; крестьяне вооружаются и ведут наблюдение с вершин колоколен; другие проникают в наши селения и даже в Кремль. Ростопчин каждый день получает от них сведения о том, что происходит в Москве… Партизаны каждый день приводят сотни пленных. Всё сходится к одному — уничтожить вражескую армию…»

Кутузов использовал всякое преимущество. Он сообщил своей армии о победе при Саламанке. «Французы, — сказал он, — изгнаны из Мадрида. Рука Всевышнего карает Наполеона. Москва станет его тюрьмой, могилой для него и для его армии. Мы скоро возьмем Францию в России!» Таким языком русский генерал разговаривал со своей армией и своим императором; тем не менее, он всё еще поддерживал видимость отношений с Мюратом. Смелый и хитрый одновременно, он постепенно разрабатывал план внезапного и стремительного нападения, прикрывая его нежными словами и лестью.

Но после нескольких дней иллюзии наконец испарились. Один из казаков помог разрушить их. Этот варвар выстрелил в Мюрата в тот момент, когда король Неаполитанский показался на аванпостах. Мюрат рассердился и заявил Милорадовичу, что перемирие, которое постоянно нарушается, не может считаться существующим, и с этих пор каждый должен заботиться о себе. В то же время он велел известить императора, что условия местности на левом фланге благоприятствуют нечаянным нападениям на его фланг и тыл, а первая, боевая линия, опирающаяся на овраг, может быть туда сброшена. Что же касается занимаемой им позиции впереди ущелья, то она сопряжена с опасностью, и поэтому отступление является необходимостью. Но Наполеон не мог согласиться на это, хотя сначала он сам указывал на Вороново как на более верную позицию. В этой войне, которая в его глазах всё еще носила более политический, нежели военный характер, он в особенности боялся выказать уступчивость. Он предпочитал даже всем рискнуть!

Пятнадцатого октября Лористон все-таки был послан к Мюрату для осмотра позиции авангарда. Что же касается императора, то в своих приготовлениях к отъезду он выказал странную небрежность, — оттого ли, что так долго цеплялся за свою надежду, или же оттого, что отступление претило его гордости и его политике. Но он думал все-таки об отъезде, потому что наметил план отступления.

Однако через минуту он уже диктовал другой план — движения на Смоленск. Жюно получил приказание 21-го в Колоцком монастыре взорвать артиллерийские ящики. Д’Илье должен был занять Ельню и там устроить склады.

Между тем Наполеон начал собирать отряды своей армии, и смотры, которые он устраивал в Кремле, проходили всё чаще. Он сформировал батальоны из кавалеристов, лишившихся лошадей, и щедро раздавал награды. Военные трофеи и все раненые, которых можно было перевезти, отправлялись в Можайск. Остальных поместили в больницу воспитательного дома, и к ним приставили французских хирургов. Русские раненые, смешанные с нашими, должны были служить для них охраной.

Но было уже поздно! В самый разгар этих приготовлений и в тот момент, когда Наполеон делал смотр в Кремле дивизиям Нея, вдруг распространился слух, что в стороне Винкова гремят пушечные выстрелы. Некоторое время никто не решался сообщить Наполеону об этом. Одних удерживала боязнь первой вспышки гнева Наполеона; другие же, изнеженные, боялись, что их пошлют проверить этот слух и придется совершать утомительную поездку.

Наконец Дюрок решился сообщить. Император сначала изменился в лице, затем быстро оправился и продолжал смотр, но вскоре прибежал молодой адъютант Беранже. Он объявил, что первая боевая линия Мюрата уже подверглась внезапному нападению и опрокинута. Его левый фланг обойден под прикрытием леса и атакован, а отступление отрезано. Двенадцать пушек, двадцать артиллерийских ящиков и тридцать фургонов взяты неприятелем, два генерала убиты. Погибло от трех до четырех тысяч человек! Король ранен. Он не мог отнять у неприятеля остатки своего авангарда иначе как повторными нападениями на его многочисленные войска, которые уже заняли главную дорогу, представлявшую единственный путь к отступлению.

Но честь все-таки была спасена! Атака фронта, которым командовал Кутузов, была слабой, Понятовский, стоявший в нескольких лье, правее, геройски отражал ее. Мюрат и карабинеры путем сверхъестественных усилий остановили Багговута, готового врезаться в наш левый фланг. Клапаред и Латур-Мобур очистили ущелье, которое было занято Платовым в двух лье позади нашей боевой линии. Убиты были два русских генерала, другие ранены, и неприятель понес значительные потери. Но на их стороне были преимущества атаки, наши пушки, наша позиция и, наконец, победа!

Что же касается Мюрата, то у него больше не оставалось авангарда. Перемирие лишило его половины остававшейся у него кавалерии, а это сражение уничтожило ее. Остатки отрядов, истощенные голодом, едва годились для одной атаки.

А война снова началась! Это было 18 октября.

При этом известии к Наполеону вернулась пылкость прежних лет. Сразу посыпались приказы, общие и частные, различные, но согласованные между собой и необходимые; в них отразился весь его стремительный гений. Еще не наступила ночь, а уже вся армия была приведена в движение. Сам император, раньше чем наступил рассвет 19 октября, воскликнул: «Идем на Калугу! И горе тем, кто окажется у меня на пути!..»