Глава четвертая
Внедрение в абвер
Совершено секретно
Лично
Начальнику Особого отдела НКВД СССР
6-й армии Юго-Западного фронта
капитану тов. П. Рязанцеву
На № 167/ОА от 5.01.42 г.
Ваше предложение об участии зафронтового агента Гальченко в операции «ЗЮД» поддерживаю. После внедрения в состав абвергруппы 102 основное его внимание сосредоточить на получении и оперативной передаче сведений о составе и содержании заданий забрасываемых в расположение частей Красной армии разведывательно-диверсионных групп противника.
Дополнительно доложите легенду прикрытия, под которой Гальченко будет внедрен, а также способы связи с ним.
Начальник Особого отдела НКВД СССР
Юго-Западного фронта
комиссар госбезопасности 3-го ранга
Н. Селивановский
№ 4/2/123 от 7.01.42 г.
Прочитав шифровку, Рязанцев бросил взгляд на дверь: несколько минут назад она захлопнулась за спиной Прядко, но не стал его возвращать. Накануне Петр, приняв предложение внедриться в абвергрупу 102, спустя сутки усомнился в том, что сможет выполнить задание. Причиной тому являлся вовсе не страх. За прошедшие полтора месяца Рязанцев имел возможность убедиться в том, что это чувство Петру было неведомо.
Все оказалось гораздо сложнее и глубже. Коммунисту, вступившему в партию во время финской войны, человеку честному и бескомпромиссному — Прядко было поперек души обратиться в отъявленного мерзавца и предателя. Рязанцев это видел, понимал и потому не пытался любой ценой склонить Петра к участию в операции. Он посчитал: в сложившейся ситуации будет разумнее, если на время предоставить Прядко самому себе.
Пока же в душе Петра царило смятение. Он все еще не мог принять произошедший несколько дней назад этот невероятный и немыслимый поворот в своей судьбе и службе. Он — боевой командир, познавший на себе жестокость фашистов и мерзость предательства, пылавший лютой ненавистью к ним, готовый рвать их зубами, должен остаться в прошлом и превратиться в такую же мразь, как Струк. Но и этого было недостаточно, чтобы выполнить задание Рязанцева. Ему предстояло доказать прожженным, не верящим на слово вербовщикам абвера, что он, Петр Прядко, из всех предателей и мерзавцев — самый подходящий.
«Все! К чертовой матери фашистскую псарню! Завтра так и скажу Рязанцеву. Скажешь? Ты же согласился? В конце концов, ты мужик или нет? Ну, не могу я! Не могу!» — терзался Петр.
— Эй, в сторону! Жить надоело! — сердитый окрик заставил его встрепенуться и отпрыгнуть в сторону.
Обдав снегом с головы до ног, рядом пронеслась полуторка. Выбравшись из сугроба, Петр перешел на натоптанную тропку, ведущую к дому Зинаиды. Она к этому времени управилась со своим хлопотным хозяйством и теперь колдовала над плитой. Там, в чугунных казанках, доваривались картошка и каша из тыквы, а на столе в миске матово поблескивали бочками ядреные соленые огурцы. Петр, отряхнув от снега валенки, вошел в сени. В воздухе аппетитно пахло испеченным хлебом.
— Петро Иваныч, цэ ты? — окликнула Зинаида.
— Я, — обронил он и, повесив тулуп на гвоздь, направился к в комнату.
— А обидать? У мэни уси готово! — встала на его пути Зинаида.
— Спасибо, Зина, я не голодный.
— Ничего нэ знаю, сидай! — потребовала она и, подхватив под руку, усадила к столу.
Петр отсутствующим взглядом смотрел на то, как она сняла с плиты казанок с картошкой, слила воду и принялась раскладывать по мискам.
— Та шо з тобой, Петро Иваныч? Так смотришь, шо кусок в горло не лэзе. Може, сто грамив? — пыталась растормошить его Зинаида и, достав бутыль с самогонкой, разлила по кружкам.
Он мотнул головой, достал из миски картошку, повертел, но не стал есть, извинился и прошел в свою комнату. Там, свалившись на кровать, уставился в потолок и, продолжая разговор с Рязанцевым, старался найти достаточные аргументы, которые бы убедили того искать другого кандидата для выполнения задания.
Появление в доме Кулагина оживило атмосферу. Богатырская фигура лейтенанта, казалось, заполнила собой все свободное пространство. Перебросившись парочкой шуточек с Зинаидой, он прошел в комнату к Петру и, пробежавшись взглядом по его хмурому лицу, спросил:
— Скучаешь, разведчик?
— Не то слово, — буркнул тот.
— Счастливый. А я как белка в колесе.
— Какое тут, к черту, счастье — одна маета!
— Значит, я вовремя! — бодро заявил Кулагин и положил на стол папку.
— Что это? — вяло отреагировал Петр.
— Материалы по абвергруппе 102.
— Думаю, они уже не к чему.
— Это ж почему? — удивился Кулагин.
— Понимаешь… — и Петр замялся.
— Понимаю, не густо, но если надо, организуем встречу со Струком, чтобы, как говориться, лицом к лицу…
— Чего-о-о?! С этой сволочью?
— Да ладно тебе! Я их подлые рожи вижу каждый день, и ничего.
— Одно — видеть, а другое — жить.
— Согласен. Однако человек ко всему привыкает.
— Легко сказать. А если сорвусь, то задание насмарку.
— Перестань! Лучше тебя его никто не выполнит!
— И все-таки как представлю, что с гадами жить и из одной миски хлебать, так колотить начинает, — продолжал терзаться Петр.
— Зря себя накручиваешь, смотри на это проще.
— Стараюсь, ни черта не получается. Башка скоро расколется.
— Ты вот что, — Кулагин понизил голос, — лучше подумай о Зинаиде, ведь мается бедная баба.
— Что-о-о?
— А чего такого сказал? Все при ней. А попка? Как орех, так и проситься на грех.
— Да иди ты! — вспыхнул Петр.
— Все-все, ухожу, а ты присмотрись, глядишь, голове легче станет, — хмыкнул Кулагин и вышел в горницу.
В сенях еще какое-то время звучали их голоса, затем скрипнула петлями входная дверь, и в доме воцарилась тишина. Петр проводил взглядом мелькнувшую за окном внушительную фигуру Кулагина и посмотрел на папку. В нем проснулось любопытство, рука потянулась к ней, и под пальцами зашелестели протоколы допросов гитлеровских агентов, захваченных особистами, схемы расположения зданий и сооружений абвергруппы 102 в городе Славянске. На глаза попались листы со знакомым почерком — Струка, и кровь прихлынула к лицу Петра. Перед ним как наяву возникла с поразительной точностью картина боя у моста.
Отряд, зажатый между дорогой и рекой, пытался вырваться из кольца. Но гитлеровцы, подтянув минометную батарею, принялись бить прямой наводкой и отсекли все отходы к лесу. Спасение было за рекой, и те, кто уцелел, решились на отчаянный шаг — прорываться к мосту. Петр поднял бойцов в атаку. Смяв первую цепь гитлеровцев, они вырвались на мост: впереди, в десятке метров, начинался спасительный берег, и тут с обеих сторон на них обрушился кинжальный огонь пулеметов. Западня, устроенная Струком, захлопнулась. После этого гитлеровцы бросили в бой полицаев.
Пьяная орава в черных бушлатах, сотрясая воздух отборным матом, высыпала из перелеска и устроила безжалостную охоту на измотанных боем и голодом красноармейцев. Они, израсходовав все патроны и гранаты, не собирались сдаваться и бросились в рукопашную. Клубок человеческих тел, изрыгающий проклятия и стоны, скатился в болото. Зловонная жижа отбирала последние силы у раненых и слабых, на другой берег вместе с Петром выбралось всего девять человек.
Все это и истязания, которым подверглись попавшие в плен красноармейцы, излагал Струк в своих показаниях. У Петра уже не оставалось сил читать дальше. Он швырнул на стол эти, казалось, сочащиеся кровью его бойцов листки и заметался по комнате. В нем все клокотало от ненависти к предателю. Отбросив штору в сторону, он закричал:
— Зина, самогону!
Голос, а больше вид Петра напугал ее. Всплеснув руками, она воскликнула:
— Божечка, та шо ж случилось? Петро, на тебе лица нэма!
— Самогон! Самогон давай! — твердил он и молотил кружкой по столу.
— Щас, щас! — запинаясь, повторяла она, трясущимися руками достала из кладовки бутыль и плеснула в кружку.
— Себе тоже! — потребовал Петр.
— Лью! Лью! Только успокойся, милок.
Бутыль в руках Зинаиды ходила ходуном. Струя самогона лилась мимо рюмки, падала на стол и руку Петра. Он не замечал и не чувствовал этого. Боль о погибших, растерзанных в застенках гитлеровцев товарищах, и лютая ненависть к предателю Струку терзали ему душу. После второй кружки самогона стены, мебель и Зинаида поплыли перед глазами: калейдоскоп лиц живых и мертвых стремительно набирал скорость и закручивался в огромную бездонную воронку — он провалился в нее.
Очнулся Петр от боли — спазмы перехватили горло, и открыл глаза. Полоска света, сочившегося через неплотно задернутую штору, упала на лицо — это Зинаида спозаранку растопила печку и разогревала мешанку для теленка. Тряхнув головой, он, нетвердый на ногах, вышел в горницу. Его вид говорил сам за себя.
— Выпей рассольчика, Петро Иваныч. Выпей, сразу полегчает, — отложив кочергу в сторону, захлопотала вокруг него Зинаида.
Петр пил до тех пор, пока не прошли сухость в горле и дрожь в пальцах, а затем возвратился к себе в комнату. Отлежавшись, принялся приводить себя в порядок: выбрился до синевы, поменял подворотничок на гимнастерке и после завтрака, полный решимости, он направился в Особый отдел. Дежурный — им оказался Семенов — без задержек проводил в кабинет Рязанцева. Тот, несмотря на ночную поездку к линии фронта, как всегда, был подтянут и, крепко пожав руку, предложил:
— Проходи, Петр Иванович, присаживайся, почаевничаем!
— Спасибо, Павел Андреевич, я позавтракал, — отказался Петр.
— Присаживайся, присаживайся! По тебе вижу, разговор предстоит серьезный.
Петр промолчал, присел на табурет, положил на стол папку и замялся, не зная с чего начать. Рязанцева пододвинул ее к себе и, стрельнув в него испытующим взглядом, спросил:
— Изучил?
— Лучше бы не читал! До их пор тот бой у моста стоит перед глазами.
— Да-а-а, попали вы в мясорубку, — посочувствовал Рязанцев.
— Не то слово.
— А все из-за одного мерзавца. Но этого могло и не быть, если бы…
— Павел Андреевич, я не пацан! Я все понимаю! — перебил Петр и, потупив взгляд, обронил: — Извините за вчерашнее, вел себя, как последняя…
— Перестань!
— Обещаю, заднего хода не будет! Я пойду на задание!
— Другого ответа я от тебя не ожидал, — в голосе Рязанцева зазвучали теплые нотки, и суровые складки, залегшие у губ, разгладилась. Он деловито зашелестел документами, нашел лист со списком сотрудников абвергруппы 102 и данными, которые удалось собрать контрразведчикам, и, потрясая им в воздухе, спросил:
— Что скажешь об этом зверинце?
— Клейма негде ставить! Ненавижу! Попадись мне, убил бы на месте! — заявил Петр и грозно сверкнул глазами.
— А вот это для разведчика уже плохо. Ненависть — плохой советчик. Запрячь ее подальше!
— Как? Понимать — понимаю, а сделать… — и Петр развел руками.
— Надо, Петр Иванович! Абверовцы — они, как те собаки: чужака за версту чуют.
— Ну вот, а мне с ними в одной стае бегать, да еще подвывать. На этом и боюсь сорваться.
— С таким настроем — да, но… — Рязанцев задумался, а затем огорошил: — Помнишь, в сороковом тебя вызывали в Особый отдел по недостаче на складе ГСМ? — и, не услышав ответа, спросил: — Что тогда было на душе?
Петр помрачнел и глухо обронил:
— Не хочу даже вспоминать.
— А все-таки?
— Честно?
— Конечно!
— Я бы таких, как Рохлис, и близко к органам не подпускал!
— Всяко бывает, как говориться, в семье не без урода. Но дело не в нем, а в тебе. Так все-таки, что думал? — возвратился к своему вопросу Рязанцев.
Петр замялся.
— Ну, говори-говори, дело-то прошлое, — мягко, но настойчиво подталкивал его к ответу Рязанцев.
— Враги пробрались в советскую власть, чтобы веру в нее у народа подорвать.
— Та-а-ак, с врагами понятно, а как с властью?
— В каком смысле?
— В прямом. Что о ней думал?
— Э-э-э, — не знал, что сказать Петр.
— Наверно, обида была? Ты ей верно служил, а она тебя под трибунал.
— Не, Павел Андреевич, я ее с Рохлисом не путал.
— Оставь его в покое! Если думаешь, я старое решил ворошить, то ошибаешься.
— Павел Андреевич, о чем вы? У меня этого и в мыслях нет! Вы меня, можно сказать, с того света вытащили. Я вам по гроб обязан! Я…
— Перестань! Речь не обо мне, а о том, как тебе выполнить задание и живым вернуться. А для это надо с одним важным вопросом разобраться.
— Каким?
— Скажу, но сначала ответь: как ты относишься — нет, не к Рохлису — с ним все понятно, а в целом к органам?
— Н-у-у, как и все.
— Это не ответ. Боялся? Ненавидел? Ну, уж точно, не любил, — продолжал допытываться Рязанцев.
Петр смешался и, опустив глаза, невнятно пробормотал:
— А за что вас любить. Я…
— Давай-давай, дальше.
— По правде говоря, ничего хорошего я от вас не видел. Не успело заглохнуть дело по ГСМ, так меня с другого конца зацепили. Бойцы на складе языками чесали, а опер им антисоветскую агитацию начал шить. Я уж не говорю про Макеева. Этот меня с ходу в шпионы записал! Если бы не вы, то червей бы уже кормил!
— Выходит, тебе не за что нас любить? — заключил Рязанцев и следующей фразой снова поставил Петра в тупик: — А уж ненавидеть нас и советскую власть причин было более чем достаточно.
— Как?! Вы что?!
— Вот тебе и решение проблемы с абвером.
— То есть… — Петр осекся и в следующее мгновение, просветлев лицом, воскликнул: — Павел Андреевич, я все понял! На этом строить легенду!
— Совершенно верно! Ничего не надо накручивать, только боком выйдет! Будем идти от жизни.
— А если сюда еще Макеева приплести, то точно поверят.
— Плети-плети. И не стесняйся костерить нас на чем свет стоит, — с улыбкой произнес Рязанцев и предложил: — А теперь чайком побалуемся.
В тот день к обсуждению операции они больше не возвращались. Рязанцев дал Петру время отдохнуть и как следует осмыслить ситуацию. Но гибкий и изобретательный ум разведчика не знал покоя: утром он предложил Рязанцеву легенду внедрения в абвер. Опытному контрразведчику в ней почти ничего не пришлось исправлять. В оставшееся до заброски время Петр с Кулагиным занялись изучением маршрута выхода в расположение гитлеровцев и доработкой способов связи.
12 января Рязанцев доложил в Особый отдел фронта о готовности зафронтового агента Гальченко к участию в операции «ЗЮД» и уже вечером получил разрешение на ее проведение. В ночь с 14 на 15 января Петр под видом дезертира-перебежчика перешел линию фронта. Его появление в блиндаже гитлеровцев вызвало переполох. Мордастый фельдфебель схватился за автомат, остальные застыли свечками и таращились, как на страшное приведение, обросшее густой щетиной и оттого имевшего еще более зловещий вид, русского старшего лейтенанта.
— Сталин капут! — произнесен Петр и, появившаяся в его руках листовка-пропуск, которые с самолетов разбрасывались над позициями 6-й армии, вывела гитлеровцев из ступора. Фельдфебель опустил автомат и тупо уставился на него — живые советские офицеры не каждый день появлялись в блиндаже. В следующее мгновение чужие руки обшарили карманы Петра, а затем развернули лицом к керосиновой лампе.
— Сталин капут! — снова повторил он и с напряжением ждал, что последует дальше. Фельдфебель наклонился к прыщеватому щуплому солдату и что-то сказал тому. Солдат подался к оружейной пирамиде, выдернул автомат и, ткнув стволом в спину Петра, приказал:
— Шнель!
Они выбрались из блиндажа, прошли по лабиринту траншей, затем долго продирались через густой кустарник, когда, наконец, впереди, в призрачном лунном свете, не показались нахохлившиеся под снежными шапками строения — контора бывшего шахтоуправления «Славянскуголь». В ней размещался штаб. Цепь постов на подступах, дзот на въезде во двор, несколько машин и самоходка, стоявшие под маскировочным покрытием, подтвердили догадку Петра. Здесь, в одном из кабинетов, должна была решиться дальнейшая судьба его и операции.
Шло время, а его продолжали держать в коморке подвала. Холод безжалостно терзал окоченевшее тело. Спасаясь от него, Петр энергично тер руками лицо и приплясывал на месте, но это не спасало. Мороз усиливался, и, казалось, начала стыть не только кровь в жилах, но и мысли.
«Скорее бы все закончилось! Скорее!» — думал Петр и прислушивался к тому, что происходило в подвале. Как сквозь вату, до него донесся лязг засова, скрип двери: в проеме возник часовой и повел стволом автомата. Петр подчинился, на непослушных ногах протащился по длинному коридору и поднялся на этаж. В лицо ударила струя теплого воздуха, и он жадно вдохнул. Холод, тисками сжимавший горло и грудь, отпустил, туманная пелена, застилавшая глаза, рассеялась, и перед ним возникла обитая железом дверь. Он перешагнул порог и оказался в просторном кабинете, когда-то принадлежавшем директору шахтоуправления. Об этом напоминали настенные часы и массивная настольная подставка с шахтерской символикой. В кабинете находилось трое: майор, капитан и невзрачный субъект в гражданском костюме — переводчик.
Петр повернулся к старшему — майору. Тот, вальяжно развалясь на диване, смерил его равнодушным взглядом. Замызганный, в изодранной шинели советский офицер, похоже, не вызывал у него интереса, он брезгливо поморщился и, что-то сказав капитану, вышел из кабинета.
«Абвер? Тайная полевая полиция?» — пытался определить Петр принадлежность капитана, но никак не мог сосредоточиться — его бил озноб.
— Фамилия, имя? — заученно произнес переводчик.
— П-прядко Петр Иванович, — с трудом выговорил Петр.
— Звание, часть, должность?
— Старший лейтенант. Начальник Головного склада горючего 5-й армии Юго-Западного фронта.
— С какой целью перешел линию фронта?
— Не хочу воевать за Сталина и большевиков.
— Почему?
— Они мне всю жизнь изговняли!
— И что дальше? — задал вопрос капитан.
Обругав еще раз Сталина и советскую власть, Петр перешел к легенде прикрытия. Она не заинтересовала капитана. Не дослушав до конца, он остановил переводчика и потребовал: пусть сообщит данные о численности и расположении советских частей на участке 52-го армейского корпуса. Ответы капитана не удовлетворили, и он окончательно потерял интерес к допросу. Петра выставили из кабинета и поместили в тесную коморку. Там, под присмотром часового, он изложил все письменно и дополнительно указал на наличие близких связей среди командования дивизии. Но и после этого гитлеровская разведка никак не отреагировала на советского офицера-перебежчика. Петра включили в общую команду военнопленных, и с наступлением дня она под конвоем вышла в Славянск.
Поздним вечером 16 января колонна военнопленных, измотанная долгим переходом, вползла в пригороды. От усталости Петр едва держался на ногах: остатки сил забрал раненый красноармеец — последние километры беднягу пришлось нести на руках. Злобный лай сторожевых псов известил пленных: одни мучения для них закончились, впереди ждали новые. Из морозного полумрака почерневшими от непогоды зубьями трехметрового забора ощетинился сторожевыми вышками сборно-пересыльный пункт. В этом адском котле перемалывались жизни сотен невинных. Каторжный труд, издевательства охраны и жизнь впроголодь в считанные дни превращали военнопленных в доходяг.
Судорожно извиваясь, колонна вползла в ворота лагеря и растеклась по баракам, чтобы пополнить армию рабов. Вермахт нуждался в новых пушках и танках, а ненасытное чрево крупповских заводов требовало все больше угля, руды, и потому жизнь лагерника ничего не стоила. Конвейер смерти не останавливался ни на минуту, бригады пленных долбили в отвалах кирками и ломами смерзшуюся породу, выковыривали уголь, грузили в тачки, по хлипким доскам поднимали на высоту и сваливали в вагоны.
Петру выпала незавидная участь — кирковать породу. На пятый день после двух-трех ударов киркой начинали отниматься руки и дала о себе знать недавняя болезнь — воспаление легких. В последнее время он просыпался с одной и той же мыслью: морозы спадут, и случится чудо: староста снимет его с бригады и пошлет в столовку. Там, под крышей, можно было отогреться и подхарчиться у знакомых из хлеборезки. Но наступил новый день, мороз не спал, и староста снова послал его на отвал.
Он понимал, что долго не протянет — силы таяли на глазах. Завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом наваливались усталость и мороз. Стылый холод проникал под истрепанную шинель, терзал и кусал измученное тело. К концу дня в нем, казалось, вымерзало все: мозг, кровь и кости, а в голове звучал только один звук — удар кирки. Он плющил и терзал мозг, вечером в зону возвращались не люди, а бледные тени. Миска вонючей бурды, в которой изредка попадались ошметки от картошки, на короткое время возвращали к жизни. В выстуженном бараке места у печки принадлежали старосте и его прихлебателям, остальным приходилось ютиться где придется.
Подходили к концу шестые сутки плена. Чуть живой от усталости, холода и голода Петр пробрался на свое место, укутался с головой в то, что еще не отобрала охрана, чтобы хоть как-то сохранить каплю драгоценного тепла. На время боль в суставах и легких отпустила, унялась дрожь в теле, и он забылся в коротком сне с одной-единственной мыслью: «Надо что-то делать, что-то выдумать, чтобы не загнуться на отвале».
Самой смерти он давно перестал бояться — она находилась рядом и смотрела на него равнодушными, отупелыми взглядами «доходяг», напоминала штабелем мертвецов, сложенных за стеной штрафного барака, — промерзшая, как бетон, земля отказывалась принимать их.
Петр с тоской думал о том, что, возможно, завтра, а может, послезавтра его оставят силы, он рухнет под откос и больше никогда не поднимется. Кто-то из охраны лениво приподнимется над костром, может, даже пальнет или натравит пса, но даже он — злобная псина, потаскав тело по площадке, бросит и вернется к теплу. Потом чьи-то трясущиеся руки сдерут с деревенеющего тела то, что еще можно обменять у лагерной обслуги на пачку махры и чифиря. В конце дня другие «доходяги» взвалят на плечи заледеневший труп и как бревно потащат в лагерь. Спотыкаясь, они будут проклинать его за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает последние силы. Уже в лагере, когда другие бригады будут хлебать вечернюю баланду, им еще придется стоять на плацу, пока бригадир не отчитается перед старостой по загнувшимся доходягам.
— Подъем! — истошный вопль нарядчика вырвал Петра из полузабытья.
Он с трудом сполз с нар, на непослушных ногах проковылял на середину барака и стал в строй. За спиной на нарах и на полу осталось лежать несколько неподвижных тел — смерть собирала свою страшную жатву. Нарядчики, ухватив за ноги несчастных, поволокли к штрафному бараку. После переклички в барак вкатили четыре бака с похлебкой, и к ним выстроились очереди. Спустя тридцать минут с немецким педантизмом конвейер смерти сделал очередной оборот. Под лай сторожевых псов и крики охраны пленных вывели из бараков, построили на плацу, и пляска смерти продолжилась — старосты приступили к распределению по работам. Петр своей фамилии не услышал. Его и еще семнадцать человек под конвоем отвели в штабной барак. Он не пытался строить догадки, что ждет впереди, в изнеможении откинулся на стенку и растворился в тепле.
— Эй, Прядко?! Прядко?! — грубый окрик заставил его очнуться.
— А-а-а? Что? Куда? — не мог сообразить он.
— Шо, как мертвый? А ну, шевелись! — прикрикнул часовой.
Они прошли по коридору в противоположный конец и остановились у приоткрытой двери.
— Заходь! — приказал часовой.
Петр шагнул в кабинет. В нем находился одетый в офицерскую форму без знаков различия лет пятидесяти, невысокого роста, худощавый, с тонкими чертами лица человек, на котором выделялись серые глаза, чем-то напоминающие буравчики. Цепким, пронзительным взглядом он обшарил Петра с головы до ног, кивнул на стоящий перед столом табурет и снова уткнулся в документы.
«Тертый калач! Такого на мякине не проведешь! Чем-то напоминает наших особистов. Наверно, из контрразведки или разведки?» — оценил Буравчика Петр и, воспользовавшись моментом, исподволь разглядывал его. По приметам, которые дал Струк и другие агенты абвера, он имел сходство с Петром Самутиным — заместителем начальника абвергруппы 102.
«Пока везет, сразу на матерого зверя вышел!» — оживился Петр.
Это не укрылось от наблюдательного Буравчика — Самутина. Отложив документы в сторону, он с сарказмом произнес:
— Смотри, глаза не проешь! Че такой сладкий?
— Жить хочется, — не стал вилять Петр.
— Х-м-м. А там чего не жилось?
— Не дали.
— Тебе? Странно, с чего это ты, старший лейтенант Прядко, от любимой советской власти сбежал?
— Разлюбила.
— Как так? Ты за нее своей и чужой крови не жалел, а она вдруг разлюбила?
«Похоже, гад не только мои бумажки, а и доносы Струка читал! Точно Самутин! Значит, абвер!» — утвердился в своей догадке Петр и продолжил игру:
— Жить захотел.
— А там, что, не давали? Ты же у них герой! Небось за твои подвиги комиссары орденок нацепили?
— Угу, свинцовый пообещали, — буркнул Петр.
— Это за что ж тебя так? — допытывался Самутин.
— За все хорошее. Сволочи неблагодарные! Я им это не забуду! — и, перескакивая с одного на другое, Петр рассказал, как попал к Макееву, как был обвинен в шпионаже и посажен под арест. Самутин внимательно слушал и что-то помечал в блокнот. Судя по выражению лица, такие истории ему были не в новинку. Опытный вербовщик, набивший руку еще в петлюровской контрразведке, он увидел в этом озлобленном и загнанном в угол бывшем советском офицере будущего перспективного агента.
Прядко был не чета безликому сброду, который, чтобы не подохнуть с голодухи и вырваться за колючую проволоку, готов был подписать любую бумагу и обещать все что угодно. Такие агенты результатов не давали: у них хватало духа только на то, чтобы по мелочам гадить большевикам, а при первом удобном случае они норовили сорваться с крючка. Результат приносили те, кто ненавидел советскую власть или кем двигал циничный расчет. Прядко — бывший красный командир, до недавнего времени преданно служивший ей и отвергнутый ею, имел серьезный мотив поквитаться с ней. И Самутин положил глаз на «пышущего ненавистью к советам», смышленого офицера, но не спешил с предложением и дал ему выговориться.
Петр закончил свой эмоциональный рассказ и с напряжением ждал реакции Самутина. На его замкнутом лице трудно было прочитать ответ. Он умело держал паузу: встал из-за стола, прошелся по комнате, остановился напротив Петра и, сверля глазами-буравчиками, спросил:
— Говоришь, разлюбил советскую власть?
Петр поднялся с табурета и, встретившись с ним взглядом, отрезал:
— В гробу ее видел!
— Недолго осталось, к лету покончим! — самоуверенно заявил Самутин и задал тот самый главный вопрос, ради которого затевалась операция «ЗЮД». — Не боишься опоздать?
— В смысле? — Петр делал вид, что не понимает, о чем идет речь.
— Не прикидывайся дурачком! Я что ли, за тебя грехи буду замаливать?!
— Мне бы сначала домой. Два года не был. Там…
— Чего-о-о?! — глаза Самутина заледенели, и он разразился угрозами: — Сволочь, ты че о себе воображаешь?! Я с тобой не в бирюльки играю! Ты на коленях должен ползать…
— Герр офицер! Герр офицер, я-я-я… — пытался вставить слово Петр.
Но Самутин не стал слушать и отрезал:
— Короче, Прядко, или будешь воевать против комиссаров и жидов, или в расход. Даю час. А теперь пшел вон!
Петру стоило немалого труда сдержаться, чтобы не съездить по самоуверенной физиономии Самутина. Пряча глаза, он выскочил в коридор и перевел дыхание на крыльце. Крепкий мороз пощипывал за уши, нос, но он не чувствовал этого и всеми своими мыслями находился в тесной прокуренной комнате штабного барака. В памяти с фотографической точностью всплывали каждый эпизод и каждое слово из разговора с Самутиным. Расчет Рязанцева, что гитлеровская разведка клюнет на обиженного советской властью кадрового офицера-перебежчика, оправдался. И хотя Самутин за все время беседы ни разу не упомянул слово «абвер», Петр не сомневался, что попал по нужному адресу. Манера разговора и внешность вербовщика, подпадавшие под описание Струка, являлись тому подтверждением. Но тут в Петре проснулась тревога. «А не перегнул ли ты палку, Петя? Не в твоем положении ломаться. Может вернуться и…» — размышлял он.
— Эй, долго тут глаза мозолить будешь?! Дуй отсюда! — окрик часового заставил Петра встрепенуться.
Натянув поглубже шапку, он потащился в барак. При входе в нос шибанул смрад, казалось, навсегда впитавшийся в стены. Забившись в свой угол, Петр клял себя за то, что сразу не принял предложение Самутина.
«А вдруг уедет? Тогда все насмарку. Но он же дал час? И что? Нет, надо идти, пока не поздно», — решил Петр и прошел в конец барака.
За деревянной перегородкой располагался староста со сворой своих подвывал, сгрудившись у печки-буржуйки, они чифирили.
— Че надо, халдей? — смерив Петра недовольным взглядом, процедил он.
— В штабной барак, — буркнул Петр.
— Приспичило?
— Комендант приказал.
— На кой хрен ты ему сдался?
— Поди сам спроси.
— Чего-о-о?!
— Чего слышал, — огрызнулся Петр.
— Борзеешь, халдей! Ты у меня с кирки не слезешь! — пригрозил староста и, сплюнув под ноги, небрежно бросил: — Степан, отведи эту цацу!
Петр промолчал и направился к выходу. Вслед, как пощечина, прозвучало: «Стукач!» Ему показалось, что это услышали в самом дальнем углу барака.
Одно слово, всего одно, подобно бритве, безжалостно отсекло его от тех, кто мучился от голода и холода, кто медленно угасал от ран, но не смирился, не сдался и не вымаливал, не просил пощады у гитлеровцев. Презрение этих несчастных тяжким бременем легло на Петра. Сутулясь, он побрел к штабному бараку. На входе часовой заставил его померзнуть и только потом проводил в комнату к Самутину.
Тот встретил его самодовольной ухмылкой и с издевкой произнес:
— Быстро ты созрел.
— Угу, — буркнул Петр.
— Проходи, садись, пока не остыло! — хмыкнул Самутин и кивнул на табурет.
Петр присел и ждал, что последует дальше. А Самутин, покачиваясь на стуле, сверлил его глазами-буравчиками. Понурый вид пленного говорил сам за себя. Осклабившись, он с сарказмом сказал:
— Что-то на твоей физиономии не видно энтузиазма?
— В бараке остался, — выдавил из себя Петр.
— Ха-ха-ха, — хохотнул Самутин и, согнав с лица ухмылку, заговорил рублеными фразами: — Шутки кончились! Так будешь служить великой Германии или будешь выкобениваться?
— У меня есть выбор?
— Нет, но тебе крупно повезло. Про абвер слыхал?
— На своей шкуре испытал, — буркнул Петр и зябко повел плечами.
— И как?
— Живого места не осталось.
— Тогда мне нечего распинаться. Дураком не будешь — не пожалеешь.
— Я понял, герр офицер! — Петр закивал головой.
— Раз такой понятливый, подсаживайся ближе, я не кусаюсь, — предложил Самутин, затем взял из стопки бумаги чистый лист, ручку и, двинув по столу, потребовал: — Пиши!
— Что?! — насторожился Петр.
— Ну, не завещание же. Пиши посредине — «Подписка».
Тупое перо под рукой Петра скрипело, оставляло кляксы, и на бумагу ложились корявые буквы.
— Готово? Поехали дальше! — торопил Самутин. — Ниже: «Я, Прядко Петр Иванович, обязуясь служить великой Германии и ее фюреру» — Фюреру с большой буквы — «…беспощадно бороться с ее врагами». Ставь точку. Поставил?
— Угу, — пробормотал Петр.
— И последнее: «Для конспирации в работе избираю себе псевдоним». Выбирай, какую хошь фамилию или имя.
— Это еще зачем?
— Я ж сказал — для конспирации. Псевдонимом будешь подписывать свои донесения. Понял?
— Ага.
— Выбрал?
— Адольф можно?
— Чего-о-о?! Ты мне зубы не скаль — быстро вышибу! — пригрозил Самутин.
— Тогда Петренко, — подумав, предложил Петр.
— Петренко, так Петренко, главное, чтоб писучий был. Чем больше напишешь и чем больше большевиков на тот свет отправишь, то, як кажуть у нас на Украине, тем бильше грошей будэ. Потом, когда Сталину капут придет, купишь на них все свои Каневцы с Хацепетовкой в придачу.
— Гроши — это хорошо, с ними…
— Их еще заработать надо! — перебил Самутин и потребовал: — Теперь подпишись.
Петр расписался, поставил точку и передал лист с подпиской Самутину. Тот перечитал, положил в карман френча и объявил:
— Завтра предстоит другой разговор и в другом месте. С тобой будет говорить шеф. Крутить и вертеть перед ним — себе выйдет дороже. Поэтому язык прикуси, больно ты резвый. Про хату и мамку с батькой забудь. Если не хочешь опять в лагерь загреметь, то берись за любое задание. Понял?
— Так точно, герр офицер! — подтвердил Петр.
— И еще — харю побрей, и шоб свинарником не воняло. Понял?
— Да.
— Ночь перекантуешься в блоке «А» — это в штабной зоне, а завтра поедешь на смотрины. Кроме тебя, там будет 15 гавриков. Для них ты — Петренко, если кто любопытничать начнет — мне доложишь. Все ясно?
— Так точно! Разрешите идти?
— Не гоношись, отведут, — и Самутин гаркнул: — Худоба, зайди сюда!
В соседней комнате хлопнула дверь, и на пороге возник худой, как спичка, полицай.
— Мыкола, отведи этого в отстойник! — распорядился Самутин.
Блок «А» располагался в штабной зоне и служил общежитием. Петр оказался в одной комнате с тремя пленными. Судя по тому, как они вели себя, им хорошо промыли мозги. Сам он не горел желанием вступать с ним в разговоры и все еще не мог поверить в то, что вырвался из леденящих объятий смерти и сделал еще один шаг к цели — внедрению в абвер. Настоящий хлеб, отдающий теплом печи, обжигающе горячий, хоть и эрзац, но кофе, возвращали к его жизни. Сверлящий мозг стук кирки, остервенелый лай собак, мат старосты и охранников остались где-то там за стенами комнаты. Вымытое, пропаренное в бане тело стало невесомым, а из груди ушла саднящая боль. Петр лежал в чистой постели, в чистом белье и испытывал ни с чем несравнимое блаженство.
Ранним утром после завтрака его и еще пятнадцать кандидатов в шпионы и диверсанты посадили в грузовик и повезли в лагерь абвергруппы 102. Он располагался здесь же, в Славянске и прятался от посторонних глаз за высоким забором. В нем было две строго разделенные зоны — штабная и специальная. Отобранный Самутиным контингент разместили в отдельном блоке «Ц» штабной зоны и затем, по одному, стали вызывать на беседу.
Очередь дошла до Петра. В сопровождении инструктора, физиономия которого напоминала рубщика из мясной лавки, он поднялся на второй этаж и вошел в просторный кабинет. В центре за массивным столом восседал плотный, коренастый лет сорока подполковник. «Рубленная, словно топором, физиономия, большие залысины. Неужели сам начальник группы подполковник Гопф-Гойер? Неужели?» — Петр перебирал в уме описание гитлеровских разведчиков. Второй, высокий блондин спортивного телосложения, типичный ариец, по перечню Струка не проходил. Это был недавно назначенный в группу обер-лейтенант Райхдихт. Он занимал столик у окна, рядом с ним примостился Самутин.
Минуту, может, больше, но она Петру показалась вечностью, гитлеровцы бесцеремонно разглядывали его, а затем он попал под перекрестный опрос. В течение часа Гопф-Гойер и Райхдихт терзали Петра вопросами и, не сказав ничего, отправили обратно в блок «Ц». Позже его разыскал Самутин. По его довольной физиономии Петр догадался: смотрины прошли успешно. И не ошибся: перспективного агента Петренко Гопф-Гойер решил сразу проверить в деле. Остаток дня и весь следующий Самутин натаскивал Петра шпионскому дулу.
26 января агент абвера Петренко, с разведзаданием по сбору информации о частях 6-й армии покинул Славянск и вместе с Самутиным выехал к линии фронта. 2 февраля Петр уже находился в кабинете. Рязанцева. Возвратился он не с пустыми руками: данные на 3 кадровых сотрудников абвергруппы 102 и 5 агентов, готовившихся для заброски в советский тыл, — таков был первый итог операции «ЗЮД».
Рязанцев готов был расцеловать Петра. Тот стал первым не только в отделе армии, а и фронта, кто сумел внедриться в абвер! Операция «ЗЮД» выходила на качественно иной уровень — перед советскими контрразведчиками открылась уникальная возможность завязать с гитлеровской разведкой стратегическую оперативную игру.
