Между тем Мюрат продолжал гнать русских до самого Можайска. Дорога была совершенно чистой. Увидев Можайск, Мюрат мысленно им завладел и послал сказать императору, что он может приехать туда ночевать. Но русский арьергард занял позицию за пределами городских стен, а остатки их армии расположились на высотах за городом. Оттуда они прикрывали Московскую и Калужскую дороги.

Возможно, Кутузов колебался в выборе дороги или хотел оставить нас в неведении на этот счет. Кроме того, для русских было вопросом чести расположиться бивуаком в четырех лье от места нашей победы. Это также давало им время для того, чтобы освободить и очистить нужную дорогу.

Их положение было столь же прочным, как перед битвой. Но Мюрат, пылкий, как в начале кампании или в начале своей военной жизни, пренебрегал препятствиями; он собрал свою кавалерию, страстно призвал ее наступать и прорваться сквозь эти батальоны, ворота и стены! Напрасно его адъютант указывал ему на невозможность выполнения этих приказов: он обращал его внимание на армию, расположившуюся на высотах, и овраг, в котором остатки нашей кавалерии могут увязнуть. Мюрат, более обычного охваченный яростью, настаивал, что они должны идти в атаку, и если впереди есть препятствие, то они его увидят. Он осыпал кавалеристов оскорблениями и гнал вперед. Его приказы уже собирались выполнять, но с обычной задержкой, чтобы дать ему время подумать. Мюрат забавлялся, наблюдая, как его пушка стреляет по группе пьяных, в беспорядке двигающихся казаков, которые его почти окружили и пытались запугать ужасными криками.

Стычка, однако, была достаточно серьезной, поскольку генерал Бельяр получил ранение. Этот офицер, который был большой потерей для Мюрата, занимался разведкой на левом фланге вражеской позиции. Поскольку она была доступной, то можно было атаковать с этой стороны, но Мюрат всегда наносил удар исключительно по тому, что непосредственно находилось перед ним.

Император прибыл на поле боя с наступлением ночи в сопровождении совсем небольшого отряда. Он направился в сторону Можайска медленно и с совершенно отсутствующим видом, не слыша шума схватки и пуль, свистевших вокруг него. Но кто-то остановил его, указав на неприятельский арьергард, находившийся между ним и городом, и огни неприятельской армии в 50 тысяч человек. Это зрелище подтверждало недостаточность его победы и отсутствие уныния у неприятеля. Но он, казалось, остался нечувствительным ко всему этому, вернулся и переночевал в ближайшей деревне.

Русская осень взяла над ним верх! Без этого, быть может, вся Россия склонилась бы перед нашим оружием на подступах к Москве. Преждевременная суровость погоды явилась удивительно кстати для русских. Шестого сентября, накануне великой битвы, ураган возвестил о приближении осени. Наполеон был охвачен леденящим холодом. Уже в ночь, предшествовавшую великой битве, все заметили, что его снедает лихорадка, которая подавляла его дух и истощала его силы во время битвы; это страдание, присоединившееся к другому, еще более сильному, сковывало его гений в течение пяти последующих дней. Это и спасло Кутузова от полного поражения при Бородине и дало ему время собрать остатки своей армии и ускользнуть от нашего преследования.

Девятого сентября Можайск был открыт перед нами. Но когда мы вступили в город, одни — чтобы пройти через него и преследовать врага, другие — чтобы грабить и обосноваться, то не нашли там ни жителей, ни припасов, а только мертвых, которых приходилось выбрасывать из окон, чтобы иметь кров, и умирающих, которых собрали в одном месте.

Последних было везде так много, что русские не решились поджечь эти жилища. Во всяком случае их гуманность, не всегда отличавшаяся большою щепетильностью, не помешала им стрелять в первых французов, вошедших в город, и притом стрелять гранатами, которыми они подожгли деревянный город, и часть несчастных раненых, которых они там покинули, погибли в огне.

В то время как их старались спасти из огня, пятьдесят стрелков 33-го полка взобрались на высоты, занимаемые кавалерией и артиллерией неприятеля. Французская армия, еще стоявшая у стен Можайска, с удивлением смотрела на горсть этих людей, разбросанных на открытых склонах и беспокоящих своими выстрелами тысячи русских кавалеристов. И вдруг произошло то, что уже можно было предвидеть. Несколько русских эскадронов двинулись и в одно мгновение окружили этих смельчаков, которые быстро сомкнулись и лицом к лицу с неприятелем со всех сторон осыпали их выстрелами. Но их было так мало среди этой обширной равнины и множества лошадей, что они скоро исчезли из глаз!

Во всех рядах армии раздались возгласы горя. Каждый из солдат, вытянув шею, напряженно следил за движениями неприятеля, стараясь угадать участь своих боевых товарищей. Одни из них негодовали на расстояние и просили разрешения идти туда, другие машинально заряжали ружья или с угрожающим видом потрясали штыками, точно они могли их спасти. Их взоры то загорались, как во время битвы, то потухали, как во время поражения. Некоторые кричали, давая советы и ободряя, забывая при этом, что они не могут быть услышаны.

Несколько столбов дыма, поднявшихся над этой черной массой лошадей, еще усилили состояние неизвестности. Раздались крики, что наши еще стреляют, что они защищаются, что еще не всё кончено. В самом деле, офицером, командовавшим этими стрелками, был убит один из русских командиров. На требование сдаться офицер отвечал этим выстрелом. Тревожное состояние длилось еще несколько минут, когда вдруг вся армия издала крик радости и восторга, увидев, что русская кавалерия, смущенная таким дерзким сопротивлением, отодвинулась, чтобы избежать столь частых выстрелов, и, наконец, рассеялась. Тогда мы увидели небольшой взвод смельчаков, удержавших за собой это обширное поле битвы, на котором они сами едва занимали несколько метров.

Как только русские заметили, что их серьезно собираются атаковать, они исчезли, не оставив после себя никаких следов. Повторилось то же самое, что было при Витебске и Смоленске, но гораздо более замечательным было то, что это произошло после такой страшной битвы.

Некоторое время наши оставались в нерешительности, какую дорогу избрать, на Москву или Калугу, но Мюрат и Мортье сразу двинулись на Москву.

Их поход продолжался два дня, и при этом они не имели другой пищи, кроме лошадиного мяса и толченой пшеницы, и не могли найти ни одного человека, который указал бы путь отступления русской армии. Эта армия, хотя ее пехота представляла собой беспорядочную массу, не оставляла на дороге никаких следов.

Итальянская армия шла на расстоянии в несколько лье от большой дороги и встретила вооруженных крестьян, не умеющих сражаться; но их глава с кинжалом в руке бросился на наших солдат как сумасшедший: он кричал, что у него больше нет религии, государства или страны, которую следует защищать, и что жизнь ему опротивела; солдаты хотели сохранить ему жизнь, но поскольку он пытался убить окружавших его, то его желание было исполнено.

Армия противника вновь появилась 11 сентября вблизи Крымского и заняла сильную позицию. Мортье поначалу убедил Мюрата в невозможности атаковать, но запах пороха вскоре опьянил этого монарха. Он пошел в наступление и приказал Дюфуру, Мортье и их пехоте поддержать его. Пехота состояла из остатков дивизии Фриана и Молодой гвардии. Было без малейшей пользы потеряно две тысячи солдат резерва; Мортье был так разъярен, что написал императору о своем отказе от подчинения Мюрату.

Генералы авангарда поддерживали сношения с Наполеоном посредством писем. Он оставался три дня в Можайске, не выходя из своей комнаты, истощенный лихорадкой и беспокойством, заваленный делами. Умевший диктовать иногда семи лицам сразу, он должен был ограничиваться теперь тем, что вкратце писал содержание своих депеш, так как почти совсем лишился голоса. Если же возникали какие-нибудь недоразумения, то ему приходилось объясняться жестами.

В ту минуту, когда Бессьер сообщал ему список всех генералов, раненных во время этой битвы, Наполеон испытал такое мучительное чувство, что усилием воли вернул на мгновение свой голос и прервал маршала резким восклицанием: «Неделя в Москве, и больше этого не повторится!»

Однако, хотя он по-прежнему связывал всё свое будущее с этой столицей, он чувствовал, что его надежда ослабела после такой кровопролитной и малорешительной победы. Инструкции, данные им Бертье для маршала Виктора, явно свидетельствовали о его томлении. «Враг, — сказал он, — пораженный в самое сердце, не станет заниматься своими конечностями. Передайте Виктору, чтобы он направил всё — батальоны, эскадроны, артиллерию и отдельных людей — на Смоленск, чтобы оттуда они могли идти в Москву».

Во время этих душевных и физических страданий, которые император старался скрыть от своей армии, Даву проник к нему, чтобы предложить ему себя, хотя и раненого, в качестве командира авангарда, обещая идти днем и ночью, настичь врага и принудить его к битве, не тратя без нужды, как Мюрат, силу и жизнь своих солдат! Но Наполеон начал с аффектацией восхвалять неистощимую отвагу и удальство Мюрата.

Наполеону сообщили, что неприятельская армия вновь найдена. Она не удалилась на правый фланг, к Калуге, как он этого боялся, а продолжала отступать. Только два дня пути отделяли его теперь от Москвы. Это великое имя и великие надежды, связанные с ним, подняли его силы, и 12 сентября Наполеон уже был в состоянии поехать в коляске, чтобы присоединиться к своему авангарду.