В городе его сначала принимали за англичанина: был он худой, высокий; имел манеры человека хорошо воспитанного.

А потом оказалось, что он соотечественник всех этих работающих на заводе маневрами anciens officiers. Соседки только руками развели: «Personne n’aurait dit ça».

Имя его было Олег Александрович. Он носил громкую фамилию, которая, однако, трудно произносилась, а потому его за глаза называли просто monsieur Oleg, хотя его хозяйка madame Meterry veuve и уверяла, что он князь.

Он был немного странный, этот monsieur Oleg. Никто, даже сама madame Meterry, не знала, откуда он взялся, на какие средства существует и почему живет в этом городишке, тогда как ему, как князю, гораздо приличнее было бы жить в Париже или в Ницце. Madame Meterry veuve это, впрочем, не особенно удивляло: во-первых, для Парижа нужны деньги, которых у monsieur Oleg, видимо, нет, ну а, во-вторых, почему бы знатному иностранцу не выбрать своей резиденцией ее родного города, о котором она с такой гордостью отзывалась: «Ah, ici on sait bien ce qui est chic!»

Madame Meterry veuve и сама хорошо понимала, «ce qui est chic», хотя была всего только прачкой: князь ей очень нравился. Ей жалко было видеть, что у человека si bien né все рубашки и кальсоны рваные. Да и костюм тоже до крайности поношен. «А все-таки сидит он на нем лучше, чем на другом дорогой и новый», — утешала она себя.

Князь, несмотря на свои годы, действительно мог еще нравиться, пожалуй, и не одной madame Meterry. За наружностью своей он следил, не из щегольства, а по привычке порядочного человека. Щеки тщательно брил, красиво подстригал бородку, аккуратно посещая для этого парикмахерскую месьё Жоржа. Самым привлекательным в князе были его глаза: прекрасные, темно-синие, не совсем даже шедшие к немолодому изможденному лицу. Соответствовали внешности и манеры. Вежливость князя, вообще несколько старомодная, в отношении к женщинам приобретала оттенок рыцарства: когда madame Meterry, на реке, стоя на коленях, терла и била на доске белье, а князь проходил мимо, он всегда снимал свою мягкую шляпу и приветствовал старую прачку, как маркизу.

Водились за ним кое-какие странности. Он был застенчив, постоянно, как мальчик, краснел. Рассеянность же его доходила до смешного: часто не мог найти дома, в котором жил, по несколько раз проходил мимо, не узнавая; никогда не помнил ни числа, ни даже месяца; а когда случалось отправлять письмо, что, впрочем, бывало редко, то спрашивал madame Meterry, сколько марок наклеивать и где почтовый ящик.

Князь вел жизнь замкнутую. Не говоря уже о женщинах — их он как будто даже боялся — но и с anciens officiers знакомства не водил, хотя и раскланивался.

Однажды он встретил эту компанию в кафе du père Boit-tot. Молодые люди пригласили его выпить вместе: они праздновали в этот день какую-то батальную годовщину. Князь не почел удобным отказаться, подсел к ним и высидел весь вечер. Он всячески старался войти в неинтересный для него разговор и долго расспрашивал одного из них, очень на вид добродушного и вялого парня, который, к удивлению князя, оказался пулеметчиком.

— Неужто вы в самом деле из пулемета стреляли, — спрашивал князь. — А я даже не знаю хорошенько, что это за штука и как она действует.

— Хитрость небольшая, — флегматически ответил пулеметчик. — Вот, берешь таким образом и ведешь, — он поставил перед собой сжатые кулаки, большими пальцами кверху, и начал медленно вести их слева направо. — Чик, чик, чик. Вот и все.

— А там люди падают? — удивился князь. — И видно это? Ну, а вы что же? Ничего?

— Ничего, — очевидно, не поняв и думая, что князь удивляется его храбрости, ответил пулеметчик.

Товарищи засмеялись: не на ответ, конечно, а на наивность князя.

Потом разговор перешел на более игривые темы. Один из присутствующих, которого почему-то называли «худосочным», хотя он был атлетически сложен, рассказал такое, что князь сделался багровым. Он очень страдал. Чтобы переменить разговор, он начал рассказывать о найденной им в городской библиотеке интереснейшей старой книге. Книга написана в двадцатых годах прошлого века и, несмотря на это, автор, умный и образованный, по-видимому, человек, с совершенно ясной логикой, вполне серьезно доказывает существование des farfadets, т. е. колдунов.

Говоря об этой книге, князь увлекся и даже не заметил, что его слушают с насмешкой.

— М-да! вообще и в частности… ерунда порядочная, — заметил худосочный.

— Нет, почему же? — мягко возразил князь. — Ведь вы не станете же, однако, отрицать, что кругом нас творится множество таинственного и необъяснимого. Вот хотя бы сны… Что такое сон? Какова его природа? Шпенглер называет сон родным братом смерти. А сама смерть?.. Ила хотя бы явления телепатии, никем теперь уже не отрицаемые, гипноз… Нет, что там ни говорите, господа, а рационализм бессилен объяснить все это. Он потерпел полный крах.

Спорить с князем о крахе рационализма охотников не нашлось. Да и надоел он им всем порядочно. Только пулеметчик поддержал «ученый» разговор, сказав, что в прошлом году зашел было в библиотеку, но что книги там все старые и неинтересные.

— А что это, кажется, про библиотекареву дочку так много разговора было? — спросил кто-то.

— О, тоже пикантная история! — вскричал худосочный.

— Вранье, — вяло заметил пулеметчик.

— Ничего не вранье.

— Что такое? — поинтересовался князь.

— А, и вы до пикантных историй охотник!

Князь начал отнекиваться: он спросил, собственно, потому, что знает этого библиотекаря.

— Как не так! Небось, глаза разгорелись, — подшучивал худосочный. — Извольте, расскажу. Дело было так. Послал, понимаете, этот библиотекарь, с великого ума, свою дочку в Париж учиться. Ну, хорошенькой девочке в Париже спуску не дадут. Да у ней и у самой, видно, не учение на уме было. Папаша узнал, — туда. Прикатил, глядь, — а дочка при смерти. Какой то доктор, приятель ее, операцию ей сделал, будто бы эстетическую. Ну, и угробил. А кто говорит, что она сама, от любви к доктору, отравилась, и будто вовсе не эстетическую операцию, а аборт ей сделали.

— Ничего подобного, — перебил пулеметчик. — Омолаживал он ее, говорят, какими-то собственного изготовления вытяжками.

— Погоди!.. Верно, верно! — как бы даже обрадовался поправке «худосочный». — Я тоже про эти вытяжки слышал. Он, кажется, целую диссертацию о них написал. Словом, шарлатан невообразимый.

В течение этого разговора князь чувствовал большую неловкость. Библиотекаря он знал, часто с ним беседовал, имел даже основание особенно им интересоваться. То, что он, хотя и невольно, услыхал семейную тайну этого человека, его в высшей степени взволновало.

— Теперь это забылось, — окончив рассказ, заметил «худосочный». — Теперь главный разговор о вас, князь.

Князь смутился.

— Обо мне? — пробормотал он. — Что же они могут говорить обо мне?

— Да мало ли что? Что вы миллионер. Что у вас золотые прииски в Калифорнии.

— В Калифорнии? — наивно удивился князь.

— Что, не в Калифорнии разве? А ведь — чем черт не шутит — может, вы и действительно миллионер? Ухитряетесь же жить, ничего, кажется, не делая.

Князя покоробило. Но, не желая обидеть, он очень вежливо стал объяснять, что помогает ему муж сестры, инженер, а что сам он пробовал поступать маневром, но что его каждый раз выгоняли. Потом он встал и начал прощаться.

— Куда вы? — удерживая его, сказал «худосочный». — Не гнушайтесь нашей компанией, «мудрый Олег».

Князь стал уверять, что ни в коем случае не гнушается, что, напротив, он очень приятно провел время, но что теперь ему пора. Прозвище «Мудрый Олег», которое сейчас же было подхвачено другими и переделано в «Вещий Олег», князю не понравилось: он не любил фамильярности. Однако, и вида не показал. А кличка так за ним и осталась. Даже madame Meterry кто-то из anciens officiers сообщил, что квартиранта ее зовут «Oleg le prédicateur» и что он умеет предсказывать будущее. Но madame Meterry была дама достаточно просвещенная, чтобы не верить à toutes ces betises-la. За князя она заступилась, сказав, что он homme serieux: не приводит в комнату женщин и аккуратно платит.

Рассказывая об этом князю, она, между прочим, решилась спросить его:

— Est-ce vrai, monsieur, que vous etes prince?

И тут он с застенчивой улыбкой признался ей, что он, действительно, князь, и что предки его служили еще Ивану Грозному.

— Le tzar Iwan le Terrible! — с почтительным удивлением повторяла madame Meterry: это имя она читала на афишах синема.

На другое утро знатное происхождение месьё Олега стало известно всем собравшимся на реке прачкам, а также посетителям кафе Boittot. С этих пор monsieur Oleg обратился в monsieur le prince, a les anciens officiers пустили слух, будто madame Meterry veuve очень не прочь сделаться madame la princesse. Да и князь, кажется, неравнодушен.