Глава 10
Такого изнурительно жаркого августа в Абхазии давно уже не было. В полдень от палящего солнца на улицах Сухума начинал плавиться асфальт, металлические крыши домов раскалялись, как сковородки, а от обжигающе-горячего воздуха перехватывало дыхание, и потому горожане предпочитали проводить время на берегах Гумисты или на знаменитых песчаных пляжах Агудзеры. В те дни город напоминал одну огромную печь кирпичного завода. Здесь же, на государственной даче президента Республики Абхазия, жара мало ощущалась, знаменитый дендропарк, детище Николая Смецкого, за сто с лишним лет ставший еще одним чудом света, надежно защищал ее от жгучих солнечных лучей, а легкий бриз, потягивавший со стороны моря, приносил с собой бодрящую свежесть и прохладу.
Пошла вторая неделя, как президент Владислав Ардзинба перебрался сюда из городской квартиры. В последнее время его все чаще донимали острые головные боли, временами переходящие в изматывающую не только тело, но и душу слабость. Перемена места сказалась к лучшему, он почувствовал себя гораздо бодрее и с прежней энергией принялся за дела, а их накопилось невпроворот.
Одно из них, и весьма важное, предстояло решать в ближайший час. Посол США в Грузии находился на пути к госдаче, с чем он мог пожаловать, президент мог только догадываться. После провала в Тбилиси «миссии Примакова», пытавшегося вдохнуть новое дыхание в абхазо-грузинские переговоры, зашедшие в тупик, американцы тут же активизировались. В том, что коварный Седой Лис — Шеварднадзе непременно воспользуется визитом посла и постарается разыграть очередную комбинацию на американском и российском политическом поле, сомнений у Владислава Ардзинбы не возникало.
При одном только воспоминании о той роковой поездке в августе 1997 года в Тбилиси его передернуло. За все годы своей бурной политической карьеры в более унизительном положении он еще не бывал. Шеварднадзе ловко переиграл их с Примаковым по всем статьям. Выманив в Тбилиси на «переговоры», попытался предстать в роли «великого и милосердного», а его выставить упрямым и кровожадным вождем «сепаратистов».
В памяти всплыли ее мельчайшие детали. То было время, когда казалось, что вот-вот в переговорах с Тбилиси произойдет прорыв и ему наконец удастся вырвать Абхазию из тисков жесточайшей блокады. Во многом эту надежду питал приход на должность министра иностранных дел России хорошо знакомого по совместной работе в Верховном Совете СССР Евгения Примакова. В отличие от предшественника Андрея Козырева, откровенно смотревшего в рот американцам и бывшему своему шефу Шеварднадзе, новый министр занимал позицию, более отвечавшую национальным интересам России на Кавказе.
Беседа с Примаковым носила доверительный характер, министр не раз вспоминал совместную работу в Верховном Совете СССР и с пониманием отнесся к его позиции по урегулированию абхазо-грузинского конфликта. Прошло всего несколько часов, как закончился разговор, и тут как тут напомнил о себе из Тбилиси Шеварднадзе.
Непревзойденный лицедей, он начал разговор издалека, позволил себе пару шуток, но Владислава Ардзинбу не покидало смутное чувство тревоги. Седой Лис, за спиной которого все явственнее прорезались «уши американцев», не один раз пытавшийся заманить его в политическую ловушку, накануне предстоящей встречи проявил удивительную сговорчивость. Это настораживало, но теплившаяся в глубине души надежда, что такой политический тяжеловес, как Примаков, не позволит водить себя за нос, перевесила все сомнения, и после мучительных размышлений он все-таки вылетел в Москву, а оттуда 14 августа на борту авиалайнера министра иностранных дел России они отправились в Тбилиси.
Столица Грузии встретила безоблачным небом, шикарной ковровой дорожкой и возбужденной толпой корреспондентов, осаждавших со всех сторон трап самолета. Первым с него сошел Примаков и сразу же попал под «обстрел» журналистов.
«Я привез вам Ардзинбу!» — эти первые фразы, сорвавшиеся с губ министра иностранных дел России, прозвучали для президента Абхазии ужаснее пощечины.
Его — руководителя страны, победившей в тяжелейшей войне, представили этой галдящей и нахально ухмыляющейся толпе как какого-то непокорного вассала, доставленного чуть ли не в клетке к трону восточного сатрапа. От возмущения в нем все вскипело, и Примакову стоило немалых усилий, чтобы уговорить спуститься с трапа и отправиться на встречу с Шеварднадзе. Тот приветствовал слащавой улыбкой, но ни она, ни стол, ломившийся от выпивки и закуски, не могли ввести в заблуждение. В горло не лез кусок, который старательно подсовывал хозяин стола, а душу мутило от одной только мысли, что он так легко попался на крючок, ловко подведенный коварным Седым Лисом.
Эти болезненные воспоминания отозвалось острой пульсирующей болью в затылке, а через мгновение в глазах зарябили черные точки. Мучительная слабость, которая после поездки в Тбилиси все чаще напоминала о себе, снова разлилась по телу. Владислав Ардзинба сделал над собой усилие, чтобы перебороть ее и ту неведомую болезнь, что изнутри подтачивала его. Уже не первый месяц врачи пытались докопаться до причины недуга, но пока все их усилия были тщетны.
Невольно в памяти всплыл произошедший накануне поездки в Тбилиси разговор со Станиславом Лакобой. Давний соратник по национально-освободительной борьбе, с которым был съеден не один пуд соли, категорически возражал. Его аргументы вызывали разве что улыбку, богатое воображение историка могло подсказать не только банальную версию с отравлением, а и более изощренные способы и средства, наверняка имевшиеся в арсенале грузинских спецслужб. Тогда он отмахнулся от этих доводов, но Станислав упрямо твердил свое и продолжал возвращаться к истории загадочной смерти первого председателя ЦИК Абхазии Нестора Лакобы в Тбилиси в декабре 1936 года.
Аналогия между ним и Нестором становилась все более уместной и заставляла задуматься. Так же как он с Шеварднадзе сегодня, так и в далеком 1936-м Берия с Лакобой сошлись в смертельной схватке. И в центре ее опять-таки находилась Абхазия. К концу года «хозяин Грузии» неожиданно сменил гнев на милость и проявил удивительное дружелюбие к строптивому председателю ЦИК непокорной автономии: 25 декабря лично позвонил и пригласил не просто на последнее в уходящем году ритуальное заседание ЦК Грузии, а и снизошел до того, что зазвал к себе в гости.
После окончания партийного актива 27 декабря, несмотря на отговорки, Нестор вынужден был уступить личной просьбе матери Берии и приехал к нему в дом. Стол ломился от закуски и лучших грузинских вин, Лаврентий излучал радушие и своей рукой подкладывал в тарелку гостя самые лакомые кусочки рыбы. Затем они отправились в театр, там шла премьера балета «Мзечабуки» («Солнце-юноша»), но вскоре Нестору стало не до того, что происходило на сцене. Перед глазами расплывались разноцветные круги, к горлу подкатывали приступы изматывающей тошноты, и, не дождавшись окончания акта, он отправился в гостиницу. Утром 28 декабря в четыре часа двадцать минут председателя ЦИК Республики Абхазия Нестора Лакобы не стало…
Эти мрачные воспоминания не прибавили настроения Владиславу Ардзинбе. Он зябко повел плечами, усилием воли переборол слабость и вышел на балкон. Его взгляд блуждал в туманной морской дали и словно пытался найти ответы на вопросы, рожденные суровым послевоенным временем и безжалостной к любой слабости политикой.
В эти минуты кортеж посла США в Грузии подъехал к госдаче. Створки ворот распахнулись, и бронированный джип, с трудом вписываясь в крутые повороты дороги, проехал наверх и остановился на смотровой площадке. С нее открывалась захватывающаяся дух панорама сухумской бухты. Но ему было не до красот Абхазии, нетерпеливым взглядом он пробежался вокруг и, не заметив суетящегося Владислава Ардзинбы, нахмурился.
Навстречу неспешно спускался по лестнице худощавый молодой человек в очках, как потом выяснилось, это был помощник президента. Поздоровавшись на отменном английском, он предложил пройти в особняк. Не удостоив его ответом, посол поднялся на крыльцо и там столкнулся с двумя телохранителями, больше походившими на абреков. Под их холодными и прощупывающими взглядами он почувствовал себя неуютно, торопливо проскользнул в дверь и оказался в просторном коридоре. Но гордец Ардзинба даже здесь не посчитал нужным встречать представителя самой могущественной державы, и в душе посла поднялась волна раздражения. Погасив ее, он бросил ледяной взгляд на помощника, тот в вежливом поклоне склонил голову и распахнул дверь в кабинет.
С каменным лицом посол перешагнул порог и оказался в просторной квадратной комнате. После яркого дневного света глаза долго привыкали к царившему в ней полумраку. Владислав Ардзинба занимал место за столом, его лицо скрывалось в тени, и только по характерному медальному профилю американец догадался, кто перед ним. Как ему показалось, лидер абхазов тяжело поднялся из кресла. На этот раз ЦРУ не ошиблось в оценке состояния здоровья президента Абхазии, судя по всему, он действительно был болен. Медленно ступая, Владислав Григорьевич сделал навстречу несколько шагов и остановился.
Молча обменявшись рукопожатиями, они какое-то время прощупывали друг друга испытывающими взглядами. Искушенные в политике, оба умели скрывать свои мысли и чувства, и потому эта «перестрелка» мало что дала. Владислав Ардзинба нахмурил брови, внешний вид посла вызвал в нем волну раздражения. Спортивные кроссовки, линялые джинсы, мятая рубаха и небрежно повязанный галстук говорили о том, что тот, видимо, перепутал техасское ранчо с государственной резиденцией. Ничего не сказав, президент жестом пригласил сесть, а сам занял место за столом.
Посол, как у себя дома, плюхнулся в кресло напротив, закинул ногу на ногу и первым нанес пробный, но болезненный для Владислава Ардзинбы удар. Со скорбным выражением на лице он спросил:
— Как ваше здоровье, господин президент?
Окатив его холодным взглядом, тот сухо произнес:
— Я вас внимательно слушаю.
— Извините, одну минуту, — ответил американец и положил перед собой папку.
Не заглядывая в нее, посол заговорил напористо и энергично. Это был дежурный набор фраз, с которыми в последнее время к руководителю Абхазии обращались западные политики и дипломаты. Прошло несколько минут, и в голосе посла зазвучали непривычно жесткие нотки. Он, уже не смущаясь, говорил об ущербности односторонней ориентации на Москву, недвусмысленно намекал на то, что при нынешнем российском руководстве рассчитывать на смягчение экономической блокады на границе не стоит, а тем более ожидать существенных сдвигов на переговорах с Тбилиси, и призывал к конструктивному сотрудничеству, обещая взамен пролить на разоренную Абхазию долларовый дождь.
Президент молчал и угрюмо смотрел куда-то за спину посла, и эта кажущаяся пассивность вселяла в того все большую уверенность. Увлеченный собственной речью, он уже не сомневался в неотразимости своих аргументов и принялся в такт словам постукивать указательным пальцем по крышке стола. И здесь самоуверенность и нахрап сыграли с ним злую шутку. Мимо его внимания прошли изменения, произошедшие с Владиславом Ардзинбой. Губы президента сошлись в жесткую складку, а уголки бровей взметнулись вверх. Наливаясь гневом, он резко оборвал гремевшую подобно камнепаду речь:
— Достаточно, господин посол! Мне все понятно.
Тот осекся.
Сдерживая душившее его негодование, Владислав Ардзинба с вызовом произнес:
— Вы что, хотите выкрутить нам руки? — и, не дождавшись ответа, решительно заявил: — Не выйдет! Мы вам не банановая республика, а Абхазия! Она была две тысячи лет назад и еще столько же будет!
В глазах посла появился лед, но через мгновение от него не осталось и следа. Опытный дипломат, он умел скрывать свои чувства и, расплывшись в фальшивой улыбке, снисходительно заметил:
— Ну зачем же так, господин президент! Вы историк и не хуже меня знаете, что эмоции в политике плохой советчик.
— Советчик, говорите? Хорошо, что в таком случае посоветуете?
— Давайте будем реалистами, — американец снова перешел в атаку: — За прошедшее после войны время политическая ситуация в Абхазии — я уже не говорю о катастрофическом внутреннем положении — значительно ухудшилась. Ваши надежды на Россию не оправдались и, поверьте мне, вряд ли на этом направлении вас ждет успех.
— Вы так думаете? — с иронией спросил президент.
Но это не смутило посла, он продолжал упорно гнуть свое:
— Не только думаю, а и уверен! Вы стучитесь в ту дверь, которая закрыта! Это не мы, а Россия своей блокадой заставляет абхазский народ терпеть неслыханные лишения, и потому в такой ситуации ваша позиция вызывает у значительной его части не только недоумение, а если говорить прямо, то крайне отрицательное отношение. — Здесь американец сделал многозначительную паузу, стрельнул испытующим взглядом на помрачневшего Владислава Ардзинбу и, не услышав ответа, продолжил: — Господин президент, настало время, когда стоит более внимательно посмотреть в другую сторону и там искать ключ к решению проблемы. Я не сомневаюсь, что у нас вы найдете понимание. Путь Абхазии в цивилизованный мир лежит через Запад.
— Вы хотите сказать — через Грузию?! — В голосе Владислава Ардзинбы зазвучал металл, а в уголках глаз морщинки собрались в тугой узел.
— В общем да! — уклончиво ответил посол и поспешил добавить: — Конечно, при самой широкой автономии для Абхазии и нашей неограниченной экономической помощи. На первом этапе она может составить около двадцати миллионов долларов, но эта цифра, как вы понимаете, далеко не окончательная, если ваш курс будет иметь другой вектор и…
— Курс?! В цивилизованный мир?! — вспыхнул президент и обрушился на американца: — А где был тот цивилизованный мир, когда эти новые фашисты из Тбилиси расстреливали безоружных стариков и детей?! Где был, когда бомбили наши города и села?.. Почему вы молчали, когда эти варвары жгли наши архивы, только чтобы стереть с лица земли даже само упоминание об абхазах?! Где вы все были?.. Я вас спрашиваю — где?!
Кровь прихлынула к лицу посла. Он, как рыба, выброшенная на берег, хватал раскрытым ртом воздух и ничего не мог сказать, а когда пришел в себя, то в нем снова заговорил дипломат.
— Я понимаю вас, господин президент, это была большая трагедия, но пришло новое время, и потому надо смотреть дальше, вперед. Там…
— Вперед?! Куда — снова в Грузию?! Вы хоть понимаете, о чем говорите?! Это равносильно тому, если бы русскому или американскому народу, свернувшему шею фашистам, опять предложили Гитлера с его концлагерями и гестапо! Вы что, это хотите вернуть моему народу?!
— Господин президент! Господин президент! Я совсем другое имел в виду, — растерянно бормотал посол и нервно елозил в кресле.
— Другое?.. — Лицо Владислава Ардзинбы вновь запылало гневом и, не выбирая выражений, он обрушился на него: — Благодетель мне нашелся! Если вы такой знаток Абхазии, то чего в броневике по Сухуму раскатываете? Выйдите на улицу и повторите все это людям, а я посмотрю, что с вами станет!
Американец захлопал глазами, его лицо побагровело, как перезревший помидор, а когда к нему вернулся дар речи, сорвался на визг:
— Жалкие пигмеи! Решили нас запугать?! Меня?! Америку?! Мы только пошевелим одним пальцем — и вы завтра приползете в Тбилиси на коленях! Мы вас…
— Что?! — этот не то рык, не то рев рассвирепевшего президента расплющил американца в кресле, заставил вздрогнуть помощника и напрячься телохранителей.
В следующее мгновение произошло то, что вряд ли когда случалось в современной дипломатической практике. Папка с американскими предложениями взлетела над столом и с оглушительным треском захлопнулась перед носом опешившего посла. Его физиономию перекосило, щеки запылали как от пощечины, он пытался что-то сказать, но следующий удар Владислава Ардзинбы был посильнее апперкота знаменитого Мохаммеда Али.
— Пошел ты… со своими предложениями!!!
Посол хоть и слабо знал русский, но понял все без переводчика и расплылся, как студень. Еще бы, такого дипломатического фиаско в его долгой карьере еще не случалось. Последнее «предложение» президента Ардзинбы херило навсегда не только ее, но и его имя. Отмыться от подобного позора можно было разве что собственным харакири на глазах всего Госдепа США.
Несколько секунд в кабинете царила гнетущая тишина, которую нарушало лишь прерывистое дыхание президента и посла. Они испепеляли друг друга пылающими взглядами, и сколько продолжалась эта молчаливая «перестрелка», не могли сказать ни помощник, ни телохранители, застывшие каменными изваяниями у стен. Первым остыл президент. Посол тоже быстро спустил пар, перспектива политического харакири его явно не устраивала, но как выпутаться из того положения, в которое он сам себя загнал, уже не знал. Все зависело от Владислава Ардзинбы.
Тот нервно повел плечами и не без сарказма спросил:
— Господин посол, надеюсь, что после такого дипломатического разговора воевать не станем?
— Худой мир лучше любой доброй ссоры, — поддержал миролюбивый тон посол.
— Извините, я был слишком резок, — здесь президент сделал паузу, а затем продолжил: — Прошу понять меня правильно, дело вовсе не в упрямом Ардзинбе, а в моем народе, который не только в прошлой войне, но и за свою долгую историю перенес столько страданий, что заслуживает к себе большего уважения. У нас нет вашей военной армады, и потому защищаемся, как можем. Мы с уважением относимся к американскому, русскому и, несмотря на все, грузинскому народу, но и к себе требуем того же. Мы никому не позволим разговаривать с собой свысока и диктовать, как нам жить дальше. Не загоняйте нас туда, откуда нет выхода. Дайте время, и оно все расставит по своим местам. Мы хотим мира, но мира, который нам не диктовали бы из Тбилиси, Вашингтона и даже Москвы. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Да, господин президент! — Впервые за время беседы в голосе американца зазвучали человеческие нотки, а в глазах появилось сочувствие. На этот раз он говорил искренне и от души: — Владислав Григорьевич, я понимаю вас и ваше стремление помочь своему народу, но, к сожалению, — и здесь он развел руками, — вы, а тем более я не можем не считаться с жестокими реалиями политики, которая диктует свои правила игры. Я всего лишь чиновник и должен строго следовать им, но вы президент, и у вас есть право выбора. Прощаясь, хотел бы пожелать: смотрите не ошибитесь.
— Не ошибемся! — был категоричен Владислав Ардзинба, он пожал протянутую послом руку и потом еще долго смотрел ему вслед.
Все это время Ибрагим с Джоном боялись пошелохнуться, таким президента им давно не доводилось видеть. Подобное на их памяти было под Ахбюком, когда он поднял в атаку ополченцев, дрогнувших перед бешеным натиском гвардейцев. Спустя годы, когда о том времени напоминали только поросшие травой развалины, президент с прежним неистовством продолжал воевать за нее — за Абхазию. Тяжело вздохнув, он с грустью заметил:
— Да, ребята, на войне бывало полегче. — И, возвратившись к столу, взял пакет с документами и распорядился: — Ибо, это для Сергея Багапша и Сократа Джинджолии, пусть детально проработают вопрос на правительстве и в парламенте и пришлют свои соображения. Да, и еще, не забудь зайти в приемную к Раисе Николаевне и забрать почту.
— Все сделаю, Владислав Григорьевич! — заверил Ибрагим и не мешкая выехал в город.
Через десять минут он был в правительстве и, хотя уже наступило время обеда, застал на местах премьера Сергея Багапша и председателя парламента Сократа Джинджолию. Передав им пакеты, направился в администрацию президента, по пути встретил Кавказа и вместе с ним поднялся в приемную. В ней было непривычно тихо, кроме самой Раисы Погорелой в углу на краешке диванчика скромно занимал место миниатюрный — язык не поворачивается назвать стариком — абхаз.
На вид ему было не больше шестидесяти пяти. Под летней рубашкой, сверкающими снежной белизной брюками, стрелки которых, казалось, резали воздух, угадывалось еще крепкое и жилистое тело. Лишь легкая рябь морщинок, покрывавшая открытый высокий лоб, и седые усы выдавали возраст. Светло-голубые глаза напоминали позднее сентябрьское небо. В них отражалось то же величавое спокойствие, которым, несмотря на неистовые июньские грозы, изнуряющую июльскую жару и свирепые августовские штормы, дышала и манила к себе бесконечная небесная высь над горами.
Старик цепким взглядом прошелся по Ибрагиму с Кавказом, и они склонили головы в уважительном поклоне. Он ответил легким кивком и тут же, словно улитка, замкнулся в себе. Ибрагим прошел к столу, принял у Раисы Николаевны почту для президента. Уложив ее в папку, она поинтересовалась:
— Как Владислав Григорьевич?
— Нормально! Скучать никому не дает! — дипломатично ответил Ибрагим.
— Здесь когда будет?
— Даже не знаю. А что, есть что-то срочное?
— Как сказать, — замялась Раиса Николаевна и, бросив взгляд на старика, пояснила: — У меня, Ибо, к тебе одна небольшая просьба.
— Пожалуйста! — охотно согласился он.
— У Давлета Чантовича Кандалиа личное письмо к президенту, если не затруднит, то передай.
Старик встрепенулся, на удивление легко поднялся с дивана и слегка надтреснутым голосом произнес:
— Оно у меня там! — И поспешил в коридор.
Ибрагим с Кавказом вслед за ним вышли в холл. Давлет Чантович снял с полки холщовую сумку, пошарил в ней, нашел почтовый конверт, достал отпечатанное на пишущей машинке письмо и предложил:
— Можешь почитать, там нет ничего такого!
— Ну что вы!.. Зачем? Это же вы написали президенту! — отказался Ибрагим.
— Да, президенту! Одна надежда на него, что поможет мне и моей старухе! Остальные палец о палец не ударили и одними обещаниями кормят.
— Не волнуйтесь, я все сделаю, — заверил Ибрагим, положил письмо в папку и предложил: — Может, вас домой отвезти?
— Домой, говоришь, сынок? — переспросил Давлет Чантович и с горечью произнес: — Нет его у меня.
— Как это — нет?! — удивился Кавказ.
— А вот так! За свои восемьдесят восемь не заслужил!
— Родственники же остались? — поинтересовался Ибрагим.
— В Мерхеули, и те давно на кладбище лежат.
— Это где родился Берия?! — некстати вспомнил Кавказ про зловещего наркома НКВД и тут же пожалел.
Тихий и благообразный старичок на глазах превратился в клокочущий вулкан. Лицо Давлета Чантовича пошло бурыми пятнами, губы судорожно задергались, и с них в адрес Берии понеслись проклятия:
— Гад! Чтоб ему гореть в аду синим пламенем! Сволочь! Пол-Абхазии в крови утопил! Кровосос хе…в!
Этот взрыв эмоций обессилил старика, и Ибрагим с Кавказом не на шутку переполошились, но он на удивление быстро пришел в себя и зашуршал бумагами в сумке. На стол один за другим ложились пожелтевшие и потерявшие цвет документы: справка об освобождении из казанской спецтюрьмы, прошение о реабилитации, копии писем к маршалу Ворошилову, генеральному прокурору Руденко. И когда уже не осталось свободного места, Давлет Чантович сгреб их в кучку и с ожесточением произнес:
— Вот тут вся моя жизнь! Как в тридцать седьмом заклеймили — «враг народа», так до сих пор отмываюсь! Эти сволочи берии и гоглидзе всю мою жизнь изговняли!
— Неужели сам Берия?! — поразился Ибрагим.
— Если бы он один! Такие твари в те годы как вши плодились! Потом, когда мне «вышку» заменили «четвертаком» и закатали в лагерь под Магадан, я только тем жил, что ждал, когда их, гадов, в распыл пустят. И дождался!
Кавказ с Ибрагимом деликатно молчали, боясь причинить лишнюю боль старику, а тот, оказавшись во власти того жестокого времени, уже не мог остановиться.
— На второй месяц после ареста Берии меня освободили, и я сразу домой. Домой?! — Болезненная гримаса искривила лицо Давлета Чантовича. — От него за семнадцать лет и четыре дня, что меня гноили в лагерях и на пересылках, одно название осталось, — старик снова не удержался от крепкого слова: — Сволочь! Хотел уничтожить даже дух абхазов! Вы только представьте, в сорок третьем, когда немцы брали перевалы у Красной Поляны, а в Псху наши бойцы выбивали их хваленый «Эдельвейс», по приказу Берии мингрельцев переселяли в Абхазию. В Гудауте и Очамчыре, в самом сердце Абхазии, как грибы после дождя вырастали «бериевки» — эти деревянные «курятники». Для самих абхазов, тех, кто не угодил в тюрягу, как я, или не попал на фронт, на запасных путях в Поти и Зугдиди стояли под парами сотни эшелонов.
И тут его маленький сухой кулак обрушился на стол.
— Антихристы! Хотели сгноить абхазов в Сибири, но Господь снова не бросил наш народ и остановил руку Сталина. Хозяин не подписал план Берии о депортации абхазов, наверное, что-то шевельнулось в его каменном сердце. Может, вспомнил, как под Сухумом в девятьсот шестом после налета на пароход «Цесаревич Георгий» прятался от жандармов и полиции в абхазском селе. Да чего сейчас гадать, прошлое не вернуть и не исправить. В общем, в Мерхеули делать мне было нечего, и я рванул в Сухум, а там прямиком попал в МГБ, потом оно стало КГБ.
В те времена таким, как я, без их разрешения даже в сортир нельзя было сходить. Короче, привели меня к полковнику Шелии, плохого про него ничего не могу сказать, понапрасну нашего брата не гнобил и липовых дел не шил. Но все равно поначалу попер на меня: «Ты почему, Кандалиа, из Мерхеули сбежал?!» А я, дурной мой язык, в ответ: «А чего там делать? Один осел остался и тот у армянина Ашота». Как он тут зыркнул — а мне наплевать, надоело бояться, — но орать больше не стал, вызвал подполковника Шенгелию и приказал: «Возьми этого абрека на пару часов и как следует обработай!» От тех слов меня прошиб холодный пот, заныли отбитые почки и заломило в затылке. Грешным делом подумал: «Берию посадили, а в «живодерне» ничего не поменялось».
Вышел из кабинета, иду по коридору, руки по привычке за спину, ног под собою не чую. Опомнился, когда живой и невредимый оказался не в подвале, а на улице. Привел меня Шенгелия в парикмахерскую, что на набережной, сейчас там одни развалины, усадил в кресло и приказал мастеру привести в порядок. Тот с перепугу даже усов не оставил, побрил до самой макушки. Я, конечно, упирался, а Шенгелия мне говорит: «Давлет, какой ты упрямый, лучше бороду потерять, чем голову!»
И вот там, в парикмахерской, я понял. Все, конец их власти! Они, эти шелии и шенгелии, как были, так и остались кровососами, но задницами почувствовали, что, после того как Хозяин коньки отбросил, их время кончилось. Ну а когда шлепнули Берию, то даже последний вертухай на дальней зоне в Магадане допер до этого. По инерции «живодерня» еще продолжала скрежетать и пугать, но в ней не стало главного — смазки — нашей безвинной крови. Раньше за одни те мои слова про армянского осла они бы живьем с меня шкуру содрали, а тут промолчали!
Здесь Давлет Чантович горько улыбнулся и с иронией заметил:
— С тех пор и пошла гулять байка, что в «конторе» нашего брата больше «в расход» не пускают, все патроны при Берии перестреляли. Но стричь всех под одну гребенку тоже будет неправильно, среди них, правда редко, попадались люди. Взять того же Шенгелию, после того как меня «обработали» в парикмахерской, зашли в ресторан «Рица», там хорошо посидели и по-людски поговорили, а когда расходились, он напоследок предупредил: «Ты, Давлет, лучше держи язык за зубами! Сейчас тебя за «осла» не шлепнешь, но жизнь попортить мы еще сможем. Хозяина уже нет, но система еще нас с тобой переживет, и потому твоя правда о Лакобе кой-кому как кость в горле».
Давлет Чантович помолчал немного и снова вернулся к рассказу о том суровом времени:
— Но такими они стали после пятьдесят третьего, а тогда, в тридцать шестом, Берия со своими дружками-энкавэдэшниками Рухадзе, Гоглидзе и братьями Кобуловыми в Тбилиси и Сухуме королями ходили. Еще бы, любого в бараний рог могли согнуть, но Нестор спины перед ними не прогибал, и тогда они обложили его, как медведя в берлоге.
— Лакобу?! Нестора Аполлоновича? — переспросил Кавказ.
— Его самого, — подтвердил Давлет Чантович.
— А вы его знали? — оживился Ибрагим.
— Не только знал, но и работал у него. Сначала дежурным водителем, а потом телохранителем.
— Вот это да! — поразились Ибрагим с Кавказом.
— Жаль, что мало поработал, какой был человек! Он, как сейчас Владислав, за народ готов был жизнь положить! — печально произнес Давлет Чантович и продолжил: — Так вот эти бериевские холуи Рухадзе и Гоглидзе рогом рыли землю, чтобы найти на него компромат. Начало тридцать шестого ничего хорошего Нестору не сулило. Война с ними отнимала все силы, тем более в Москве надеяться было уже не на кого. Сталин после его отказа стать главным палачом — наркомом НКВД перестал даже звонить. А Берия тут как тут — в конце лета стал давить планом «Абхазпереселенстроя»: хотели отправить в Абхазию двадцать тысяч мингрел. Нестор, конечно, встал на дыбы: «Только через мой труп!» Берия тоже закусил удила, я уж думал, что задавят Нестора, но здесь ни с того ни с сего подобрел Сталин, два или три раза, точно сейчас не скажу — столько прошло времени, вызывал Нестора Аполлоновича в Москву. Однажды даже пригласил на Ближнюю дачу, и было это, — Давлет Чантович напряг память, — где-то в двадцатых числах декабря. Я хорошо запомнил ту поездку в Москву. В те дни слишком многое решалось для Абхазии, и Нестор пахал без сна и отдыха, часто говорил по телефону с Серго Орджоникидзе, и тот пробил встречу у Сталина.
В командировку Нестор Аполлонович отправился с легким сердцем, видимо, в глубине души рассчитывал, что в личной беседе с Хозяином сумеет убедить вынести на февральский Пленум ЦК предложение о выводе Абхазии из состава Грузии. В Москве остановились в гостинице «Метрополь», и Нестор сразу же отправился по делам, а я остался в номере — принимал звонки, записки и посетителей. Три дня Нестор крутился как белка в колесе, возвращался поздно страшно усталый, но довольный: встреча со Сталиным и беседы в ЦК укрепляли уверенность в положительном решении вопроса по Абхазии. Перед самым отъездом в номер заглянул Серго с компанией земляков. Все были навеселе, много шутили и говорили, что скоро гадюке Берии вырвут поганое жало, потом дружно поехали на вокзал.
В Сухум Нестор вернулся в приподнятом настроении, перестал обращать внимание на грязную возню Рухадзе и принялся готовить материалы к февральскому Пленуму ЦК. До Нового года оставались считаные дни, в доме уже стояла елка, и тут Берия вызвал его в Тбилиси по каким-то партийным делам. — Здесь Давлет Чантович прервал рассказ и горестно поник.
Кавказ с Ибрагимом хорошо понимали старика, заново переживавшего прошлую трагедию, и не торопили. Собравшись с силами и с трудом находя слова, он продолжил:
— Все было против той поездки! Понимаете, все! Не зря говорят: любящее женское сердце — это вещун. Нестору нездоровилось, простыл в поезде, когда возвращался из Москвы, мог бы остаться и не ехать в Тбилиси. С другой стороны, а что бы это изменило? Наверное, ничего! В те времена если машина НКВД запущена, то ее уже не остановить.
Перед отъездом пришлось заскочить домой за лекарством. Встретили нас Сария с сыном Рауфом, и когда она узнала, что Берия вызывает, даже в лице переменилась. Кинулась к Нестору и стала отговаривать. У того тоже на душе кошки скребли, но он не подавал виду, с тяжелым сердцем простился и поехал на вокзал.
Там, как сейчас, никто из начальства перед ним не расшаркивался, сели в обычный вагон. Проводники подсуетились и принесли чай — наш, абхазский, такого сейчас не найти. Выпили, о жизни поговорили, потом он взял у меня портфель с документами и сел за работу. Что-то писал, зачеркивал и снова писал, похоже, встреча с Берией не давала ему покоя. Легли поздно, я вполглаза спал. Как-никак охрана, по-нынешнему — телохранитель. Нестор над этим частенько посмеивался. Лучше него в Абхазии никто не стрелял: с двадцати шагов с первого выстрела из пятака делал бублик.
Тбилиси встретил нас промозглой погодой и пронизывающим ветром. С вокзала на машине представительства Абхазии проехали в гостиницу «Ориант». Нестор Аполлонович, как обычно, поселился в тридцать первом номере, я занял тридцать второй. По соседству жили работник ЦК Азербайджана Озеров и врач-армянин, помню, что звали Сетрак. Нестор в гостинице не задержался, привел себя в порядок и отправился в ЦК, но не прошло и часа, как вернулся обратно. Заглянул ко мне в номер, на нем лица не было, швырнул папку в угол и распорядился отвезти в дом Рамишвили — был такой театральный деятель — веселый и хлебосольный мужик.
К нашему приезду у него уже собралась компания. Мне сразу не понравилось то, что в ней терлись Гоглидзе и наш Агрба, к тому времени этот змей подколодный перебрался в тбилисское НКВД. Кроме них было еще человек пять, некоторых я встречал в Сухуме, но, кто такие, не знал. Нестор Аполлонович остался, а мне сказал, что позвонит, когда за ним заехать.
Я возвратился в гостиницу и весь вечер провалялся в номере, но так и не дождался звонка. Где-то ближе к десяти привели, а скорее, принесли Нестора двое, наверное, из НКВД, потому что у подъезда стояла машина Гоглидзе. На него страшно было смотреть, весь в грязи и едва мог говорить, ругал кого-то, что долго возили по городу.
— Ясное дело, чтобы яд подействовал, — вспомнил Ибрагим гулявшую по Абхазии версию смерти Лакобы.
— Это я потом понял, — согласился Давлет Чантович и снова возвратился к событиям того трагического вечера: — В номере ему стало совсем худо, я взял на руки, усадил на подоконник и открыл окно — не помогло, стал звать на помощь. Прибежали Озеров с Сетраком, ну тем доктором-армянином, и они тоже ничего не могли сделать. Нестору становилось все хуже, и мы повезли его в больницу. По дороге он, наверное, смерть свою почувствовал, но даже тогда думал не о себе, а об Абхазии и приказал мне, если что с ним случится, чтобы я забрал портфель с документами и любой ценой доставил в Москву. Так и сказал: «Давлет, если жизнь придется положить, то не бойся, за народ ее отдать не страшно!» — И потерял сознание.
Когда подъехали к больнице, в то время она носила имя Камо — был такой боевик, перед революцией вместе со Сталиным в Тифлисе банки как орехи щелкал, — к Нестору вернулось сознание, но поговорить нам не дали. У подъезда поджидал Гоглидзе с оравой энкавэдэшников. Гад! Быстро узнал, в какую больницу едем!
— Следили! — предположил Кавказ.
— Конечно. В те времена, если попал под колпак, то без хвоста никуда! — подтвердил Давлет Чантович и продолжил рассказ: — Занесли мы Нестора Аполлоновича в приемную, но дальше порога меня с Озеровым не пустили, а Сетрак с врачами остался. Энкавэдэшники нас на улицу выгнали, сколько мы там времени протолкались, не скажу — не до того было, за Нестора переживал. Под утро вышел Сетрак, и на его лице все было написано. Нестора не стало!
Тут как тут появился Гоглидзе, увидел меня, подозвал и спрашивает: «Тебе что покойник говорил?!» — а зенками, как рентгеном, просвечивает. Я понял: дело плохо, дураком прикинулся и говорю: «А что, Сергей Арсентьевич, разве покойники разговаривают?» Тот ничего не сказал, зло зыркнул, и на том расстались.
— Это работа Берии! — категорично заявил Кавказ.
— Может, и так. Потом слухи разные ходили. Берия, конечно, сволочь, каких еще свет не видел, но не осел, чтобы глупо подставляться, и грязные дела так обделывал, что потом не подкопаешься. Правда, Бога не обманешь, тот все видит! Свое этот мерзавец получил! — с ожесточением произнес Давлет Чантович и, порывшись в сумке, достал вырезку из газеты «Правда».
За долгие годы она выцвела, а некоторые буквы едва читались. На первой странице крупным шрифтом был набран приговор Верховного Суда СССР Берии и его подручным: Меркулову, Рухадзе и братьям Кобуловым.
Старик потряс ею в воздухе и воскликнул:
— Семнадцать лет я ждал этого! Целых семнадцать!
— Извините, Давлет Чантович, а что стало с портфелем и документами Нестора Аполлоновича? — деликатно напомнил Ибрагим, заинтригованный всей этой историей.
Лицо несчастного человека вновь исказила болезненная гримаса, и он, собравшись с духом, возвратился к воспоминаниям:
— К утру я еле живой добрался до гостиницы, чтобы исполнить его последнюю волю — забрать портфель с документами и отвезти в Москву к Поскребышеву.
— Секретарю Сталина!? — изумился Ибрагим.
— Алексею Иннокентьевичу, ему самому, — подтвердил Давлет Чантович.
— А он что, вас знал?! — не менее Ибрагима был поражен Кавказ.
— Думаю, запомнил, когда отдыхал в Абхазии, я его возил в Новый Афон и на горячий источник в Приморское.
— Вы, наверное, и Сталина знали?! — в один голос воскликнули Кавказ с Ибрагимом.
Откуда?! Я человек маленький, видел всего два раза, да и то от страха толком не успел разглядеть. Первый раз это случилось, когда Хозяин приезжал на госдачу в Сухум, но здесь ему что-то не понравилось, пришлось перебираться под Гагру, на Холодную речку. В тот день основного водителя Нестора — Гриши Амиржанова на месте не оказалось, и вместо него поехал я. Второй раз дело было под Хостой, там у охраны Сталина ЧП случилось.
— Покушение?! — загорелся Кавказ.
— Нет! Охрана «зевнула» Хозяина, и к нему рванула толпа.
— А-а, — потерял Кавказ интерес к этой теме, и вместе с Ибрагимом они снова принялись теребить Давлета Чантовича про портфель Лакобы.
Тот невесело усмехнулся и с сарказмом произнес:
— О чем вы говорите, ребята?! Какой портфель?! Какой Поскребышев?! Я вошел в номер, а там уже трое с квадратными подбородками и оловянными глазами шуровали в ящиках стола и вещах Нестора. Мне даже пикнуть не дали, скрутили, запихнули в машину, привезли во внутреннюю тюрьму и затащили в камеру. Я опомниться не успел, как заявились Рухадзе, Гоглидзе и Меркулов из ЦК Грузии. Посмотрели на меня так, будто я у них последние штаны спер, а потом Рухадзе как обухом по голове: «Говори, мерзавец, что тебе известно про контрреволюционный заговор предателя Лакобы против товарища Сталина и товарища Берии! С кем из контрреволюционеров он встречался в Сухуме и Москве?!» Я чуть с табурета не свалился. Такое сказать про Нестора! Да преданнее советской власти и товарищу Сталину человека не то что в Абхазии — во всей Грузии не было. Подумал, может, мерещится, потом грешным делом посчитал, что гады перепили, у Гоглидзе глаза были красные, как у рака. Но когда Рухадзе пистолетом мне в зубы заехал, тогда дошло, что дело по-серьезному шьют, и решил под простачка косить.
Вроде сошло, бить больше не стали, только на психику давили. Особенно Гоглидзе — весь из себя, с холеной «мандовошкой» под носом — громче всех орал. А я ему: «Сергей Арсентьевич, чего так заходитесь? Вы лучше меня друзей Нестора Аполлоновича знаете. Это вы, а не я к нему в гости захаживали. Я — человек маленький, сказали принести — принес, сказали отвезти — отвез». Он, сволочь, с перепугу аж побелел, когда я его в одну компанию с «врагом народа Лакобой» записал, глаза выкатил и захлопал на Рухадзе. Затихли они, молчу и я, а сам думаю: «Длинный язык — короткая жизнь. Скажи им еще слово — враз запутают. Мало того что сам себе петлю на шее затяну, так еще других за собой потащу». И решил ничего не говорить и ничего не подписывать.
Потом в тюрьме и лагерях не раз убеждался, что правильно сделал. На простых мелочах следователи даже самых умных запутывали и ломали. Особенно интеллигенты легко на этот крючок попадались. Проговорятся, а потом начинают спорить и свое доказывать. Бесполезно, эти гоглидзе и хваты тебя твоими словами и показаниями «свидетелей» так окрутят, что уже деваться некуда. В тот раз они от меня ничего не добились, отправили в камеру и до середины апреля тридцать седьмого не трогали, как будто забыли, зато потом сполна отыгрались.
Давлет Чантович смолк. Даже после стольких лет при одном только воспоминании о тех днях его лицо побледнело, и, с трудом подбирая слова, он произнес:
— Этот конвейер пыток и те нечеловеческие муки, которые пришлось перенести мне и тысячам невинных, невозможно ни забыть, ни вытравить из памяти. Даже сейчас где-то там, в глубине каждой моей клеточки, живут тот ужас и та боль от «бутылочки», когда часами заставляли сидеть на горлышке бутылки, задыхаться в «шкатулке» — шкафу, в котором сутками держали без сна, от «рояля», когда твои пальцы крошили ящиком стола, и прочих изобретений садистов-следователей. Но самым тяжелым и страшным были не страх перед допросом и боль во время пыток, а изматывающее, вытягивающее из тебя все жилы ожидание.
Давлет Чантович зябко повел плечами, как будто ощущая все это сейчас на себе, и продолжил:
— Да-да! Ожидание! Когда заканчивался день, оно становилось невыносимым. После вечерней баланды и отбоя в тюрьме ненадолго наступала тишина, но она не приносила облегчения. Думаете, кто-нибудь мог уснуть? Не верьте тому, кто такое скажет. Брехня! Даже с самыми крепкими нервами не спали, а ждали, когда наступит этот, будь он трижды проклят, час дьявола!
Давно за стенами тюрьмы они, еще не отмеченные печатью «враг народа», спали крепким сном, а тут, в кабинетах следователей и оперов, просыпался сам дьявол и готовился к кровавой пляске. Он и его подручные проверяли, как привинчены к полу табуретки, предусмотрительные были заразы, боялись, что какой-нибудь отчаянный смельчак хватит ею по оловянной башке. Цинично ржали, когда выгребали из шкафа пустые бутылки, выбирая подходящую для будущей «наседки». Всего не перечесть, что рождалось в воспаленном сознании палачей.
Каждый из нас — «врагов народа» — прошел свою дорогу в энкавэдешный ад, но у всех она начиналась глубокой ночью с топота ног конвоя и лязга засова. В тот миг вся тюрьма замирала, и, когда хлопала дверь соседней камеры, предательская слабость разливалась по твоему истерзанному и измученному телу. В ту ночь приходила очередь другого, и гаденькое омерзительное чувство облегчения, что на этот раз пронесло, заглушало в тебе муки совести и сострадания к несчастному соседу…
Давлет Чантович вновь прервал рассказ, отвел глаза в сторону и глухо произнес:
— Не судите меня и тех, кто прошел через мясорубку НКВД. Все мы люди и все хотим жить. Вопрос всегда состоял в цене, а эти мерзавцы: берии, рухадзе, гоглидзе и палачи экземпляром помельче знали, на каких струнах человеческой слабости сыграть, чтобы превратить в безропотное существо. В их дьявольском спектакле все роли были заранее расписаны, и не имело значения, виновен ты или нет, если вписывался в схему очередного «контрреволюционного заговора» или «теракта», то должен «признать свою вину». То, что они творили с нами в тюрьмах и лагерях, для них, как для дровосека рубка леса, охотника — травля зверя, стало обыденным делом. В нем, если можно так сказать, находились и свои непревзойденные «мастера». Душегуб Малюта Скуратов им в подметки не годится.
Один такой мне попался. После того как в Тбилиси им не удалось сломать меня и выбить признание на Нестора, погнали этапом в Москву. Перед отправкой, на последнем допросе Гоглидзе припугнул, что я еще пожалею, когда за меня возьмутся настоящие мастера. Так и сказал: «У них не то что такие, как ты, а даже покойники поют!» Тогда грешным делом подумал, «на понт берет» и страшнее того, что было, вряд ли будет. А оказывается, ошибался, и еще как. Тбилисские палачи перед лубянскими живодерами просто шпана подзаборная.
В Москве со мной долго не церемонились и сразу взяли в оборот. Оно и понятно, камеры ведь не безразмерные, а «фабрика», штамповавшая дела на «врагов народа», не могла допускать простоев. Случилось это на шестой или седьмой день, точно не помню, в тюрьме все дни друг на друга похожи. Привели меня на этот раз в кабинет к следователю Хвату, имя вроде нормальное — Алексей. Другого такого мучителя во всей живодерне НКВД не найти.
Стою возле стены, еле на ногах держусь — на прошлом допросе они перестарались. Наконец он свой ужин закончил, аккуратненько накрыл газеткой «Правда» блюдце с бутербродом, накрахмаленным платочком губки промокнул и настольную лампу в лицо мне ткнул. Долго смотрел в глаза, понял, что разговор с ходу не получится, и решил мой язык как следует «почесать», кивнул головой двум «кочегарам», чтобы они поработали. Те, как роботы, принялись меня по полной программе обхаживать. Хват сначала газетку почитывал, потом надоели мои вопли, поднялся, стал по кабинету прохаживаться и на часы поглядывать. Пытки и те у них по порциям отмерялись. Затем подошел к секретарю и о рыбалке заговорил, дальше ничего не помню, отключился. Ошибочка в их расчетах получилась, то ли не туда ударили, то ли с дозой переборщили, а может, я подвел — слабоват оказался. Очнулся, а перед глазами Хват с газеткой плывет. Услышал мой стон, отложил ее в сторонку, глянул, понял, что толку от меня не будет, и распорядился отправить в камеру. А я, натура моя вредная, говорю: «Алексей Григорьевич, что— то сегодня я у вас мало задержался». Он криво ухмыльнулся и отвечает: «Нехороший ты человек, Кандалиа. Столько времени у занятых людей забрал. Ну ничего, не расстраивайся, завтра всю порцию с лихвой получишь». Вот такие у них «мастера» были. Это сейчас легко говорить, а тогда… — Давлет Чантович поежился. — Нет! Такое невозможно описать и передать даже самыми жуткими словами. Они ничто перед тем, что творилось в кабинетах этих палачей!..
Он смолк, пальцы сжались в кулаки, и слова, тяжелые, как камни, обрушились на Ибрагима с Кавказом.
— Они и сейчас, когда наступает ночь, звучат во мне и терзают! Эти нечеловеческие крики, стоны и мольбы замученных жертв. Хруст сломанных костей и треск рвущейся на куски кожи. Рев, истеричные вопли и мат озверевших от пролитой нами крови мучителей. Монотонная дробь пишущей машинки и тихий шелест накрахмаленной блузки секретаря-машинистки… — И снова голос Давлета Чантовича предательски задрожал. — Если бы только стены тюрем могли заговорить, то это был бы самый страшный рассказ. Об этом писали Солженицын с Шаламовым, и все чистая правда. Но никакие слова не могут передать то, через что прошли мы — живые и мертвые. И если найдется композитор, который сумеет передать те наши немыслимые страдания и ту невыносимую боль, то это будет самая чудовищная музыка, которую когда-либо слышал смертный. Это.
Обессиливший от воспоминаний и переживаний старик уже больше не мог говорить, и Ибрагим с Кавказом, поддерживая его под руки, вывели на улицу и усадили в машину. Ибрагим повернул ключ зажигания и спросил:
— Давлет Чантович, вас куда?
— Тут недалеко, сразу за эстакадой, к высотке, — пояснил он.
— А, я знаю! — вспомнил Кавказ.
— Там живет друг, — пояснил старик.
— Не волнуйтесь, отец, доставим до самого порога! — заверил Ибрагим и тронул машину.
Через пять минут они были на месте. Лифт в доме не работал, и им пришлось пешком подниматься на седьмой этаж. Квартира встретила голыми стенами, и лишь на кухне полупустой холодильник откликнулся на появление гостей голодным клекотом. Давлет Чантович, едва отдышавшись, принялся суетиться, предлагая нехитрые угощения, но Ибрагим с Кавказом, несмотря на его настойчивые уговоры, вежливо отказались, возвратились к машине и отправились на госдачу.
В тот вечер на стол президента Владислава Ардзинбы легло письмо Давлета Чантовича Кандалиа. А Ибрагим, закрученный в водовороте неотложных дел, на время забыл о нем. В воскресенье, когда выдался свободный час, он вспомнил о несчастном старике и решил навестить его. По дороге заехал в магазин и, накупив продуктов, знакомым путем добрался до места.
Давлет Чантович оказался дома, искренне был рад гостю и тут же накрыл на стол. Первый тост он поднял за здоровье президента, а затем рассказал о встрече с ним. Она состоялась на третий день после того, как письмо попало в руки Владислава Ардзинбы.
Ибрагим смотрел на счастливое лицо старика, и на его душе посветлело. Давлет Чантович был счастлив тем, что наконец-то после стольких мытарств получил свой угол. На столе лежал ордер, в котором черным по белому было написано, что он является владельцем половины частного дома в районе городского рынка. Но не столько этот невзрачный клочок бумаги, сколько участие в его судьбе самого президента вернули ему веру в справедливость.
