В то время как Великая армия продвигалась вверх по течению Днепра, по левому его берегу, Барклай и Багратион, находившиеся между этой рекой и озером Каспля, по направлению к Инково, всё еще воображали, что они находятся в присутствии французской армии, и были в нерешительности. Два раза, увлекаемые советами генерал-квартирмейстера Толля, они собирались прорвать линию наших войск, но оба раза, испуганные своей смелостью, останавливались среди начатого движения. Слишком робкие и не решающиеся действовать по собственному усмотрению, они, по-видимому, ждали дальнейших событий, чтобы принять решение и сообразовать свою защиту с нашей атакой.

Наблюдая за движениями русских, можно было догадаться, что между двумя их военачальниками нет должного взаимопонимания. Они были совершенно непохожими друг на друга, их должности, характер, само их происхождение различались. С одной стороны — холодное бесстрашие, научный, методичный и непоколебимый гений Барклая, который должен был всё рассчитать своим немецким умом, даже риск случая, склонный во всем полагаться на свою тактику, а не на удачу; с другой стороны — отважный и страстный инстинкт Багратиона, недовольного своим подчинением генералу, который служил меньше него, ужасного в битве, но незнакомого ни с какой другой книгой, кроме природы, ни с каким иным учителем, кроме памяти, и ни с каким другим советником, кроме собственного вдохновения.

Багратион сгорал от стыда при мысли об отступлении без боя. Вся армия разделяла его пыл, и это настроение подкреплялось, с одной стороны, патриотической гордостью дворянства, успехом в Инково и суровыми замечаниями тех, кто не нес никакой ответственности, а с другой стороны, — нацией крестьян, купцов и солдат, которые видели в нас осквернителей их священной земли. Короче говоря, все требовали битвы.

Один Барклай был против того, чтобы сражаться. Его план, ошибочно приписываемый Англии, сформировался еще в 1807 году, но он должен был сражаться со своей собственной и нашей армиями, и хотя он и был главнокомандующим и министром, но не являлся ни в достаточной степени русским, ни в достаточной степени успешным для того, чтобы завоевать доверие русских. Один Александр доверял ему.

Багратион и его офицеры сомневались, стоит ли ему подчиняться. Они должны были защищать родную землю, посвятить себя спасению всех; это было дело каждого, и каждый считал себя имеющим право судить. Таково положение военачальников: когда они побеждают, то все слепо им подчиняются, когда неудачливы, то все их критикуют.

В один момент Барклай готов был поддаться общему порыву, концентрировал свои силы у Рудни и собирался застать врасплох французскую армию. Он колебался и потерял несколько дней в маршах и контрмаршах. После неудачи Неверовского он больше не помышлял об атаке и поспешил к Смоленску, чтобы защищать его.

Мюрат и Ней уже атаковали город, первый кавалерией, второй пехотой; Понятовский прибыл из Могилева.

Смоленск построен на двух крутых холмах. Он представляет собой как бы два города, разделенных рекой и соединенных двумя мостами. Новый город расположен на правом берегу Борисфена, он полностью занят торговцами.

Старый город, занимающий плато и склоны левого берега, окружен стенами высотой двадцать пять футов и толщиной восемнадцать футов; он защищен двадцатью девятью массивными башнями, земляной цитаделью с пятью бастионами и широким рвом.

Жители города, выходившие из храмов, где все воздавали хвалу Всевышнему за победы их оружия, были ошеломлены: они увидели своих солдат, в крови, побежденных и бегущих перед победоносной французской армией. Беда была нежданной и ужасной.

Вид Смоленска воспламенил пылкое нетерпение маршала Нея. Неизвестно, вспомнил ли он так некстати чудеса Прусской войны, когда крепости падали под саблями наших кавалеристов, или же только хотел произвести рекогносцировку этой первой русской крепости, но подошел он слишком близко. Одна из пуль задела его шею. Раздраженный, он направил батальон в атаку, под градом пуль и ядер, вследствие чего потерял две трети своих солдат. Другие последовали за ним, и только русские стены могли их остановить. Вернулись лишь немногие. Об этой героической попытке говорили мало, потому что она была бесплодна и, в сущности, ошибочна.

Охлажденный неудачей, маршал Ней отступил на песчаную, покрытую лесом возвышенность на берегу реки. Он обозревал город и страну, когда на другой стороне Днепра он заметил вдали движущиеся массы войск. Он бросился к императору и провел его сквозь густую чащу кустарников, чтобы пули не могли его настигнуть.

Наполеон, поднявшись на холм, увидал в облаке пыли длинные черные колонны и сверкающие массы оружия. Эти массы продвигались так быстро, что казалось, будто они бегут. Это были Барклай, Багратион, около 120 тысяч человек — словом, вся русская армия!

Увидя это, Наполеон захлопал в ладоши от радости: «Наконец-то они в моих руках!» Сомневаться не приходилось. Эта армия, замеченная ими, спешила в Смоленск, чтобы развернуться в его стенах и дать нам, наконец, столь желанное нами сражение. Момент, в который должна была решиться судьба России, наконец наступил!

Император тотчас же осмотрел всю нашу боевую линию и каждому указал его место. Даву, а затем граф Лобо должны были развернуться направо от Нея, гвардия оставалась в центре, в резерве, а несколько дальше должна была находиться Итальянская армия. Жюно и вестфальцам было также указано место, но их ввел в заблуждение ложный маневр. Мюрат и Понятовский образовали правый фланг армии. Они уже угрожали городу, но Наполеон заставил их отодвинуться до опушки рощи, чтобы оставить свободной широкую равнину впереди, простиравшуюся от окраины леса до Днепра. Это было поле битвы, которое он предлагал неприятелю. Позади французской армии, размещенной таким образом, находились крутые обрывы, но император не заботился об отступлении, он думал только о победе!

Между тем Багратион и Барклай быстро возвращались к Смоленску; один должен был спасти город посредством битвы, а другой прикрывать бегство жителей и эвакуацию складов. Они решили оставить нам только пепел. Оба генерала достигли, запыхавшись, высот правого берега и вздохнули свободно только тогда, когда увидели, что мосты, соединяющие берега, еще находятся в их руках.

Наполеон напустил на неприятеля тучу стрелков, чтобы перетянуть его на левый берег и заставить принять битву на следующий день. Уверяют, что Багратиона было бы легко увлечь, но Барклай избавил его от этого искушения. Он отправил его в Ельню и взял на себя защиту города.

Барклай полагал, что большая часть нашей армии шла на Ельню, чтобы поместиться между Москвой и русской армией. Он ошибался. Оборонительная война всегда беспокойна и часто преувеличивает действия наступления, а страх, разгорячая воображение, заставляет приписывать неприятелю тысячу таких планов, каких у него нет. Возможно также, что Барклай, имея перед собой колоссального врага, ожидал от него и грандиозных действий.

Русские сами впоследствии осуждали Наполеона за то, что он не решился на этот маневр. Но подумали ли они о том, что, заняв место между рекой, укрепленным городом и неприятельской армией, он, конечно, отрезал бы русским дорогу в столицу, но в то же время отрезал бы и себе всякое сообщение с подкреплениями, другими своими армиями, с Европой? Те, кто удивляется, что маневр этот не был совершен сразу, очевидно, не понимают всех трудностей положения.

Как бы то ни было, но вечером 16-го Багратион выступил по направлению к Ельне. Наполеон разбил свою палатку в середине первой боевой линии, почти на расстоянии выстрела от смоленских пушек, на берегу оврага, окружающего город. Он призвал Мюрата и Даву. Первый заметил движения русских, указывавшие на то, что они готовятся отступить. Впрочем, со времени Немана он постоянно готов был видеть у них признаки отступления и потому не верил, что на другой день произойдет битва. Даву был противоположного мнения. Что же касается императора, то он, не колеблясь, верил тому, чему хотел верить.