Когда распахнулась дверь лифта, оттуда навстречу мне вышли Джордж Скорпион, Навин Адэр и Дива Девнани.

– Лин! – воскликнул Навин. – Ты куда это собрался, старик? Праздник только начинается!

– А я уже вконец выдохся, – сказал я, перешагнув порог лифта и держа палец на кнопке, чтобы не дать двери закрыться. – Ты не уделишь мне минуту?

– Пожалуйста, не уходи! – взмолился Скорпион. – Я так хочу услышать твой рассказ о драке в «Леопольде»! Все об этом молчат, а мне страсть как хочется знать.

– В другой раз, Скорп.

– О’кей, мы проводим тебя вниз, – сказал Навин и вернулся в кабину, втянув туда же своих спутников.

Дверь закрылась, и мы начали спуск в компании наших двойников, отражавшихся в зеркальных внутренних стенках.

– Там должна быть одна прелестная девушка из Америки, блондинка с карими глазами, – сказала Дива. – Ты с ней виделся?

– Прелестная девушка ждет меня дома, – сказал я.

– Но эта девушка…

– Хватит уже, Дивья! – раздраженно прервал ее я.

– Что-что, а галантность из тебя так и прет, кавалер хренов! – огрызнулась она. – Любую даму сразишь наповал.

– Пардон, это вышло грубо…

– Беру американку с карими глазами на себя, – внезапно заявил Скорпион.

Мы все повернулись к нему.

– Ну, то есть… если Лин не хочет… раз уж ты надумал уходить…

– А ты неслабо прифрантился, Скорпион, – заметил я.

Его обычно растрепанные волосы теперь были собраны в хвостик на затылке, а наряд состоял из желтой рубашки, новых джинсов, ремня с серебряной пряжкой и ковбойских сапожек. На безымянном пальце красовался перстень с ониксом и золотым изображением древнегреческого шлема.

– Как считаешь, не перебор? – спросил он с беспокойством, разглядывая себя в лифтовом зеркале. – Это была идея Дивы. Она…

– Все отлично, – сказал я. – Ты выглядишь на миллион баксов. Молодчина, Дивья.

– На тридцать пять миллионов, если быть точным, – поправила она. – И зови меня Дивой, сколько можно напоминать? Если еще раз назовешь меня Дивьей, клянусь, я врежу тебе по яйцам. Учти, я достаточно низкая и достаточно злобная, чтобы это сделать.

– Это совсем не пустая угроза, – предупредил Навин.

– О’кей, отныне ты для меня только Дива.

Я посмотрел сверху вниз на это миловидное, гордо вздернутое личико. Она была ниже среднего роста и так привыкла ходить на высоченных каблуках, что для ее осанки стал характерен легкий наклон вперед с упором на подушечки пальцев. Как следствие, походка ее напоминала движения леопарда, выслеживающего добычу. Мне это очень нравилось, как нравилась и Дива в целом, но сейчас я хотел лишь одного – вернуться домой.

Дверь открылась на первом этаже, я шагнул в холл и обернулся к остальным.

– Есть шанс, что мы тебя все же уговорим? – спросил Навин.

– Только не сегодня.

Я притянул его поближе и перешел на шепот:

– Насчет той стычки в «Леопольде»: я благодарен тебе за поддержку, Навин.

– Как соберешься отдавать должок, рассчитывай на меня, – ответил он так же тихо.

– Идет. И вот еще что: если Дидье попросит тебя о какой-либо помощи, выполни его просьбу, будь другом. Он взялся оберегать Лизу в мое отсутствие.

– Ты уезжаешь?

– Ненадолго. Я с тобой свяжусь сразу по возвращении.

– Тхик.

– Не забывай о галантности, Скорп, – сказал я в полный голос, когда Навин отступил вглубь кабины и встал рядом с Дивой. – Ты теперь кавалер хоть куда.

– Это намек на кареглазую блондинку?

– Я о дамах вообще.

Двери закрылись, и лифт унес их обратно на вечеринку в пентхаусе.

Я вернулся к своему байку, дал чаевые охранникам и выехал со стоянки под проливной дождь. Прежде чем направиться домой, я дважды прокатился вдоль берега из конца в конец Марин-драйв, успокаиваясь под секущими прохладными струями.

Тогда я еще не знал, что этот очистительный ливень, падавший каплями размером с цветочный бутон, окажется последним в этом сезоне муссонным натиском на Бомбей. Тяжелые тучи, залившие осадками улицы островного города и вызвавшие к жизни буйную поросль на каждом клочке незаасфальтированной земли, уплывали на юг в сторону Мадраса, чтобы потом зацепить Шри-Ланку и кануть в просторы океана, где они и зародились.

Прыгая через ступеньки и стряхивая воду на пятнисто-белый мрамор пола, я взбежал на свой этаж. Лизы в квартире не оказалось.

Я снял промокшие ботинки и одежду, очистил и промыл дезинфицирующим средством раны на лице, а затем встал под холодный душ, тугие струи которого обрушились на меня, как Божья кара на грешника.

К моменту появления Лизы я уже покончил с мытьем, вытерся, надел все сухое и занимался приготовлением кофе.

– Лин! Где тебя черти носили! Ты в порядке? О боже, дай мне осмотреть твое лицо.

– Все нормально. А ты сама как? Здесь было спокойно?

– Ты, наверно, гордишься собой?

– Что?

Она толкнула меня в грудь обеими руками, а потом запустила в меня металлической вазой, схватив ее со столика. Я увернулся, и ваза врезалась в стеллаж, с которого на пол посыпались всякие безделушки.

– Снова явился домой весь избитый!

– Я…

– Снова разборки на улицах! Да когда же ты, наконец, повзрослеешь?

– Я не…

– Стреляешь по людям в «Леопольде»! Ты что, совсем уже офонарел?

– Я не стрелял…

– Лазишь по горам вместе с Карлой!

– А-а, так вот из-за чего весь этот сыр-бор.

– Конечно из-за этого! – крикнула она и запустила в стеллаж массивной пепельницей, после чего вдруг разрыдалась, а потом столь же внезапно прекратила рыдать и села на диван, сложив руки на коленях. – Все, я уже успокоилась, – сообщила она.

– О’кей…

– Я спокойна.

– О’кей.

– Дело вовсе не в тебе.

– Согласен.

– Я серьезно.

– Лиза, я и понятия не имел, что она окажется там. Но раз уж ты упомянула Карлу, есть кое-что…

– Ох, Лин! – вскричала она, глядя на упавшие со стеллажа предметы. – Взгляни, что с твоей саблей! Я этого не хотела, прости.

В числе вещей, поврежденных ее бомбардировкой, оказалась и сабля Кадербхая – та самая, что досталась мне по завещанию, хотя должна была принадлежать Тарику, его племяннику и наследнику. Сабля была сломана: рукоять отлетела от клинка и распалась на две части, которые валялись на полу рядом с ножнами.

Я поднял обломки, удивляясь странной хрупкости оружия, прошедшего через битвы с британцами во время англо-афганских войн.

– Ты сможешь ее починить? – озабоченно спросила Лиза.

– Займусь этим после возвращения, – сказал я, убирая обломки в шкаф. – Завтра я уезжаю в Шри-Ланку, Лиза.

– Лин… нет!

И я снова отправился в ванную под успокоительно-прохладный душ. Лиза приняла душ сразу после меня, пока я обтирался. Я меж тем осмотрел себя в зеркале и залепил пластырем жутковатую ссадину на щеке, оставленную свинчаткой Конкэннона.

Лиза меж тем говорила без умолку: предупреждала об опасностях, связанных с поездкой в Шри-Ланку, пересказывала последние известия о тамошних ужасах (почерпнутые из газеты Ранджита), объясняла, что мне нет нужды это делать и что я ничего не должен Компании Санджая – ничего, ничего, ничего…

Когда она умолкла, я перехватил инициативу и, в свою очередь, попросил ее на время покинуть Бомбей, а потом рассказал, ничего не утаив, о стычке в «Леопольде». Напоследок предупредил, что эта проблема сама собой не уладится, пока я не приду к какому-то соглашению с Конкэнноном.

– Да уж, нагнал ты жути, – сказала она. – Теперь снова моя очередь?

Я полулежал на постели, привалившись спиной к подушкам. Она стояла у дверного косяка, скрестив руки на груди.

– О’кей, Лиза, твоя очередь.

– Раз уж я не могу отговорить тебя от поездки, самое время обсудить другие вещи.

– Вообще-то…

– Все женщины любопытны, – продолжила она. – Кому, как не писателю, это знать.

– И о чем любопытствуют женщины?

– Обо всем, – сказала она, ложась рядом и кладя руку на мое бедро. – Например, обо всем, что ты мне никогда не рассказываешь. О чем ты не рассказываешь ни одной женщине.

Я нахмурился.

– Вот смотри, – продолжила она. – Говорят, что женщины эмоциональны, а мужчины рациональны. Чушь это все. Если бы вы смогли взглянуть на собственные поступки с нашей точки зрения, вы бы ни за что не назвали их рациональными.

– Допустим.

– А вот женщины на самом деле вполне рациональны. Им нужна определенность. Им нужен прямой ответ на прямой вопрос. Типа ты за или ты против? Женщины хотят знать наверняка. Недомолвки говорят о недостатке смелости, а женщины любят смелых и откровенных мужчин. Тех, кого можно читать, как открытую книгу, извини за литературную метафору.

– Извинение принято. А теперь скажи прямо и откровенно: о чем идет речь?

– О Карле, разумеется.

– Так ведь я и пытаюсь рассказать…

– О тебе и Карле, – подхватила она. – О Карле и тебе. О том, что было на той горе и под горой. Я все понимаю. И не собираюсь истерить по этому поводу.

В этот миг я понял совершенно отчетливо, что между нами все кончено: две очень разные личности, два образа жизни, два мировоззрения все больше отдалялись друг от друга в круговороте бытия, ощущая только фантомные прикосновения там, где прежде был живой контакт.

– Я не могу от этого избавиться, Лиза, – сказал я. – Дело не в Карле, а во мне самом, и я…

– Мы с Карлой пришли к пониманию на твой счет, – быстро сказала она.

– К пониманию?

– Да, когда мы с ней встречались в «Каяни». До тебя так и не дошло?

Вспомнилась фраза Фейнмана: «Если вам кажется, что вы понимаете квантовую теорию, то вы не понимаете квантовую теорию». То же самое я мог сказать о разговоре с Лизой.

– Ты можешь пояснить?

– Сейчас речь не о ней и не о тебе. Сейчас речь обо мне.

– Так ведь я к этому и веду.

– Ничего подобного. Ты говорил о себе и о Карле. Отлично. Вопросов нет. Но это в первую очередь касается меня.

– Что… это?

– Этот разговор.

– Но разве не я его начал?

– Нет, его начала я, – решительно заявила Лиза.

– А где был я, когда ты его начинала?

– Суть вот в чем: ты не можешь одновременно любить двух женщин, Лин. То есть по-настоящему любить. Такое никому не под силу – ни ей, ни тебе, никому. Я это поняла, наконец-то поняла. Какой бы ни выглядела такая попытка – печальной, романтичной, нелепой, пугающей или прекрасной, – она обречена. Но сейчас речь не о Карле и не о тебе. Речь обо мне. Теперь мой выход на сцену, Лин.

– Хорошо. И что ты скажешь?

– Я скажу все.

– Ты не могла бы начать заново, по порядку?

Она смотрела глаза в глаза, не давая мне отвести взгляда:

– Я начала с того, что женщинам нужна определенность. Что тут непонятного?

– Да, это я понял.

– И когда они знают всю правду, они справятся с чем угодно.

– Справятся… с чем, например?

– Хватит уже себя изводить, Лин. Спору нет, в этом деле ты мастер. Ты мог бы взять приз на конкурсе самоистязателей, если бы такие конкурсы проводились. И мне даже нравится это твое свойство, но здесь оно совершенно не к месту. Я хотела обсудить наш разрыв, – полагаю, ты должен знать, почему я от тебя ухожу.

– Я… конечно… Что?!

– Уверена, ты сам все понимаешь.

– Может, мне изобразить понимание?

– Не придуривайся, Лин.

– Это не дурачество, это растерянность.

– Ладно. В двух словах: мне надоело тебя оправдывать.

– Оправдывать перед твоими друзьями или перед моими врагами?

– Мне наплевать на все, что о тебе говорят посторонние, – заявила она. – Я даже слушать их не буду. Дело в другом. Больше всего мне не нравится в твоей нынешней жизни то, что тебе нравится такая жизнь.

– Лиза…

– Тебе нравится держать в ящике стола пару пистолетов, шесть поддельных паспортов и шесть пачек разных валют. Только не надо утверждать, что все это необходимо на крайний случай. Ты слишком умен для таких отговорок. И я слишком умна для этого. Суть в том, что тебе это по душе. Очень даже по душе. И я больше не хочу придумывать для тебя оправдания, чтобы самоуспокоиться. Таким ты мне не нравишься, не можешь понравиться и не понравишься никогда. Извини.

Каждый из нас – сам себе темница. Мне следовало бы сказать ей о своем уходе из Компании Санджая. Сказать, что поездка в Шри-Ланку – это мой пропуск на волю. Я уже начал избавляться от того, что ей во мне так не нравилось. Конечно, это не изменило бы ее решение, однако она имела право это знать. Но каждый из нас – сам себе темница. И я промолчал.

– А вот Карле ты как раз таким и нравишься, – сказала она как бы между прочим. – Думаю, такой Лин нравится ей даже больше, чем ты нравишься сам себе.

– Где ты всего этого набралась, Лиза?

Она отрывисто хохотнула:

– Ты точно хочешь это знать?

– Тебе еще не надоело жонглировать этими «знать – не знать»?

Она уселась на постели, скрестив ноги. Светлые волосы были собраны в хвост, который подрагивал и раскачивался в такт словам.

– Ты помнишь Риша, одного их моих партнеров на выставке?

– Сколько партнеров у тебя сейчас?

– Шесть. Так вот, он…

– Шесть?

– Да, и он…

– Шесть?!

– Так вот, Риш подолгу медитировал…

– О, только не это!

– …и много занимался йогой…

– Хватит, Лиза, остановись. Если ты скажешь, что за всеми твоими заморочками стоит какой-нибудь гуру, мне придется набить ему рожу.

– У меня нет гуру. Правда, он есть у Риша, но не в нем дело. Это я узнала не от гуру и не от Риша. Кажется, это сказала какая-то женщина. Не помню, кто она и как ее зовут. Дело было так: Джонни Сигар всучил мне книгу по самосовершенствованию и в тот же самый день точно такую же книгу мне подарил Риш. И в этой книге цитировалась та самая фраза, которую сказала та самая женщина.

– Какая фраза?

– Та, которую Риш от кого-то услышал и пересказал мне.

– Да что за фраза, в конце концов?

– «Подспудное чувство досады питается нашими неудовлетворенными потребностями и желаниями», – продекламировала она. – Собственно, эту мысль я и пыталась до тебя донести.

Я повторил фразу про себя. Худший – и зачастую превалирующий – из писательских инстинктов заключается в попытке с ходу найти изъян в эффектной фразе, написанной или произнесенной кем-то другим. Я никаких изъянов не обнаружил.

– Недурно сказано, – заключил я.

– Недурно?! Да она достойна Нобелевской премии как «самая забойная фраза года».

– О’кей, – улыбнулся я.

– Скажу так: она буквально разорвала мое сознание, Лин. Столько глубинного смысла! Я вдруг отчетливо поняла, почему в последние месяцы не нахожу себе места от досады и раздражения. Меня это чувство прямо наизнанку выворачивало, можешь себе представить? Вплоть до того, что меня начали раздражать самые банальные мелочи, которые прежде казались милыми пустяками.

– Какие мелочи?

– Да какие угодно.

– А именно?

– Я об этом уже не раз говорила, точнее, ворчала себе под нос, – призналась она.

– Разве ты ворчала?

– Да.

– Себе под нос?

– Я думала, ты это слышал, хотя бы пару раз.

– Наверно, когда ты ворчала в мой адрес?

– Да.

– Например?

– Ну, для начала…

– Нет, не говори. Я не хочу этого знать.

– Тебе это может помочь в работе над собой, – предположила она.

– Не стоит. Надо мной уже кто только не поработал. Давай дальше. Итак, ты ворчала себе под нос.

– Понимаешь, – продолжила она, машинально разглаживая покрывало перед собой, – когда я услышала эти слова про подспудное чувство досады, я сразу поняла, как нужно думать о том, что ты чувствуешь. Улавливаешь мою мысль?

– «Думать о том, что чувствуешь»… В общих чертах, да.

– И это стало как бы рамой для моего автопортрета. Я поняла, в чем заключалась моя неудовлетворенная потребность. Я поняла, каким было мое неудовлетворенное желание. А когда я поняла это, я поняла все вообще.

– Можешь уточнить насчет потребности, если не секрет?

– Это потребность быть свободной от тебя, – сказала она тусклым голосом, глубоко вдавливая кулаки в постель.

– От меня отказаться легче, чем от сладкого.

– Я теперь легко обхожусь и без сладкого. – Она нарисовала пальцем круг на покрывале. – Мне не нужно ничего подслащать, особенно то, что я говорю самой себе.

– Ясно. А что с твоим неудовлетворенным желанием?

– Я хочу на все сто процентов жить в настоящем времени. Я хочу быть конкретным моментом вместо того, чтобы глядеть со стороны, как этот момент пролетает мимо. Ты ведь понимаешь, о чем я, да?

– Возможно.

– Настоящее время. Этот момент. Мой момент. Все моменты. Вот чего я хочу. Понимаешь?

– Ты в настоящем времени. Я понял. Клянусь, Лиза, если в этом замешан какой-то гуру…

– Я сама пришла к этому. Я сама.

– Значит, это и есть твое желание?

– Это начало его исполнения, в чем я абсолютно уверена.

Она была неколебима. Она была великолепна.

– Что ж, если таково твое желание, я его приветствую, Лиза.

– Правда?

– Конечно. Ты вольна делать все, что угодно, если это тебе по душе.

– Ты правда так думаешь?

– Да, и это здорово, Лиза.

– Я знала, что ты меня поймешь, – вздохнула она, расслабляясь. – Я хочу иметь свое личное настоящее, все мгновения которого принадлежит только мне, вместо однообразного постоянства, когда ты делишь каждый свой миг с мгновениями других людей.

«Однообразное постоянство, когда ты делишь каждый свой миг с мгновениями других людей» – это было на редкость точное и образное определение тюрьмы.

– Продолжай, я внимательно слушаю.

– Я хочу узнать, каково это: быть самой собой, ни с кем другим себя не деля.

– Удачи тебе в этом, Лиза.

Она улыбнулась, а затем утомленно вздохнула:

– Можешь считать меня эгоисткой, но это не так. Я поступаю во благо не только себе, но и во благо вам с Карлой. Это прозрение помогло мне впервые отчетливо увидеть всех нас и понять, насколько вы с ней похожи и как сильно вы двое отличаетесь от меня. Понимаешь?

Я понимал. На свой манер – сумбурно, но с добротой и любовью – она утверждала, что мы с Карлой созданы друг для друга: острые грани Карлы идеально вписывались в мои глубокие шрамы. Справедливая или нет, утешительная или больно ранящая, сейчас эта мысль все равно не имела значения, потому что настоящие минуты принадлежали не нам с Карлой – они всецело принадлежали Лизе.

В падении или на взлете наши поступки и наш выбор принадлежат только нам, как оно и должно быть. Решительно сделав свой выбор, Лиза достигла этого состояния незамутненной безмятежности и теперь пребывала в нем наедине с собой: свободная, целеустремленная, отважная и полная надежд.

– Да, новая ты – это нечто, – признал я.

– Спасибо, – тихо сказала она. – И новая я, порвавшая со старым тобой и не желающая делить постель с новым тобой, намерена отныне ночевать в гостевой спальне.

– Нет проблем, – рассмеялся я, – если только твой настоящий момент не сочтет это слишком компрометирующим.

– Обойдется, – сказала она совершенно серьезно и пристроилась рядом, положив голову мне на грудь. – Но я считаю, раз уж мы живем порознь под одной крышей, надо установить кое-какие правила.

– Угу.

– Типа как при ночевке в гостях. Точнее, когда гости остаются на ночь.

– Гости на ночь? Похоже, твое «ни с кем не делимое „я“» скучать не собирается.

– Надо придумать какой-то условный знак.

– Условный знак?

– Ну да, что-то понятное только нам двоим. Вроде садового гномика: если он стоит слева от двери, один из жильцов имеет ночного гостя, а если справа, то никаких гостей нет.

– У нас нет садового гномика. И сада у нас тоже нет.

– Можно использовать фарфоровую кошку, которая тебе не нравится.

– Я этого не говорил. Как раз наоборот, она мне очень нравится. Другое дело, что я как будто не очень нравлюсь ей.

– Да, и вот еще что: я прошу тебя на полгода забыть об арендной плате.

– Секундочку, давай сперва внесем ясность в эти кошачьи условности. Ночной гость – это кошка слева или кошка справа?

– Кошка слева. И на время забудь об арендной плате.

– Я заплатил за квартиру на год вперед, Лиза.

– Да нет же, я прошу забыть о моей плате тебе, за аренду гостевой комнаты. Я буду платить по рыночным расценкам. И не спорь, я категорически настаиваю. Однако сейчас я вложила все свои средства в новое шоу и сижу на мели. Так что месяцев шесть я не смогу тебе платить.

– Даже не думай о плате.

– Нет, я буду платить, это принципиально, – сказала она, тыча меня кулаком в ребра.

– Даже не думай.

Она повторила удар.

– Так и быть, сдаюсь. Я согласен брать с тебя плату за комнату.

– И еще… мне нужен аванс, – добавила она.

– Аванс?

– Да.

– Но ты на меня не работаешь, Лиза.

– Да, но я ненавижу слово «заем». Оно мне напоминает жалобный скулеж побитой собаки. Отныне я решила, что всякий раз, когда мне потребуется заем, я буду просить аванс. Это слово как-то больше вдохновляет.

– Аванс-гардный подход, – одобрил я.

– Но я пока что не смогу оплачивать счета за еду, электричество, телефон и стирку. Каждое пенни из моего аванса заранее учтеное и пойдет на другие цели.

– Ясное дело.

– Но я обязуюсь внести свою долю по этим счетам, как только у меня появится свободный остаток средств после получения следующего аванса.

– Превосходно.

– Еще мне потребуется машина, но об этом поговорим уже после твоего возвращения.

– Так и сделаем. Ты закончила с новыми правилами?

– Есть еще одна деталь.

– Выкладывай.

– Не знаю даже, как сказать. Я…

– Говори как есть.

– Отныне я не буду готовить для тебя еду, – заявила она и так сильно надула губы, что они вывернулись наизнанку.

За два года совместной жизни она только три раза готовила дома еду, и во всех случаях результат был, мягко говоря, не очень.

– О’кей.

– Раз такие дела, скажу тебе начистоту: я ненавижу готовить. Терпеть не могу. Я занималась этим только в угоду тебе. И каждый раз это было для меня сущей каторгой, от начала и до самого конца. Впредь я этим заниматься не намерена. Извини, но этот вопрос больше не обсуждается, даже в качестве соседей по квартире.

– О’кей.

– Я не хочу тебя обижать, но и не хочу, чтобы ты обманулся в каких-то своих ожиданиях. Я сейчас тоже полна ожиданий, это часть моего процесса трансформации, но я стараюсь их пригасить, пока они не обернулись…

– Подспудным чувством досады? – догадался я.

– Именно так! О боже, мне сразу полегчало. А тебе?

– Я хорошо себя чувствую, – сказал я.

– Правда? Это для меня очень важно. Я не хочу, переходя в настоящее время, тянуть за собой груз вины и стыда. Мне важно знать, что ты не против этой перемены во мне и что ты видишь в этом и хорошую сторону.

Хорошая сторона – это лишь половина правды, а правда – лишь половина истории. Меньшая часть меня была возмущена ее непомерными запросами: она хотела забрать слишком многое из того малого, что еще оставалось общего между нами. Но моя бо́льшая часть давно это предвидела и скрепя сердце принимала неизбежность нашего расставания. И потом, была еще Карла, всегда была Карла. Поэтому я не имел права омрачать минуты Лизиного счастья. Хорошая сторона – это лишь половина правды, а правда – лишь половина истории.

– Мне хорошо, Лиза. Я только хочу, чтобы ты была счастлива.

– Я очень рада, – сказала она, с улыбкой глядя на меня из-под ресниц. – Я так боялась этого объяснения.

– Почему? Когда такое было, чтобы я тебя не выслушал или не поддержал?

– Дело не в этом. Все гораздо сложнее.

– А именно?

– Есть другие вещи и другие люди.

– Какие вещи, Лиза? Какие люди?

– Я не хочу говорить об этом сейчас.

«Женщины хотят знать, – подумал я, вспомнив ее фразу. – Но и мужчины этого хотят в неменьшей степени».

– Не упрямься, Лиза…

– Послушай, ты завтра утром уезжаешь, и я хочу, чтобы после сегодняшних откровений мы расстались, чувствуя себя счастливыми, о’кей?

– Ладно, будь по-твоему.

– Я сейчас счастлива, Лин, и не хочу сбиваться с этого настроя.

– Через неделю я вернусь, и мы продолжим этот разговор. Если будет нужна моя помощь, только попроси. Если захочешь переехать, я все устрою и заплачу за аренду на год вперед. Никаких проблем.

– Знаешь, а ты и вправду изменился, – задумчиво промолвила она.

– По сравнению с чем?

– По сравнению с самим собой двухлетней давности.

Она посмотрела на меня с выражением, которое я не сразу смог разгадать. Но потом понял: это была нежность – причем тот особый вид нежности, какую мы приберегаем для самых дорогих друзей.

– Ты помнишь наш первый поцелуй? – спросила она.

– Да, в Афганской церкви. Нас выгнали вон и чуть не арестовали.

– Интересно, каким нам запомнится наш последний поцелуй, – сказала она, наклоняясь ко мне.

Мы поцеловались, но поцелуй растворился в шепоте, и мы продолжили тихо беседовать, лежа рядом в темноте, пока не утих шум дождя за окном. Когда она заснула, я встал и начал готовиться к отъезду.

Я спрятал пистолеты, патроны, ножи, часть паспортов и несколько пачек денег в потайное отделение, которое ранее сделал на задней стороне тяжелого комода. Деньги для Лизы я положил в верхний ящик буфета, где мы обычно держали наличку на текущие расходы.

Покончив с этим и собрав дорожную сумку, я подошел к окну и уселся в плетеное кресло, купленное для Лизы, – оно было достаточно высоким, чтобы можно было сидя обозревать улицу внизу.

Мимо нашего дома медленно прошел последний разносчик чая, позвякивая велосипедным звонком, чтобы привлечь внимание дремлющих сторожей. Понемногу это «дзинь-дзинь» удалялось, пока улица не погрузилась в тишину.

Все живое вращается вокруг сердца Судьбы, как планеты вокруг солнца. Ранджит, Викрам, Деннис Спящий Баба, Навин Адэр, Абдулла, Санджай, Дива Девнани, Дидье, Джонни Сигар, Конкэннон, Винсон, Ранвей, Скорпион, Близнец, Шри-Ланка, Лиза – мои мысли блуждали, как парусник по кругосветным морям, и лишь одна звезда светила мне с черного неба: Карла.

Лиза еще спала, когда я ушел на рассвете. Ощущая прилив бодрости после сердечного раскаяния перед самим собой, я шагал к ближайшей стоянке такси. В неверном утреннем свете моя тень игривой собачкой металась по асфальту. Сонный таксист нехотя согласился везти меня за двойную плату. Пустынные улицы, по которым мы проезжали, были залиты ясным, чистым светом.

Вокзал, этот языческий храм Бомбея, без устали гнал по артериям-переходам носильщиков, пассажиров и грузы – и у каждого была своя исключительно важная цель, и каждое место в вагоне имело свою судьбоносную ценность.

Когда мадрасский экспресс отошел от перрона и набрал скорость, за моим окном замелькали испещренные лужами улицы пригородов, а затем, по выезде из урбанистической серости, поплыли пейзажи зеленых долин и холмов.

«Вновь-и-вновь, вновь-и-вновь, вновь-и-вновь», – отбивали ритм колеса вагона. Мне было хорошо, точнее – хорошо и плохо одновременно. Мое сердце отстукивало вопросы; мое сердце подавало команды.

Поездка на Шри-Ланку представлялась рискованным предприятием, в этом Лиза была права. Но Абдулла договорился с Санджаем, выторговал у него мою свободу в обмен на эту миссию, которую я давно обещал выполнить. Если подумать, еще одна миссия, подобная полусотне выполненных мною ранее, была невеликой платой за «чистый» уход из Компании.

Я порадовался за Лизу, за ее свободу от меня – если она хотела именно этого. Я испытывал к ней прежние теплые чувства, сдобренные беспокойством, но уже начал привыкать к тому факту, что она меня оставила раз и навсегда, – она меня оставила, тогда как я вступил на тропу войны.

Лиза нашла свою правду, как и я нашел свою. Я любил Карлу и уже не мог полюбить другую женщину.

И для меня не имело значения, какие интриги она замышляла – то ли вместе с Ранджитом, то ли против него. Не имело значения ее замужество, как и мои неудачные попытки найти любовь в другом месте. Не имело значения, перерастет ли ее отношение ко мне во что-то большее, чем просто дружба. Я любил ее, и это было навсегда.

Мне было хорошо, и мне было плохо – и лишь одна, последняя плохая миссия отделяла меня от чего-то лучшего.

«Вновь-и-вновь, – пели колеса, – вновь-и-вновь, вновь-и-вновь». Поля, фермы и городки проносились за окном поезда, и небесная пелена накрыла дальние горы последним в этом сезоне дождем.