Часть первая
Огонь, вода и медные трубы разведчика Петра Прядко
Глава первая
Досадная ошибка
22 июня 1941 года хрупкую предрассветную тишину на западной границе СССР взорвали залпы десятков тысяч орудий и рев моторов армады люфтваффе. Невиданный по мощи удар артиллерии и авиации стер с лица земли пограничные заставы и передовые укрепления советских войск. Вооруженные до зубов полчища гитлеровцев, быстро подавив немногочисленные очаги сопротивления, ринулись вглубь страны.
«Несокрушимая и легендарная…» — Красная армия, которая, по заверениям партийных вождей, должна бить противника на чужой территории, терпела одно поражение за другим на собственной земле. Это стало страшным потрясением для них и для многострадального русского народа.
Вдвойне испытали его сотни тысяч бойцов и командиров Красной армии, оказавшихся в окружении. Одни, раздавленные этой, казалось, несокрушимой мощью германской военной машины, теряли волю к сопротивлению и сдавались в плен; другие сражались до последнего патрона, который оставляли для себя; третьи, наперекор всему, упорно пробивались на восток для соединения с регулярной армией. К концу осени 1941 года, когда фронт откатился на сотни километров на восток, лишь немногим по силам оказался долгий, полный множества испытаний путь к своим.
27 ноября 1941-го на участке обороны 6-й армии Юго-Западного фронта ненадолго установилось короткое затишье.
Морозная дымка окутала окопы и нейтральную полосу. Но обманчивая тишина не усыпила бдительности часовых 417-го стрелкового полка, они напрягали слух, чтобы не прозевать вылазку вражеских диверсантов.
К концу подходила вторая смена дежурства, когда в тылу гитлеровцев вспыхнула беспорядочная стрельба. Ее шум нарастал и стремительно накатывался на нейтральную полосу. Резервные огневые группы второго батальона не успели занять места в окопах, как наступила разгадка: из тумана, подобно призракам, возникли размытые силуэты. Заросшие, изможденные лица, истрепанное обмундирование и трофейное оружие говорили сами за себя — это были окруженцы! Потом, когда радость встречи прошла и была выпита кружка спирта, командир батальона капитан Ильин, пряча от них глаза, распорядился: сдать оружие старшине и отравиться на фильтрацию к особистам — в военную контрразведку. В ответ послышался недовольный ропот, он, потупив взор, развел руками.
— Тихо, ребята! Не бузить! — успокаивал окруженцев их командир старший лейтенант Петр Прядко.
Его слово имело вес среди окруженцев: ропот прекратился, и они отправились сдавать оружие.
Спустя час у блиндажа, в котором временно разместился фильтрационный пункт Особого отдела НКВД СССР 6-й армии, выстроилась молчаливая очередь. Бойцы нервно переминались с ноги на ногу и исподлобья постреливали колючими взглядами на брезентовый полог, закрывавший вход. Прошла минута-другая, а в блиндаж все не вызывали. Видимо, особист, решил поиграть на нервах окруженцев, рассчитывая быстро расколоть затаившихся среди них агентов абвера — гитлеровской разведки.
Виктор Макеев, оперуполномоченный лейтенант госбезопасности, просмотрев документы окруженцев, решил начать допрос со старшего лейтенанта Прядко. Его насторожило, что разношерстную группу бойцов и младших командиров возглавил не политрук или строевой офицер, а какой-то «интендантишка», как ему казалось, здесь было что-то нечисто: Прядко мог оказаться подсадной уткой абвера. За пять месяцев войны Макеев насмотрелся всякого и уже ничему не удивлялся. Его подозрения усиливала ориентировка Особого отдела армии: в списке разыскиваемых вражеских агентов значилась фамилия Прядко.
Макеев на всякий случай расстегнул кобуру, проверил пистолет и, бросив строгий взгляд на застывшего глыбой у входа сержанта, распорядился:
— Дроздов, вызови Прядко!
Тот откинул полог, приподнялся над бруствером траншеи и крикнул:
— Хтось тут Прядко?
— Я! — откликнулся голос из толпы.
— Заходь!
Окруженцы пришли в движение. От группы младших командиров отделился высокий, стройный, лет тридцати старший лейтенант и решительной походкой направился к блиндажу. Вслед ему неслись дружные возгласы:
— Иваныч, скажи, пусть не тянут резину, а то мы от холодрыги околеем! Че нас зря мурыжить, мы свое слово сказали! Пусть за нас мертвые фрицы отчитываются!
— Все будет нормально, хлопцы! — заверил он и спрыгнул в траншею.
Комья мерзлой земли посыпались на дощатый настил и покатились в блиндаж. Сержант отбросил их сапогом и недовольно буркнул:
— Че грязь тащишь!
— Может, еще ноги вытереть? — огрызнулся Петр и, отодвинув его плечом, протиснулся в блиндаж.
В нем царил полумрак. В тусклом свете фитиля-самоделки, изготовленного армейскими умельцами из гильзы сорокапятки, бледным пятном отсвечивало невыразительное лицо. Физиономия особиста ничего не выражала. Перед ним на сколоченном из досок столе громоздились тощие папки, стопка листков бумаги, ручка с обгрызенным концом и пузатая чернильница.
«Ручка — самое опасное оружие особистов», — вспомнил Петр мрачную шутку о военных контрразведчиках, гулявшую в армейской среде, и с горечью подумал: «Для кого война, а для кого контора пишет».
Особист поднял голову и, откинувшись на стенку, принялся буравить окруженца подозрительным взглядом.
«Глаза только не проешь. Меня этим не возьмешь. Видал таких», — заговорило в Петре давнее неприязненное отношения к военным контрразведчикам.
Незадолго до начала войны на складе ГСМ из-за нерасторопности техника произошла утечка бензина. Ретивый особист тут же взялся раскручивать дело о группе вредителей, а из него, техника-интенданта Прядко, принялся лепить главного организатора «преступления». Расследование набирало обороты и катилось к военному трибуналу. От суда Петра и других «вредителей» спас арест самого особиста: тот оказался «пробравшимся в органы троцкистом и агентом мирового империализма». Но на том злоключения интенданта Прядко не закончились. Спустя два месяца его снова вызвали в Особый отдел — на этот раз из-за антисоветских разговорчиков, которые вели подчиненные, но потом, изрядно промурыжив, отпустили. Поэтому от встречи с особистом Петр не ждал ничего хорошего.
А Макеев выдерживал многозначительную паузу. Прядко надоело стоять перед ним свечкой, и, не спрашивая разрешения, он сел на деревянный чурбак. Особист, грозно сверкнув глазами, тоном, не сулящим ничего хорошего, потребовал:
— Быстро! Фамилия, имя, отчество?
— Прядко Петр Иванович, — представился Петр.
— Звание?
— Старший лейтенант.
— Должность?
— Техник-интендант первого ранга, начальник головного склада горючего 5-й армии Юго-Западного фронта.
— А как стал командиром этого… — Макеев не смог подобрать слова.
— Война не спрашивает, сама назначает, — с вызовом ответил Петр.
— Да? Так? Это мы еще посмотрим, кто и куда тебя назначил.
— Ну, смотри, смотри.
— И посмотрю! Гляди, чтоб потом локти не кусал, — пригрозил Макеев.
Петр поиграл желваками на скулах и промолчал. Прошлый печальный опыт общения с особистами говорил, что злить их — себе дороже выйдет. Макеев же, посчитав, что угроза возымела действие, решил не медлить. Однако, встретившись взглядом с «интендантишкой», понял, что не стоит спешить. В свете нещадно чадящего фитиля из — под кудрявой пряди волос на него с вызовом смотрели карие глаза. Судя по всему, Прядко был крепким орешком, и Макеев решил использовать проверенный прием — пошелестев бумагами, он спросил:
— Гражданин Прядко, а как ты объяснишь, что пять месяцев скрывался на территории, оккупированной врагом?
— Я? Я скрывался? — Петр опешил.
— Ну, не я же? — хмыкнул Макеев и, не давая опомниться, обрушился на него с новыми обвинениями:
— Почему уничтожил партбилет? Где личное оружие? Почему раньше не вышел на соединение с частями Красной армии?
Петр был потрясен абсурдностью обвинений… А Макеев продолжал наседать, взяв чистый лист, потребовал:
— Бери ручку и пиши! Только не вздумай юлить, со мной этот номер не пройдет!
— Писать?! — чужим голосом произнес Петр.
— Не петь же. Ты не соловей, шоб тебя слушать, — с кривой ухмылкой заметил Макеева и двинул по столу чернильницу с ручкой.
Петр не шелохнулся и глухо произнес:
— За меня трофейный автомат росписи ставил!
— А-а, все вы так говорите, а как копнешь, то такое говно вылазит, что…
— Говно-о-о?! Т-ты че несешь, лейтенант?! Мы там своей кровью умывались, пока вы тут линию фронта выравнивали! Мы… — вскипел Петр.
— Чего-о?! — Макеев поперхнулся. Папироса, зажатая в уголке рта, сползла с губы и упала на стол, а когда к нему вернулся дар речи, он обрушился на Петра с угрозами:
— Молчать! Гад, ты на кого пасть разеваешь?! Да я тебя, как вошь, одним пальцем раздавлю!
— Это вы мастера! А кто с фрицем воевать будет? Кто?!!
— Заткнись, пока я тебя не шлепнул!
— Не пугай — пуганый. Я не в обозе отъедался, а фрицев колпачил.
— Молчать! Да я тебя!.. — взвился Макеев и ухватился за кобуру с пистолетом.
Петр дернулся вперед. Тут же за его спиной угрожающе заворочался сержант, и лязгнул затвор автомат. Наступившую вязкую тишину нарушали прерывистое дыхание и глухие разрывы мин. В отблесках тусклого пламени лица Макеева и Прядко, искривленные судорогами, напоминали уродливые маски. Несколько секунд они сверлили друг друга пылающими взглядами. Не выдержав, Макеев отвел глаза в сторону. Он отпустил кобуру, подрагивающей от напряжения рукой нашарил на столе папиросу, смял ее, отшвырнул в угол и тяжело опустился на лавку.
В блиндаже воцарилось гнетущее молчание. Продолжалось оно недолго. Матвеев, окатив Петра ледяным взглядом, достал из папки документ и, потрясая им, злорадно процедил:
— Так, говоришь, с фрицами воевал?
На лицо Петра легла тень — он недоумевал.
— А с кем же еще?
Это не укрылось от Макеева, и он с пристрастием продолжил допрос:
— Здесь черным по белому написано, как ты с фрицами снюхался!
— Я-я?! Я снюхался с фрицами?!! — Петр не мог поверить своим ушам.
— Ну не он же! — Макеев мотнул головой в сторону Дроздова и снова перешел в наступление: — Говори, какое дали задание? Кого еще внедрили в группу? Фамилии? Псевдоним?
— Задание? Внедрили? Ты че несешь, лейтенант?! — Петр уже не отдавал себе отчета и бросился к Макееву.
— Сидеть! Не двигаться! — взвизгнул тот и судорожно заскреб ногтями по кобуре.
Сзади на Петра навалился сержант и припечатал к чурбаку. Он пытался освободиться, но лапы-ручищи мертвой хваткой вцепились в плечи и не давали не то что двинуться — свободно вздохнуть.
— Какое задание?! Ты че, охренел?! — прохрипел Петр.
Макеев подался к нему и, заглядывая в глаза, прошипел:
— Сволочь! Я тебе покажу «охренел»! Хватит ваньку валять! У меня на тебя бумаг воз и маленькая тележка! — и, хлопнув папкой по столу, сорвался на крик: — Говори, когда на фрицев стал работать?! Когда?
Мятый клочок бумаги, которым потрясал особист, перевесил пять месяцев хождения Петра по мукам в гитлеровском тылу. Он съежился и глухо обронил:
— Мне признаваться не в чем. За меня скажут ребята. Я за чужие спины не прятался и оружие в бою добыл.
— Ты эти частушки пой кому-нибудь другому! Говори правду, если жить хочешь! — напирал Макеев.
— Ну, хватит меня пугать! Я свой испуг на той стороне оставил.
— Смелый, говоришь?
— Побываешь в моей шкуре — поймешь, — огрызнулся Петр.
— А-а, решил невинной овцой прикинуться. Меня не проведешь. Я твое шпионское мурло насквозь вижу.
— Что-о-о?! Ты что, лейтенант, совсем спятил?!
— Ч-е-е?! Я те покажу «спятил»! Ты, продажная сволочь, мне сейчас все расскажешь!
— Расскажу, расскажу! Как мы кору с деревьев жрали? Как воду с кровью хлебал? Как…
— Молчать! Хорош на жалость давить! — рявкнул Макеев.
— Жалость? Эх, лейтенант, что же ты делаешь? Что же ты делаешь? — потерянно повторял Петр.
Макеев, швырнув ориентировку о розыске гитлеровских агентов на стол, откинулся на стенку, и в его глазах появился победный блеск. Достав из пачки новую папиросу, он прикурил от фитиля и, постреливая колючим взглядом в Петра, ждал, чем все закончится. После такого навала гитлеровские агенты обычно ломались и начинали просить о пощаде. Расчет на то, что упрямый интендант поплывет, не оправдался, сжавшиеся в плотную складку губы и сама его фигура выражали молчаливый протест. Поняв, что от Прядко с ходу ничего не добиться, Макеев распорядился:
— Дроздов, в холодную гада!
— Есть, товарищ лейтенант! — ответил сержант и, вскинув автомат, потребовал: — Встать!
Петр, окатив Макеева ненавидящим взглядом, медленно поднялся с табуретки.
— Руки за спину! Шаг в сторону! Попытка к побегу — стреляю без предупреждения! — гвоздил его командами Дроздов.
Все происходящее казалось Петру кошмарным сном. На ставших непослушными ногах он с трудом выбрался из блиндажа и вскарабкался на бруствер окопа. Четыре десятка растерянных, недоуменных взглядов бывших подчиненных обратились к нему. Пряча от них глаза, Петр прибавил шаг.
— Тише, штаны порвешь! — рявкнул за спиной сержант.
— За свои трясешься? — буркнул Петр.
— Че-че?
— Они что, у тебя последние?
— Поговори мне, щас пулю схлопочешь.
— Прибереги ее для фрицев.
— Молчать, шкура фашистская! — гаркнул сержант, и ствол автомата уперся в спину Петра.
Прядко промолчал. Оловянные глаза конвоира говорили о том, что этот истукан, не раздумывая, мог нажать на курок. Обойдя стороной артиллерийскую батарею, они вышли на узкую тропинку. Вскоре она резко пошла вниз. Ноги скользили по схваченной легким морозцем земле, и им пришлось двигаться черепашьим шагом.
Окрик «Стой, кто идет?!» заставил их остановиться.
Из-за угла сарая показался часовой, узнав сержанта, уныло произнес:
— Цэ ты, Степан!
— А хто ж еще?
— Я думав, шо смена.
— Притопает, куды денется, — буркнул сержант и распорядился: — Принимай жмурика!
— Хто такой?
— Шпион.
— Вот же гад, а с виду не скажешь.
— Фрицы не дураки, знают, кого засылать.
— А ты их видел, крыса тыловая, — не сдержался Петр и тут же, получив прикладом в спину, полетел на землю.
— Я тебе покажу «крыса»! Сволочь недобитая! — взбеленился сержант и заорал на часового: — Че стоишь?! Открывай!
— Щас, — засуетился тот и, громыхнув засовом, распахнул дверь в сарай.
Из него пахнуло сеном. Петр приподнялся, новый удар сапогом в спину отшвырнул его в темный провал. Пролетев несколько метров, он врезался в стену и сполз на пол. Перед глазами поплыли разноцветные круги, а в ушах застучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их звон донесся жалобный скрип ржавых дверных петель и сухой лязг засова, а затем все стихло.
Вязкая, словно глина, тишина обволокла Петра. Он без сил распластался на земляном полу и остановившимся взглядом уставился в дырявую крышу. Робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели, придавали всему окружающему ирреальные очертания. Таким же ирреальным ему представлялось все, что произошло за последний час. За стенами сарая своим чередом шла полная лишений и страданий фронтовая жизнь. Но все-таки жизнь, которой продолжали жить 46 его бывших подчиненных, но не он. Из-за какого-то маньяка-особиста, помешанного на шпионах, его безжалостно вычеркнули из нее и отбросили за черту, после которой не было возврата.
«Почему? По какому праву?!» — терзался в догадках Петр.
Сухой кашель заставил его встрепенуться. Он поднял голову и увидел перед собой бледное лицо-маску. На месте глаз зияли темные провалы, а над щелью рта топорщились буденовские усы. Они пришли в движение, и, как сквозь вату, до Петра донеслось:
— Как ты?
— Живо-о-ой — непослушным языком ответил он.
— И слава богу.
— Лучше бы подох.
— А что так?
— Там хоть знал за что. А здесь…
— Да, брат, война. Она так вывернет, так перекрутит, что и не знаешь, куда деваться. Выходит из окруженцев?
— Из них. Шел к своим, а они хуже врага!
— Всяко бывает, — неопределенно ответил усач и перебрался ближе.
На вид ему было все шестьдесят.
«Да, хреновы наши дела, если таких, как ты, на фронт посылают», — с горечью подумал Петр и спросил:
— Давно в окопах?
— Как шахта под немца ушла, почитай второй месяц.
— И сколько тебе годов?
— На нонешний должно стукнуть пятьдесят два, если доживу.
— А что, моложе не нашлось?
— Моложе, старше, а хто нашего брата спрашивает? Вон Гитлер як прет, не сегодня, так завтра Москву возьмет.
— Чт-о-о?! Ты это кончай!
— Че кончать? Уже пол-России просрали! А народу без толка угробили — это страх божий!
— Сколько же это может продолжаться?! Сколько??? — в сердцах произнес Петр.
— Ты меня спрашиваешь? С командиров надобно спросить. Пацанов понаставили! А у них только одно: вперед, да вперед. На танки и пулеметы с трехлинейками и лопатками кидают, думают в нашей кровушке фрица утопить.
— Выходит с командиром характерами не сошлись? — догадался Петр о причине того, почему бывший шахтер оказался с ним в одном сарае.
— А че мне с ним сходиться? Его дело командовать, а наше — выполнять. Но когда и барана на смерть гонят, то и тот начинает брыкаться. Дурачок, почти весь взвод положил.
— Застрелил?
— Я шо, душегуб какой-то? Не, мне лишний грех на душу не надобен. По морде смазал. А рука у меня тяжелая, считай, двадцать годков в забое шуровал.
— Убил?
— Не-е-е, морду на сторону своротил.
— И что теперь?
— А ничего, у них разговор короткий — под трибунал и к стенке!
— Ну, так сразу и к стенке, разберутся, — возразил Петр.
— Гляди, с тобой больно разбирались, — с иронией в голосе произнес бывший шахтер и полюбопытствовал: — Ты за шо хоть страдаешь?
Петр замялся, и здесь из дальнего угла донесся шорох. Копна сена рассыпалась, и из нее показалась тщедушная фигура. Если бы ни форма, то бойца можно было принять за мальчишку — на его правой руке болталась замызганная повязка, а под глазами расплывались темные круги.
— Ты кто? — спросил Петр.
Боец промолчал, за него ответил бывший шахтер:
— Дурачок!
— В смысле?
— Самострельщик.
— Кто-кто? — не сразу понял Петр.
— Фрица увидал, в штаны наложил и пальнул себе в руку. Что с них возьмешь? Молоко на губах не обсохло, и тех под пули.
— Я-я-я… в бою. Я не виноват… — лепетал в свое оправдание боец.
— Да мне какая разница, я тебе не особист. Жалко таких, как ты, пожить не успели, а их если не фриц, так наши шлепнут. Будь трижды проклята война! Всех вывернула наизнанку! — в сердцах произнес бывший шахтер.
В ответ послышались всхлипы. Мальчишка-боец заплакал навзрыд. Жалость к нему охватила Петра, но он не смог найти слов утешения и замкнулся в себе. Бывший шахтер тоже смолк и возвратился на место. В наступившей тишине были слышны только унылый вой ветра в щелях чердака и мерные шаги часового.
Шло время, об арестованных будто забыли. Короткий зимний день подошел к концу, в сарае сгустились сумерки. Вместе с ними все сильнее давали о себе знать холод, тысячами иголок терзавший измочаленное тело, и голод, мучительными спазмами отзывавшийся в пустом желудке. Спасаясь от них, Петр зарылся в сено и принялся жевать засохшие стебли.
Грохот засова на двери заставил его встрепенуться. Отбросив в сторону сено, он выглянул наружу. В дверном проеме, в блеклом лунном свете, прорезался силуэт часового. Сердце Петра екнуло, и пронзила леденящая душу догадка: «Конец».
— Шпионы, самострельщики и прочая шваль встать!!! — рявкнул часовой.
Арестованные поднялись с земли и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что последует дальше.
— Че, как не живые? Всем на середку! — подгонял часовой.
Петр первым шагнул вперед, рядом пристроился бывший шахтер, а за ним раненый боец. Они не решались поднять глаз и посмотреть за спину часового. За ним маячили двое.
«Вот ты и отвоевался. Как все глупо», — промелькнула убийственная мысль у Петра, и он от бессилия заскрипел зубами.
Об этом, вероятно, подумали и другие арестованные. У мальчишки-бойца окончательно сдали нервы, он рухнул на пол и взмолился:
— Дяденьки, пожалейте! Я не виноват. Я…
— А ну цыц, сопляк! Пулю на тебя жалко! — цыкнул на него часовой и позвал: — Раздатчик, заноси гадам баланду!
«Баланду?! Значит, еще не конец!» — встрепенулся Петр.
Он не слышал, что там бубнил часовой, как звякнули миски и ложки, брошенные на землю, непослушными руками взял кусок зачерствевшего ржаного хлеба и принялся торопливо глотать баланду. Она напоминала то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но ему было не до того, голод заставил забыть обо всем. Последним кусочком хлебной корки он собрал остатки со дна и, чтобы на время обмануть сосущую боль в желудке, положил под язык. Бывший шахтер и мальчишка-боец не спешили и медленно цедили варево. Раздатчику надоело ждать.
— Все, дармоеды, хорош жрать! — прикрикнул он.
Ему поддакнул часовой:
— Добро только переводим, — и приказал: — Встать, гады! К стенке!
Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад. Его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу, вслед за ним покинул сарай часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:
— Живите пока, жмурики!
— Сука, тыловая! — сквозь зубы процедил бывший шахтер.
Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел. «За что? По какому праву?» — терзался Петр. Так же как и он, не могли уснуть соседи, из углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался — шли несколько человек.
«Расстреливают на рассвете!» — вспомнил Петр, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.
О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:
— Кажись, по нашу душу.
— Не хочу, не хочу!.. — взвизгнул молоденький боец.
После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.
— Сычев?!! Ты? — не поверил своим глазам Петр.
В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.
— Серега, двигай сюда! — позвал его Петр.
Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине, первым заговорил Сычев и с горечью произнес:
— Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится?
— М-да, — не нашелся что ответить Петр.
— Неужели капец, Иваныч?
— Ты, это брось, еще поживем.
— До утра, а потом перед строем шлепнут.
— Погоди хоронить себя! На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.
— А-а-а… Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.
— Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут, — Петр все еще сохранял надежду на благополучный исход.
— Да, хто их слушать-то будет! У Макеева одна бумага все перевесит, — потерянно произнес Сычев.
— Туфта это! — отмахнулся Петр.
— Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага, не отвертишься!
— Какая? Чья?
— Эта как ее… Ориентировка!
— Ориентировка?! От кого?
— Погоди, Иваныч, не сбивай! Кажись от Рязанова. Нет, от Рязанцева.
— Да хрен с ней с фамилией! Кто такой?
— Начальник Особого отдела 6-й армии.
— Начальник Особого отдела?! — упавшим голосом произнес Петр, и спину обдало холодом.
То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка — это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос: какое отношение она имела к нему? — и он насел на Сычева.
— Что в ней написано? Что?!!
— Щас, щас… — вспоминал тот. — Э-э-э… Принять меры по задержанию этих, ну, агентов, немецко-фашистских разведорганов и пособников.
— Агентов?!! Пособников?
— Да, так в ней написано.
— Дальше, дальше!..
— И… И там были наши фамилии.
— Чего-о-о?!! Наши? Ты с ума сошел, Сычев?!!
— Лучше бы сошел.
— Нет, постой-постой, Серега! Такого не может быть? Не может быть! — не верил своим ушам Петр.
— Че годить, Иваныч, я своими глазами видел. Макеев мне той бумажкой все в морду тыкал.
Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.
— Не, Серега, этого не может быть?! Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, — цеплялся за соломинку Петр.
— Какой там испуг, Иваныч! Ты помнишь Струка?
— Ну…
— Так, то его, суки недобитой, работа!
— Как?!! Его же под Винницей убили?
— Живее нас с тобой, сволота! Вражиной оказался, на допросах у особистов раскололся! Представляешь, его фрицы к нам заслали!
— Заслали?!!
— Теперь, Иваныч, ты понял, кто нас под Винницей подставил!
— У-у-у, сволочь! — застонал Петр и в ярости хватил кулаком по стене.
— Так он, падла, наплел особистам, что это мы отряд на засаду навели.
— Чего-о-о?! — и Петр потерял дар речи.
Предательство, а еще больше оговор Струка потрясли его. С августа они сражались бок о бок, и тот не давал повода усомниться в своей надежности: в бою не прятался за спины других и не отлынивал от засад и диверсий, из разведки не один раз возвращался с ценными сведениями. Переменчивая военная судьба развела их под Винницей. Там отряд Петра напоролся на колонну гитлеровцев, завязался бой, после которого Струк пропал. И вот теперь он воскрес, чтобы похоронить его и Сычева. А тот, склонившись к уху, с жаром нашептывал:
— Иваныч, пока не поздно, надо рвать когти.
— Чего?!! Когти? Какие? — все еще не мог прийти в себя Петр.
— Очнись, Петя! Потом будет поздно. Надо сматываться! — тормошил его за плечо Сычев.
— Куда? От кого? От своих?
— Какие свои? Для них мы хуже фрицев? Кокнут и глазом не моргнут.
— Ты это… Ты кончай! Я-я-я… — голос у Петра сорвался.
— Иваныч, тише-тише, не кипишись! Мы не первый день друг друга знаем, сейчас против них не попрешь. А своей смертью кому и че докажешь? Живы останемся, тогда и будем доказывать. Надо уходить пока темно, — твердил Сычев.
— Куда?
— В лес, там отсидимся.
— Но от себя не убежишь.
— Глупо это, Иваныч! Макееву ничего не докажешь.
— На нем свет клином не сошелся. Есть другие. А за нас ребята и дела скажут, — упрямо твердил Петр.
— Эх, Иваныч, Иваныч… — посетовал Сычев и заявил: — Ну, как знаешь. А я здесь подыхать не собираюсь!
Выбравшись из сена, он поднялся на чердак. Под его ногами предательски затрещали доски, Сычев замер и, выждав минуту-другую, принялся искать лаз. Возня на чердаке не осталось незамеченной, и предрассветную тишину нарушил грозный окрик часового:
— Эй, шпиены, кому там неймется?! Пулю захотели схлопотать?
Это остановило Сычева. Он спустился с чердака и забился в свой угол. А Петр весь извертелся в поисках выхода их тупика. За время войны ему пришлось повидать немало чужих смертей и мысленно свыкнуться с собственной, но вопиющая несправедливость, что ее предстояло принять от своих, изводила его. Он снова и снова искал аргументы, чтобы разрушить горы лжи, нагроможденные мерзавцем Струком, и не находил.
«Будь что будет!» — решил положиться на судьбу Петр и остановившимся взглядом уставился в потолок.
Мучительно медленно тянулось время. Полоска света упала на лицо. За стенами сарая занимался хмурый осенний рассвет, и смертельная тоска сжала сердце: скоро, совсем скоро все должно закончиться. Его обостренный опасностью слух ловил каждый звук: хрупкую утреннюю тишину нарушало лишь звонкое потрескивание льда под ногами часового.
«На носу зима, — отметил про себя Петр и с тоской подумал: — Но тебе, похоже, до нее не дожить».
Шорох сена отвлек его, к нему подсел Сычев и тихо обронил:
— Извини, Иваныч, гадом помирать не хочется.
— Будем живы — не помрем, Сережа, — дрогнувшим голосом произнес Петр, и, поддавшись порыву, они обнялись.
Громкие голоса на улице заставили их напрячься. Один из них принадлежал сержанту Дроздову.
— Сидоров, открывай! — распорядился он.
Громыхнул засов, скрипнули ржавые петли, и в сарай хлынул яркий поток света. Первый снег, укатавший пушистым белым покрывалом землю, искрился и сверкал в лучах солнца. Он слепил глаза арестованным, и они, щурясь, потянулись к выходу.
— Всем стоять! — рявкнул Дроздов и, обратившись к списку, потребовал: — На выход: Сычев! Голобородько! Кузьмин!
Сергей, крепко пожав руку Петра, торопливо произнес:
— Прощай командир и не поминай лихом.
— Держись, Сережа! — обронил ему вслед Петр.
— Рыжий, ты че там шепчешься? Бегом в строй! — прикрикнул Дроздов на Сычева.
Тот, бросив прощальный взгляд на Петра, выскочил из сарая и пристроился за бывшим шахтером.
— Шагом марш! — новая команда подстегнула арестованных, и лязг засова заглушил их шаги.
Петр затаил дыхание и прислушивался к тому, что происходило за стенами сарая. Вскоре от напряжения заломило в висках. Так и не услышав звука выстрелов, он возвратился на место. Шло время, на дворе сгустились сумерки, а о нем будто забыли, когда, наконец, дверь сарая распахнулась, и на пороге возник незнакомый сержант.
«Что случилось? Почему не Дроздов? Где конвой?» — вихрем пронеслось в голове Петра.
— Эй, парень, ты тут еще не околел? — вглядываясь в темноту, окликнул сержант и, не услышав ответа, позвал: — Ну, где ты там?
— Здесь, — откликнулся Петр, выбрался из сена и, внезапно осипшим голосом, спросил: — Куда? Зачем?
— Там узнаешь.
— К Макееву?
— Пошли-пошли, машина ждет! — торопил сержант.
Петр вышел из сарая, бросил настороженный взгляд по сторонам — часового на месте не оказалось, и с удивлением посмотрел на сержанта. Тот ничего не сказал и кивнул на слабо протоптанную тропу. Она вела в расположение батальона. Они миновали землянку командира батальона и блиндаж Макеева. «Пронесло!» — с облегчением вздохнул Петр и невольно прибавил шаг. Сержант не окрикнул и не остановил его. Прибавив шаг, он поравнялся с Петром, с сочувствием посмотрел ему в глаза, затем достал из кармана бушлата пачку папирос и предложил:
— Бери, парень. Покуришь, и полегчает.
— Спасибо, друг! После такого и пить бросишь, — с вымученной улыбкой ответил Петр.
— Война… Всяко бывает, — сержант не стал развивать разговор и, обогнув минометную батарею, прошел вглубь дворов.
Там стояла полуторка, в ее кузове лежали трое раненых, над ними хлопотала молоденькая медсестра. Услышав шум шагов, она подняла голову и, увидев сержанта, принялась распекать:
— Костя, где тебя черти носят? Сколько можно ждать? У меня один тяжелораненый!
— Я что, это Ильин задержал?
— Сдался мне твой Ильин! Мы едем или нет?
— Едем! — не стал дальше препираться сержант и поторопил Петра: — Товарищ старший лейтенант, садитесь в машину! Время не ждет!
Петр мялся и не решался спросить, куда и зачем его везут, — слова комом застряли в горле. Он все еще не мог понять: то ли свободен, то ли находится под арестом. Задорный голос медсестры положил конец сомнениям:
— Давайте к нам, товарищ старший лейтенант! Или боитесь, что покусаю?
«Я свободен?!!» — Петр все еще не мог поверить в чудесное освобождение. Не почувствовав своего тела, он легко оттолкнулся от земли, перемахнул через борт полуторки и опустился рядом с медсестрой.
— Ну, прям орел! Смотри, чтоб Настюха перья не пощипала, — хмыкнул Константин.
— Чего-о-о!? Ах ты, петух недорезанный! Покукарекай мне! — пригрозила она ему.
— Тихо-тихо! Все, молчу, — прикусил язык Константин, запрыгнул на подножку и поторопил водителя: — Давай вперед, Илюха!
Простуженно чихнув двигателем, трудяга-газончик тронулся в путь. За рулем находился бывалый водитель и, несмотря на кромешную темноту и распутицу, каким-то шестым чувством находил дорогу. До штаба 6-й армии Юго-Западного фронта было чуть больше пятнадцати километров, однако путь к нему растянулся на всю ночь. Не один раз Петру, сержанту и медсестре приходилось выталкивать машину из кювета и дважды пережидать налет гитлеровской авиации. К месту они добрались перед рассветом. Константин уверенно ориентировался в лабиринте узких улочек и приказал водителю остановиться у двухэтажного кирпичного дома.
Петр, простившись с медсестрой, спрыгнул на землю, одернул бушлат и присоединился к Константину. Тот уверенно направился к служебному входу. На крыльце дорогу им преградил часовой и потребовал:
— Пароль?
— Ростов, — назвал Константин.
— Новочеркасск, — прозвучал отзыв часового, и он уступил проход.
По узкой деревянной лестнице Петр и Константин поднялись на второй этаж и остановились перед деревянной перегородкой. Из-за нее выглянул дежурный офицер, старший лейтенант, и спросил:
— Вы к кому?
— К капитану Рязанцеву, — ответил Константин.
— От кого? — уточнил дежурный.
— От лейтенанта Макеева, — пояснил Константин и передал ему запечатанный пакет.
Дежурный отложил его в сторону и распорядился:
— Подождите внизу в комнате временно задержанных.
— А это где? — уточнил Константин.
— Вас проводят, — и, выглянув в коридор, дежурный окликнул: — Семенов? Гена?
— Я! — отозвался тот.
— Отведи ребят в кандейку!
— За мной! — позвал Семенов и энергично зашагал по лестнице.
Константин и Петр проследовали за ним в тесную с одним окном комнату. Колченогий стол, на котором лежала стопка газет, и тускло светившая керосиновая лампа да две лавки, стоявшие по стенам, составляли всю обстановку.
— Ждите здесь! Без разрешения дежурного по отделу помещение не покидать! — предупредил Семенов и оставил их одних.
— Присядем, как говориться, в ногах правды нет! — предложил Константин и, подсев ближе к лампе, зашелестел газетами.
Петр занял место напротив и, откинувшись к стене, ушел в себя. Он пытался осмыслить события последних нескольких часов и понять, чего ему ждать от встречи с Рязанцевым, подписавшим злосчастную ориентировку по розыску фашистских агентов и пособников, в которой значилась фамилия Прядко.
