Приложения

Загадками, мистикой, неясностями, пророчествами населил свою повесть Георгий Песков («Злая вечность»). Внушителен подзаголовок «Мировая трагедия». Говорят о кончине Мира, о крушении Европы. В центре повести — таинственный князь, его любовь к женщине, к ее фантастическому перевоплощению в кукле антикварного магазина. Предсказания мрачны и тяжки. В музее — картина, изображающая банкет: мундиры, фраки, шампанское и — бесконечная усталость, невыразимая мертвенность. Но и все вещи, все картины этого музея похожи на предметы, собранные на стол вещественных доказательств — все безмолвно свидетельствовало о некогда совершившейся трагедии. Но мировая трагедия еще придет. Мы — накануне мировой катастрофы. Повсюду — тревога и жуткое наслаждение. Европу ожидает участь Атлантиды и Гондваны. Европа окружена роковыми кольцами надвигающейся катастрофы.

Повесть не кончена, ее первую часть я старался передать точно. В ней что-то есть. Не будем говорить о ее литературных достоинствах, еще больших недостатках. Но тревога разлита по этим страницам не случайно. В этих предречениях чуются отголоски нашего шаткого дня. Эту повесть можно было б привести в связь с «Атлантидой — Европой» Мережковского. Да, и время знает, чем оно болеет, по крайней мере, это чувствует. Бреды и сны не напрасны. Вдруг в размеренной тишине мира прорывается упрямый шепот, — предостережение или плач, туманы разрезает острый луч закатывающегося, падающего солнца, в литературу пробивает себе путь жадная, насторожившаяся тема, и ее бессознательно ловят слух и сердце, философ, поэт и повествователь. От нее можно прятаться, от нее нельзя уйти. Вчерашние призраки иногда становятся завтрашней историей.

С самого начала можно было догадаться, что пред нами сумасшедший. Продолжение только убеждало в этом, конец поставил точки над «i»: да, князь — помешанный. Все, что ему снится, чем он бредит, что встречает — только его призраки. Речи, обращенные к нему, — плод расстроенного воображения. Пророчества о гибели мира, убийства, беседы с загадочным библиотекарем, страшная ведьма, торгующая галантереей, взрыв тигля, теория о вечности, об омоложении души, все оказывается выдумкой безумного.

Но сам автор этой повести («Злая вечность») во многом из этих предречений хочет видеть некую неизбежную грозящую реальность. Во всяком случае это могло казаться в первой части. Сейчас, в своем продолжении, повесть, устами странного библиотекаря, говорит о вытравлении душ, как есть умерщвление плоти. Душа должна умереть, выйти из тела, но, покидая его, «душа не умирает»: смертью тела она приобщается вечной жизни. Только смертью души может быть куплено бессмертие тела.

Библиотекарь предлагает и чрезвычайно простой способ, чтоб осуществить этот фантастический опыт: несколько капель снотворного, затем немедленно зондом вводится в сердце необычайно сильный возбудитель. Реакция мгновения, сердце тотчас же начинает снова функционировать, и, таким образом, «мы просто-напросто будем прививать бессмертие, как „оспу“». Библиотекарь пророчит, что иметь душу скоро будет неприлично, и с ней станут поступать, как с отростком слепой кишки, — вырезать, как атавистический орган.

К галлюцинирующему князю приходит интервьюер, но и тут кончается плохо. Двигая ушами и лбом, он достает почему-то докторскую сумку, вынимает хирургические инструменты, марлю, вату, склянки, зажигает спиртовку, ставит на огонь большой платиновый тигель и кладет в него щипцами какой-то кусочек. Происходит катастрофа, раздается треск со звоном, падают осколки разбитого стекла, все предметы в комнате срываются с места и шум превращается в чудовищный гром и рев.

Все это было бы, действительно, страшно, если б случилось на самом деле. Но все происшествия, и рассуждения, и человеческие маски, сны, полуявь, беседы, теории оказываются видениями и призраками сумасшедшего человека; «Злая вечность» — заглавие его тетради. Свою «мировую трагедию» безумец посвящает господину президенту республики, его святейшеству папе римскому, всем монархам и правителям мира, всем государствам, всем народам, — всем, всем, всем. Тетрадь заканчивается призывом: «Гибнем! Спаси нас от злой вечности!». Азартный, рискованный, трудный замысел автором проведен и развит осторожно. Минутами даже как будто веришь всем этим бредням, приемлешь дикий хаос этих идей, предчувствий и предсказаний. Я уже говорил (по поводу первой части), что мотив «Злой вечности» не случаен. Это не простая забава воображения, не только авторский каприз. Основная мысль подсказана самой эпохой, нашими содрогающимися днями, зыбкостью современного мира, пророчествами его гибели, — их высказывают не одни сумасшедшие, — над этим сейчас размышляют философы, историки и социологи. В этом смысле повесть нужно признать злободневной. Ее автор не только выдумывает, но и многое чует. Невидимые веяния бередят многие сердца, — поэты и писатели только откликаются, как всегда первые чувствительнейшие приемники, ухватывающие слухом и чутьем дальние шумы, таящиеся грозы, надвигающиеся потрясения.

Бывают, разумеется, произведения, которые иначе как в нескольких номерах поместить невозможно… Но не всегда у редакции «Современных записок» есть это оправдание. Например, в последней книжке — повесть Георгия Пескова «Злая вечность»: тридцать пять страничек и — «окончание следует». Повесть умная, интересная: неужели в толстом, увесистом томе не нашлось еще нескольких десятков страниц для нее? <…>.

«Злая вечность» Георгия Пескова помещена в одной книжке с «Подвигом» как будто для контраста. Действительно, контраст разительный… Даже странным кажется, что в одно время и в приблизительно однородной среде появляются вещи настолько во всем противоположные. Песков и его повесть — полностью еще в старых русских проклятых вопросах: о Боге, о вечности, о грехе, о смерти… Влияние Достоевского заметно даже в интонациях некоторых фраз (например: «с мыслью о смерти примириться нельзя, князь!» — так и кажется, что в ответ «тихо улыбается» князь Мышкин). Нельзя назвать «Злую вечность» выдающимся художественным произведением: герои повести больше разговаривают, чем живут… Но зато разговоры они ведут живые. Все это, конечно, уже было сказано. И не раз. Но важно ведь не то, чтобы человек непременно думал о чем-либо новом, а чтобы он о старом и неразрешенном думал так, как будто оно, это старое и неразрешенное, впервые именно ему и представилось. Кто упрекнет Георгия Пескова в элементарности размышлений, должен бы иметь в виду, что его герои бродят вокруг да около таких вопросов, которые в ответ только две-три простейшие догадки и допускают.

Мне уже приходилось говорить о «Злой вечности» Георгия Пескова. Заключительная часть этой полуфантастической повести производит то же впечатление, что и первые главы. Вещь его интересная, страстная, витающая вокруг подлинно серьезных вопросов и тем — и, несмотря на некоторую аляповатость в их разрешении, нисколько не оскорбительная. Вещь в целом, конечно, неудачная, проигранная, но автор рискнул — и уже одно это хорошо! Какой-нибудь ювелирный «этюдик» читаешь с удовольствием и тут же сразу забываешь. «Злую вечность» трудно читать, не морщась, но сознание ею задето, и не напрасно.

«Побег» Осоргина и «Злая вечность» Георгия Пескова (с многообещающим подзаголовком «Мировая трагедия») лишний раз подтверждают, сколь опасно людям, воспитанным в так называемых заветах «реалистической» литературы, пускаться в темные и плохо исследованные области оккультизма. <…>.

Не менее подозрительным кажется нам поползновение Георгия Пескова разрешить судьбу одряхлевшего земного шара. В кратком предисловии к своей профетической повести он просит о снисхождении, признаваясь в том, что тема «сложна и обширна…». Тема действительно сложна и обширна, именно поэтому нет основания для снисхождения к автору. В повести своей Песков знакомит читателя с «Вещим Олегом», русским князем, живущим в глухом провинциальном французском городке и занимающимся на досуге оккультизмом. Женственный облик князя напоминает нам «теософских теток», о которых писал в своих воспоминаниях Андрей Белый, утверждающий, что в мире существует не только Вечно-женское начало, но и «Вечно-теткинское». Князь этот в повести Пескова столь бледен, что автор о нем почти ничего не может сказать, кроме того что он аккуратно стрижет бороду, живет одиноко и в бытность свою в Париже влюбился в восковую куклу в витрине «галереи Лафает» (сюжет заимствован у Гофмана, если не у Петра Потемкина).

Все рассуждения о скорой гибели мира вложены в уста библиотекаря, родственного также гофмановскому книгочею из «Золотого горшка». Подзаголовки: «Второе Зрение», «Трагическое будущее Европы», «Под знаком Венеры», «Плюс и минус Бесконечность» — вызывают лишь нездоровое любопытство. Сведения, которые Песков дает воспаленной любознательности читателя, чрезвычайно скудны, «оккультные источники автора» вряд ли богаты живой водой…