В течение этого дня Наполеон заметил в неприятельском лагере необычное движение. В самом деле, вся русская армия была на ногах и под ружьем. Кутузов, окруженный военной и религиозной пылкостью, выступал среди войск. Этот генерал велел своим священнослужителям надеть великолепное парадное облачение, наследие греческой церкви. Духовенство шло впереди генерала и несло хоругви и образ Богоматери, покровительницы Смоленска, избежавшего, по их словам, чудесным образом поругания врагов.

Когда русский генерал убедился, что его солдаты достаточно взволнованы этим необыкновенным зрелищем, он возвысил голос и заговорил с ними о небе — этой единственной родине, остающейся рабству! И во имя религии равенства он старался побудить этих крепостных рабов защищать имущество и жизнь своих господ; он взывал к их мужеству и старался возбудить их негодование, указывая им на священный образ, укрывшийся в их рядах от святотатственных посягательств. Наполеон, по его словам, — это всемирный деспот, тиран и нарушитель мира, гадина, архибунтовщик, ниспровергающий алтари и оскверняющий святыню, истинный ковчег Господень.

Дальше генерал указывал русским солдатам на их города, обращенные в пепел, напоминал об их женах и детях, говорил об их императоре и кончил призывом к благочестию, патриотизму, ко всем этим примитивным добродетелям грубых народов, находящихся еще во власти ощущений. Но поэтому-то они и являются наиболее опасными солдатами, что рассуждение не отвлекает их от повиновения, а рабство заключает их в узкий круг мыслей, где они вращаются в области лишь небольшого количества ощущений, которые для них являются единственными источниками всех потребностей, желаний и идей.

Притом же они преисполнены гордости, вследствие отсутствия возможности сравнения, и настолько же легковерны, насколько горды; по невежеству они поклоняются образам и настолько идолопоклонники, насколько могут быть идолопоклонниками христиане, превратившие религию духа, чисто интеллектуальную и нравственную, в физическую и материальную, чтобы сделать ее более доступной своему грубому и недалекому пониманию.

Но как бы то ни было, а это торжественное зрелище, эти речи, увещевания офицеров и благословения священников подействовали. Все, до самого последнего солдата, сочли себя предназначенными самим Богом защищать свою святую землю.

У французов же не было никаких церемоний, ни религиозных ни военных, ничего такого, что служило бы средством возбуждения. Речь императора была роздана позднее и прочитана на другой день, почти перед самой битвой, так что многие корпуса вступили в бой раньше, чем могли ознакомиться с ее содержанием. Русских должны были воспламенить различные небесные силы. Французы же искали эти силы в самих себе, уверенные, что истинные силы находятся в человеческом сердце и что именно там скрывается небесная армия!

Случаю угодно было, чтобы как раз в тот день император получил из Парижа портрет короля Римского, своего ребенка, которого Империя встретила как будущего императора восторженными изъявлениями радости и надежды. С момента его рождения Наполеон ежедневно проводил некоторое время возле сына, давая волю самым нежным чувствам своего сердца. И вот теперь, когда он снова увидел этот нежный образ, среди грязных приготовлений, в далекой стране, его воинственная душа была глубоко растрогана. Он сам выставил портрет перед своей палаткой, потом призвал офицеров и солдат Старой гвардии, желая, чтобы они разделили его чувства. Он хотел показать своей военной семье свою мирную семью и заставить этот символ надежды засиять перед лицом великой опасности!

Вечером прибыл адъютант Мармона, отправленный с поля битвы при Саламанке. Это был тот самый Фавье, который теперь стал важной фигурой в наших гражданских спорах. Император любезно принял адъютанта побежденного генерала. Накануне битвы, исход которой был неясен, он был снисходителен к неудаче; он выслушал всё, что ему говорилось о разрозненности его сил в Испании, отсутствии единоначалия, и признал справедливость сказанного.

Настала ночь, а вместе с нею вернулась и боязнь, что русская армия под покровом темноты удалится с поля битвы. Эти опасения не давали спать Наполеону. Он постоянно звал к себе, спрашивал, который час и не слышно ли какого-нибудь шума, и посылал посмотреть, на месте ли еще неприятель? Он до такой степени сомневался, что велел раздать свое воззвание с приказанием прочесть его только на другой день утром, и то лишь в случае, если будет битва.

Успокоившись на несколько минут, он снова поддавался тревоге. Его пугало обнищание собственных солдат. В состоянии ли они будут, такие слабые и голодные, выдержать длительное и ужасное столкновение? Ввиду такой опасности он видел единственный ресурс в своей гвардии. Она как будто отвечала за обе армии. Он позвал Бессьера, того из своих маршалов, которому он больше других доверял командование этим отборным войском. Он хотел знать, не испытывает ли этот избранный резерв недостатка в чем-нибудь? Потом несколько раз снова призывал его и забрасывал вопросами. Он выражал желание, чтобы этим старым солдатам были розданы на три дня бисквиты и рис, взятые в счет запасного провианта из резервных фургонов. Однако он всё же боялся, что его не послушаются, и поэтому встал у входа в свою палатку и сам спросил гвардейских гренадеров, получили ли они продовольствие. Успокоенный их ответами, он вернулся в палатку и задремал.

Но вскоре снова позвал к себе адъютанта. Наполеон сидел, оперевшись головой на руки, и раздумывал о тщете славы. Что такое война? Ремесло варваров, всё искусство которого заключается в том, чтобы быть сильнее в данном месте! Затем Наполеон пожаловался на непостоянство судьбы, которое, по его словам, он уже начинает испытывать. Потом к нему опять вернулись более успокаивающие мысли. Он вспомнил то, что ему рассказывали про медлительность и нерадивость Кутузова, и удивлялся, что не предпочли Беннигсена. Тут он снова подумал о критическом положении, в котором он очутился, и прибавил, что приближается великий день и произойдет страшная битва!

Он спрашивал Раппа, верит ли тот в победу.

— Без сомнения, — ответил Рапп, — но только в кровавую!

— Знаю, — возразил Наполеон. — Но ведь у меня восемьдесят тысяч человек, и с шестьюдесятью тысячами я вступлю в Москву. Там присоединятся к нам отставшие и маршевые батальоны, тогда мы будем еще сильнее, чем перед битвой!

По-видимому, в эти расчеты не входили ни кавалерия, ни гвардия, но тут опять Наполеоном овладело прежнее беспокойство, и он послал посмотреть, что делается у русских. Ему отвечали, что лагерные огни продолжают гореть, а количество подвижных теней, окружающих их, указывает, что там находится целая армия. Присутствие неприятеля на том же месте успокоило императора, и он решил немного отдохнуть.

Однако переход, сделанный им с армией, утомление предшествующих дней и ночей, бесчисленные заботы и напряженное ожидание истощили его силы. На него подействовало похолодание. Его съедали лихорадка, вызванная чрезмерным возбуждением, сухой кашель и сильное недомогание. Ночью он тщетно старался утолить жгучую жажду, мучившую его. Эта новая болезнь осложнялась у него припадками старой. У него начались мучительные приступы той ужасной болезни, которая давно давала себя чувствовать, а именно — затруднение мочеиспускания.

Наконец пробило пять часов. Явился офицер, посланный Неем с извещением, что маршал всё еще видит русских и просит разрешения начать атаку. Это известие как будто вернуло императору силы, ослабленные лихорадкой. Он встал, позвал своих и вышел, восклицая: «Наконец-то они у нас в руках. Вперед, откроем ворота Москвы!»