Часть 1

Источник всего сущего – свет – может проявляться по-разному, и проявлений этих намного больше, чем звезд во Вселенной, поверьте. Порой всего лишь одной доброй мысли довольно, чтобы твой свет воссиял. В то же время один лишь неверный поступок способен испепелить заповедный лес в твоей душе, так что для тебя померкнет сияние всех звезд под всеми небесами. И дотлевающие угли потерянной любви или утраченной веры будут внушать тебе, что все кончено и жить больше незачем. Но это не так. И никогда так не было и не будет. Что бы ты ни делал и где бы ни очутился, сияние останется с тобой. Все светлое, что кажется умершим внутри тебя, вновь оживет, если ты по-настоящему этого захочешь. Сердце просто не в силах отрешиться от надежды, потому что сердце не умеет лгать. Перевернув страницу в книге жизни и подняв глаза, ты вдруг встретишь улыбку абсолютно незнакомого человека, и поиск пойдет по новому кругу. Но это не будет повторением прежнего. Всякий раз это нечто иное, нечто особенное. Так и твой заповедный лес, заново выросший на пепелище, может оказаться более густым и мощным, чем был до пожара. И если ты удержишься в этом сиянии, в этом новом круге света внутри себя, не помня зла и никогда не сдаваясь, рано или поздно ты вновь окажешься там, где любовь и красота сотворили мир: в самом начале. В начале начал.

– Ого, да это Лин! Вот так начало дня! – прокричал Викрам из влажного сумрака. – Как ты меня нашел? Когда ты вернулся?

– Только что, – сказал я и шагнул с веранды через порог широченных французских дверей. – Мне сказали, ты должен быть здесь. Выйди на минутку.

– Нет уж, лучше ты заходи, дружище, – рассмеялся Викрам. – Кое с кем познакомишься.

Я не спешил принять это приглашение. Двери закрылись, и после залитой солнцем улицы мои глаза различали в глубине комнаты лишь сгустки теней, рассеченные двумя лезвиями яркого света, который прорывался сквозь щели в опущенных жалюзи. И в этих узких лучах клубился дым с запахами гашиша и жженой ванили, последний – от курения плохо очищенного героина.

Позднее, вспоминая тот день, тяжелый дурманящий аромат, смутные тени и разрезающие комнату лучи, я задавался вопросом: уж не сама ли судьба пыталась меня уберечь, задерживая на входе и не пуская внутрь? И еще я спрашивал себя: насколько иной была бы моя жизнь, развернись я тогда и уйди прочь?

Варианты действий, которые мы выбираем, являются ветвями на гигантском дереве возможностей. И так уж вышло, что Викрам и незнакомцы в той комнате стали ветвями, которые на протяжении трех сезонов дождей тесно переплетались с моей ветвью в этих урбанистических джунглях любви, смерти и воскрешения.

Одну деталь я запомнил особо отчетливо: когда я (сам еще не понимая почему) в нерешительности застыл на пороге и возникший из сумрака Викрам взял меня за локоть, чтобы увлечь вглубь комнаты, я внезапно содрогнулся всем телом от прикосновения его влажной руки.

Самым примечательным объектом в этом просторном помещении была монументальная, длиной метра три, кровать у левой стены. На кровати лежал, вытянувшись и сложив руки на груди, мужчина в серебристой пижаме, не подававший признаков жизни. Во всяком случае, я не заметил ни малейшего движения его грудной клетки. По краям кровати слева и справа от него сидели двое и сосредоточенно набивали чиллумы.

Изрядную часть стены прямо над головой мертвого – или спящего мертвым сном – занимало изображение пророка Заратустры, почитаемого парсами.

Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел у противоположной от входа стены три кресла, разделенные парой массивных старинных комодов; и в каждом из кресел кто-то сидел.

Еще там был огромный и очень дорогой персидский ковер на полу, а на стенах – множество фотографий людей в традиционных одеяниях парсов. У правой стены, напротив кровати, на мраморном столике разместился музыкальный центр. Неторопливое вращение двух потолочных вентиляторов почти не тревожило густые клубы дыма, витавшие в комнате.

Викрам провел меня мимо кровати и представил человеку, сидевшему в ближайшем из трех кресел. Европейской внешности; ростом явно выше меня, судя по длинному телу и еще более длинным ногам (развалившись в кресле, он принял такую позу, словно лежал в ванне, высоко задрав колени). На вид ему было лет, наверно, тридцать пять.

– Это Конкэннон, – сказал Викрам, подталкивая меня вперед. – Он из ИРА.

Рука, пожимавшая мою, была теплой, сухой и очень сильной.

– К чертям собачьим ИРА! – произнес он с характерным североирландским акцентом. – Я ольстерец, из Ассоциации обороны, хотя такие нюансы выше понимания сраных дикарей вроде этого Викрама.

Мне понравился решительный блеск в его глазах, но не понравилась его грубость. Кивнув в знак приветствия, я прервал рукопожатие.

– Не слушай его, – сказал Викрам. – Он вечно хамит и обливает всех грязью, зато оттянуться по полной может так, как никто из иностранцев, а уж я-то их повидал.

Говоря это, он подвел меня к среднему креслу. Сидевший в нем молодой человек как раз в тот момент раскуривал чиллум с гашишем от спички, которую ему поднес сосед из третьего кресла. Пламя втянулось в трубку, а затем выплеснулось на выдохе, взметнувшись над головой курильщика.

– Бом Шанкар! – крикнул Викрам, протягивая руку к трубке. – Лин, это Навин. Он частный детектив. Клянусь честью, настоящий детектив! Навин, это Лин, о котором я тебе рассказывал. Он врачует людей в трущобах.

Молодой человек поднялся и пожал мне руку.

– Вообще-то, я не так чтобы настоящий детектив, пока что, – промолвил он и криво улыбнулся.

– Не беда, – сказал я, улыбаясь в ответ. – А я не так чтобы настоящий врач, если на то пошло.

Третий человек, перед тем подносивший спичку к чиллуму, затянулся в свою очередь и предложил трубку мне. Я изобразил вежливый отказ, и тогда он передал ее одному из мужчин, сидевших на кровати.

– Винсон, – представился он; рука при пожатии напомнила мне лапу большого добродушного пса. – Стюарт Винсон. Много о вас наслышан, старина.

– Да о Лине здесь наслышана любая подзаборная шавка, – заявил Конкэннон, принимая трубку у одного из людей с кровати. – Викрам трещит о тебе с утра до ночи, как сопливая фанатка о любимой поп-звезде. Лин то, Лин сё, Лин туда, Лин сюда и хрен знает куда еще. Признайся, Викрам, ты у него отсасывал? Он и впрямь так хорош или это просто байки?

– Боже правый, Конкэннон! – воскликнул Винсон.

– А что такого? – удивился Конкэннон. – Что такого? Я всего лишь задал человеку вопрос. Индия пока еще свободная страна, не так ли? По крайней мере, в тех ее частях, где говорят по-английски.

– Не обращай внимания, – сказал мне Винсон, пожимая плечами. – Уж таков он есть и ничего не может с собой поделать. У него типа херачий синдром Туретта.

Американец Стюарт Винсон обладал крепким телосложением, широкими и правильными чертами лица и копной светлых волос, как будто растрепанных сильным порывом ветра, что придавало ему вид бесшабашного морского бродяги, этакого яхтсмена-одиночки в кругосветном плавании. На самом же деле он был наркоторговцем, и весьма преуспевающим. Я слышал о нем, точно так же как он слышал обо мне.

– А это Джамал, – сказал Викрам, пропустивший мимо ушей слова Винсона и Конкэннона и теперь знакомивший меня с человеком на левой стороне кровати. – Сам импортирует сырье, сам его перерабатывает, сам фасует и сам же выкуривает. Все-в-одном.

– Все-в-одном, – повторил Джамал.

Он был тощий, с глазами-хамелеонами и весь в священных амулетах с головы до ног. Впечатленный таким благочестием, я бегло оглядел коллекцию и успел опознать символику пяти крупнейших религий, прежде чем зацепился взглядом за его улыбку.

– Все-в-одном, – сказал я.

– Все-в-одном, – повторил он.

– Все-в-одном, – сказал я.

– Все-в-одном, – повторил он.

Я был готов продолжить эту интересную беседу, но меня прервал Викрам.

– Билли Бхасу, – объявил он, представляя мне тщедушного человечка с кожей кремового цвета, который сидел на кровати по другую сторону от неподвижного тела.

Билли Бхасу соединил ладони в приветствии, после чего продолжил чистку одного из чиллумов.

– Билли Бхасу – «доставала», – сообщил мне Викрам. – Он может мигом достать все, что угодно. Все, что только пожелаешь, от девчонки до мороженки. Испытай его. Прямо сейчас. Попроси достать мороженое, и ты получишь его тут же. Только скажи!

– Но я не хочу…

– Билли, достань Лину мороженое!

– Один момент, – сказал Билли, откладывая в сторону чиллум.

– Нет, Билли, – сказал я с протестующим жестом. – Я не хочу мороженого.

– Но ты ведь любишь мороженое, я знаю, – сказал Викрам.

– Не настолько, чтобы посылать за ним гонца. Сиди спокойно, приятель.

– Если уж он собрался что-то достать, – прозвучал из тени голос Конкэннона, – я голосую за то и другое: за мороженое и за девчонку. За двух девчонок. И побыстрее шевели своей жопой!

– Ты его слышал, Билли? – спросил Викрам.

Он шагнул к кровати и начал стаскивать с нее Билли, но в этот миг раздался новый голос, глубокий и звучный, исходивший от распростертого на кровати тела. При звуках его Викрам замер, как под дулом пистолета.

– Викрам, – сказал этот голос, – ты ломаешь мне кайф, старик!

– О черт! О черт! О черт! Прошу прощения, Деннис, – быстро забормотал Викрам. – Я тут просто знакомлю Лина с ребятами, ну и…

– Лин, – произнес человек на постели и, открыв глаза, уставился на меня.

Глаза были на удивление светлыми, с бархатистым сиянием.

– Меня зовут Деннис. Рад познакомиться. Будьте как дома. Mi casa es su casa.

Я подошел и пожал вялое птичье крылышко, приподнятое навстречу мне Деннисом, а затем вернулся к изножью кровати. Деннис провожал меня взглядом. Губы его сложились в слабую доброжелательную улыбку.

– Ух ты! – сказал Викрам, становясь рядом со мной. – Деннис, дружище, рад видеть тебя вернувшимся. И как оно было на той стороне?

– Было тихо, – выдохнул Деннис, не прекращая улыбаться мне. – Очень тихо. Вплоть до недавних мгновений.

К нам присоединились Конкэннон и Навин Адэр, начинающий детектив. И все глазели на Денниса.

– Это большая честь, Лин, – сказал Викрам. – Деннис глядит на тебя.

Ненадолго установилось молчание, прерванное Конкэнноном.

– Вот ни хрена себе! – прорычал он сквозь ухмылку, скорее похожую на оскал. – Я торчу здесь уже гребаных полгода, делюсь опытом и знаниями, курю твою дурь и пью твой виски, и за все это время ты лишь дважды открыл глаза. Но стоило только Лину войти в дверь, и ты уставился на него так, будто он весь горит ярким пламенем. Ну а я-то кто, по-твоему: кусок говна ходячий?

– По всему, так прямо вылитый, – негромко заметил Винсон.

Конкэннон расхохотался. Деннис моргнул.

– Конкэннон, – прошептал он, – я люблю тебя, как доброго призрака, но ты ломаешь мне кайф.

– Прости, Деннис, дружище, – ухмыльнулся Конкэннон.

– Лин, – произнес Деннис, в то время как его голова и тело сохраняли полную неподвижность, – не сочти меня грубым, но сейчас я должен отдохнуть. Был рад тебя повидать.

Он повернул голову на один градус в сторону Викрама.

– Викрам, – пробормотал он все тем же густым рокочущим басом, – будь добр, кончай эту суету. Ты ломаешь мне кайф, приятель. Сделай одолжение, заткнись.

– Конечно, Деннис. Извини.

– Билли Бхасу? – тихо позвал Деннис.

– Я тут, Деннис.

– К черту мороженое.

– К черту мороженое, Деннис?

– К черту мороженое. Никто не получит мороженого. Только не сегодня.

– Как скажешь, Деннис.

– Значит, с мороженым все ясно?

– Да: к черту мороженое, Деннис.

– И я не хочу слышать слово «мороженое» как минимум в ближайшие три месяца.

– Как скажешь, Деннис.

– Вот и ладно. А теперь, Джамал, набей мне еще один чиллум. Побольше и позабористей. Гигантский, легендарный чиллум. Это будет как акт милосердия, почти наравне с чудом. Всем пока – и здесь, и там.

Деннис сложил на груди руки, закрыл глаза и вернулся к своему отдыху: застывший как мертвец, при пяти слабых вдохах в минуту.

Никто не шевелился и не подавал голоса. Джамал со всей возможной оперативностью занялся приготовлением легендарного чиллума. Все прочие смотрели на Денниса. Я дернул Викрама за рубашку.

– Давай-ка выйдем, – сказал я и потянул его прочь из комнаты. – Всем пока – и здесь, и там.

– Эй, подождите меня! – позвал Навин, выскакивая вслед за нами из французских дверей.

На улице свежий воздух взбодрил Викрама и Навина. Шаг их ускорился, подстраиваясь под мой.

В тенистом коридоре, образуемом стенами трехэтажных домов и густыми кронами платанов, дул бриз, принося рыбный запах с близлежащего причала Сассуна.

В промежутках между деревьями на улицу прорывались лучи солнца. Попадая в очередное пятно слепящего жара, я чувствовал, как меня накрывает солнечный прилив, чтобы затем вновь отхлынуть под сенью листвы.

Небо было бледно-голубым, затянутым легкой дымкой – как обкатанное волнами стекло. На крышах автобусов сидели вконец обленившиеся вороны, «зайцами» перемещаясь в сторону более прохладных частей города. Крики людей, кативших ручные тележки, звучали решительно и свирепо.

Это был один из тех ясных бомбейских дней, когда жители города, мумбаиты, испытывают непреодолимое желание петь; и я услышал, как проходивший мне навстречу человек напевает ту же самую любовную песню на хинди, что в тот момент мурлыкал и я.

– Забавно, – сказал Навин. – Вы с ним оба пели одну песню.

Я улыбнулся и хотел было исполнить еще пару-другую куплетов – как у нас принято в стеклянно-голубые бомбейские деньки, – но тут Викрам вмешался с вопросом:

– Ну и как все прошло? Забрал?

Я стараюсь не слишком часто ездить в Гоа, в том числе и потому, что при каждой такой поездке знакомые нагружают меня всякими дополнительными поручениями. Вот и на сей раз, когда я тремя неделями ранее сказал Викраму, что собираюсь в Гоа, он попросил меня об услуге.

Как выяснилось, он отдал тамошнему ростовщику-акуле одно из свадебных украшений своей матери – ожерелье с мелкими рубинами – в залог при получении ссуды. Деньги с процентами Викрам вернул, но ростовщик отказался возвращать ожерелье. Он потребовал, чтобы Викрам лично явился за ним в Гоа. Зная, что ростовщик с почтением относится к мафии Санджая, на которую я работал, Викрам попросил меня потолковать с этим типом.

Я это сделал и добыл ожерелье, хотя Викрам сильно переоценил почтение ростовщика к нашей мафии. Я проторчал в Гоа лишнюю неделю, пока тот водил меня за нос, отменяя одну назначенную встречу за другой и оставляя записки с оскорблениями в адрес меня и людей Санджая; но в конечном счете ожерелье он вернул.

Впрочем, к тому моменту у него уже не оставалось другого выбора. Он был акулой, но мафия, которую он оскорбил, была акульей стаей. Я привлек четырех местных парней, которые также работали на Санджая. Впятером мы отметелили за милую душу крышевавших акулу бандитов и обратили их в бегство.

Потом мы добрались до ростовщика, и тот отдал мне ожерелье. Далее один из моих местных помощников победил его в честном бою и продолжил бить уже бесчестно, пока почтение акулы к мафии Санджая не возросло до вполне удовлетворительных размеров…

– Ну и как? – не унимался Викрам. – Ты забрал его или нет?

– Держи, – сказал я, доставая ожерелье из кармана пиджака.

– Чудесно! Ты справился! Я знал, что могу на тебя положиться. С Дэнни были какие-нибудь осложнения?

– Вычеркни этот источник займов из своего списка.

– Тхик, – сказал Викрам.

Он вытянул ожерелье из синего шелкового мешочка, и рубины загорелись на солнце, окровавив своим сиянием его сложенные в пригоршню ладони.

– Послушай, я… я должен прямо сейчас отвезти это к моей маме. Хотите, парни, я вас подброшу?

– Тебе же совсем в другую сторону, – сказал я, когда Викрам взмахом остановил проезжавшее такси. – А мне и пешком недолго до «Леопольда». В тех краях припаркован мой байк.

– Если ты не против, я бы прошелся немного с тобой, – предложил Навин.

– Дело твое, – сказал я, наблюдая за тем, как Викрам прячет шелковый мешочек под рубашку, для надежности.

Он уже начал садиться в машину, когда я придержал его и, наклонившись поближе, тихо сказал:

– Ты что с собой творишь?

– О чем ты?

– Не финти, Вик, я же просек по запаху.

– Какие финты! – запротестовал он. – Ну да, слегка догнался коричневым, и что с того? Дурь-то не моя, а Конкэннона. Он заплатил, а я только…

– Ладно-ладно, не заморачивайся.

– Я никогда не заморачиваюсь, ты меня знаешь.

– Некоторые люди могут по своей воле спрыгнуть с героина, Вик. Допустим, Конкэннон из таких. Но не ты, и тебе самому это отлично известно.

Он улыбнулся, и пару секунд я видел перед собой прежнего Викрама: того Викрама, который сам отправился бы в Гоа вызволять ожерелье, не обращаясь за помощью ко мне или кому-то другому; того Викрама, у которого вообще не возникло бы надобности в такой поездке, поскольку он ни за что не отдал бы в залог драгоценности своей матери.

Улыбка погасла в его глазах, когда он садился в такси. Я проводил его взглядом, понимая опасность ситуации, в которой он оказался: неисправимый оптимист, выбитый из колеи несчастной любовью.

Когда я продолжил путь, ко мне сбоку пристроился Навин.

– Он много говорит о девушке, об англичанке, – сказал Навин.

– Это одна из тех историй, которые обязаны иметь счастливый конец, но в жизни такое случается редко.

– Он также много говорит о тебе, – сказал Навин.

– У него длинный язык.

– И еще он говорит о Карле, Дидье и Лизе. Но больше всего он говорит о тебе.

– У него слишком длинный язык.

– Он говорил мне, что ты сбежал из тюрьмы. И что ты до сих пор в розыске.

Я остановился:

– Теперь уже твой язык удлинился не в меру. Это что, языковая эпидемия?

– Нет, позволь мне объяснить. Ты помог одному моему другу, Аслану…

– Что?

– Мой друг…

– О чем ты говоришь?

– Это случилось недели две назад, ночью, неподалеку от причала Балларда. Ты помог ему, когда он влип в историю.

И я вспомнил ту ночь и молодого парня, бегущего мне навстречу по широкой улице в деловом районе Баллард, – по обе стороны там сплошными стенами запертые офисные здания, некуда свернуть и негде укрыться. Преследователи настигают, и парень останавливается (три тени от уличных огней расходятся от него в разные стороны). Он уже готов принять бой в одиночку, и тут вдруг выясняется, что он не одинок…

– Ну и в чем дело?

– Он умер. Три дня назад. Я пытался тебя найти, но ты был в Гоа. И сейчас я пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе это.

– Что именно сказать?

Он замялся. Я был с ним нарочито резок после упоминания побега и сейчас хотел скорее перейти к сути дела.

– Мы с ним подружились в университете, – начал он ровным голосом. – Аслан любил бродить по ночам в опасных местах. Как и я. Да и ты тоже – иначе как бы ты оказался в том месте той ночью, чтобы ему помочь? И я подумал, что ты, может быть, захочешь узнать, что с ним стало.

– Ты меня за дурака держишь?

Мы стояли на тротуаре в негустой тени платанов, в каких-то дюймах друг от друга, и нас огибали потоки пешеходов.

– С чего ты взял?

– Ты сейчас выложил козырь – знание о моем побеге из тюрьмы – только для того, чтобы сообщить мне печальную новость о смерти Аслана? Только поэтому? Ты настолько чокнутый или настолько славный парень?

– Полагаю, – сказал он, начиная злиться, – что я настолько славный. Наверно, я даже слишком славный, поскольку решил, что мое сообщение для тебя хоть что-нибудь значит. Сожалею, что тебя побеспокоил. Не хочу быть назойливым. Извини. Я пошел.

Я задержал его.

– Погоди-ка! – сказал я. – Погоди!

По сути, с ним все было правильно: открытый взгляд, уверенность в собственной правоте и светлая улыбка в придачу. Инстинкт обычно распознает своих. Вот и мой инстинкт распознал своего в этом парне, который стоял передо мной с таким рассерженным и оскорбленным видом. С ним все было правильно, честь по чести, – а такое встречаешь не часто.

– Ладно, я перегнул палку, – сказал я, поднимая руку в примирительном жесте.

– Да я без претензий, – ответил он, успокаиваясь.

– Тогда вернемся в Викраму, проболтавшемуся о моем побеге. Информация такого рода может вызвать интерес у Интерпола – и уж точно всегда вызывает интерес у меня. С этим все ясно?

То был не вопрос, и он меня понял.

– В гробу я видал Интерпол.

– Но ты же детектив, как-никак.

– В гробу я видал детективов. Это информация о друге, которую нельзя скрывать от этого друга, если случайно получил к ней доступ. Или ты не в курсе таких простых вещей? Я вырос на улицах, вот на этих самых улицах, и я это знаю четко.

– Однако мы с тобой не друзья.

– Пока что нет, – улыбнулся Навин.

Несколько секунд я молча смотрел на него.

– Ты любишь ходить пешком?

– Люблю ходить пешком, болтая языком, – сказал он, стараясь шагать в ногу со мной, насколько этому позволяло хаотичное перемещение по тротуару других пешеходов.

– В гробу я видал Интерпол, – повторил он чуть погодя.

– И болтать языком ты действительно любишь?

– Как и ходить пешком.

– Хорошо, тогда расскажи мне на ходу три короткие истории.

– Запросто. О чем первая прогулочная история?

– О Деннисе.

– Честно говоря… – Навин рассмеялся, увернувшись от женщины, которая тащила на голове здоровый бумажный тюк. – Сегодня я был там впервые, как и ты. К тому, что ты видел своими глазами, могу добавить лишь то, что я слышал.

– Так расскажи мне, что ты слышал.

– Его родители умерли. Говорят, это сильно его потрясло. Семья была богатой. Они владели каким-то патентом, который до сих пор приносит немалый доход. Порядка шестидесяти миллионов, по словам Денниса.

– Его обитель уж никак не тянет на шестьдесят миллионов долларов.

– Все его деньги переданы в доверительное управление, пока сам он погружен в транс.

– Пока он лежит как бревно, ты это имел в виду?

– Он не просто лежит как бревно. Деннис пребывает в состоянии самадхи. Его сердцебиение и дыхание замедляются и почти сходят на нет. Время от времени даже наступает клиническая смерть.

– И ты хочешь, чтобы я этому поверил, детектив?

– Все так и есть, – улыбнулся он. – За последний год несколько врачей констатировали его смерть, но Деннис всегда пробуждался вновь. Джамал, который Все-в-одном, коллекционирует свидетельства о его смерти.

– Надо полагать, эти периодические умирания Денниса нехило напрягают его священника и его бухгалтера.

– Пока Деннис лежит в трансе, всеми его финансами ведают управляющие, которые выделяют ему достаточно средств на квартиру, где мы сегодня встретились, и на поддержание себя в нужной степени просветленности.

– Ты все это узнал случайно или выведал как детектив?

– Понемногу того и другого.

– Что ж, – сказал я, останавливаясь, чтобы не попасть под машину, которая разворачивалась с заездом на тротуар, – каким бы высоким и полным ни был его улет, я могу лишь признать, что он самый бревноподобный из всех улетчиков, мною виденных.

– Тут он вне конкуренции, – ухмыльнулся Навин.

Мы немного помолчали, осмысливая данный факт.

– О чем вторая история? – спросил Навин.

– Конкэннон, – сказал я.

– Он боксирует в одном спортзале со мной. Я о нем мало что знаю, но могу сказать пару вещей.

– А именно?

– Во-первых, у него очень коварный и жесткий хук слева – как из пушки. Но в случае промаха его заносит.

– Заносит?

– Всякий раз. Он проводит джеб левой, затем бьет правой в корпус и тут же запускает свой левый хук. Но если уйти от хука, он раскрывается для встречного удара. Правда, он очень быстрый и редко промахивается. Боксирует он что надо.

– Теперь во-вторых.

– Во-вторых, это через него я получил доступ к Деннису. Деннис его любит. Когда он выходит из транса, то общается с Конкэнноном дольше, чем с кем-либо другим. Я слышал, он даже собирается законным порядком усыновить Конкэннона. Но это непросто, поскольку тот старше Денниса, и к тому же он иностранец. Я не уверен, что есть прецеденты усыновления индийцем белого человека, который старше своего приемного отца.

– А что это значит, «доступ к Деннису»?

– Тысячи людей стремятся попасть к Деннису, когда он в трансе. Они думают, что в периоды своей временной смерти он может контактировать с теми, кто умер окончательно. Но почти никому не удается туда войти.

– Кроме тех случаев, когда ты просто стучишься в дверь и входишь.

– Ты не понял. Никто не осмелится просто так постучать и войти, когда Деннис в трансе.

– Да брось ты!

– Во всяком случае, никто ни разу не осмелился до того, как это сделал ты.

– Денниса мы уже обсудили, – сказал я, пропуская большую тележку, которую катили сразу четыре человека. – Вернемся к Конкэннону.

– Как я говорил, он боксирует в спортзале. Дерется грязновато, как уличный боец. Из остального знаю только, что он любит вечеринки и шумные компании.

– Язык у него поганый. Если человек дожил до его лет с таким поганым языком, значит за ним есть еще что-то посерьезнее.

– Ты считаешь, мне стоит к нему приглядеться?

– Только к его оборотной стороне.

– Ладно. А третья история? – спросил он.

Я свернул с тротуара на узкую дорожку.

– Куда мы идем? – спросил он, следуя за мной.

– Хочу выпить сока.

– Сока?

– День жаркий. Что странного в таком желании?

– Ничего. Отлично. Я люблю сок.

Тридцать девять градусов в Бомбее, охлажденный арбузный сок, вентиляторы низко над головой работают на третьей скорости: блаженство.

– Итак… ты у нас детектив? Это всерьез?

– Да. Все началось со случайности, но теперь я занимаюсь этим делом уже почти год.

– И что это за случайность, превращающая обычных людей в детективов?

– Я учился на юриста, – сказал он, – и был уже на последнем курсе, когда мне попалась одна монография о частных детективах и их сотрудничестве с судебной системой. Что меня реально заинтересовало, так это описание детективной работы, причем заинтересовало настолько, что я бросил учебу и подался в частный сыск.

– Ну и как оно там?

Навин рассмеялся:

– Супружеская измена – явление более здоровое по своей сути, чем, например, игра на фондовой бирже, и намного более предсказуемое. Я провел несколько таких дел, но потом решил, что с меня хватит. В паре со мной работал еще один детектив, обучивший меня азам. Сам он уже тридцать пять лет копается в грязном белье, и до сих пор ему это в охотку. А мне нет. Для загулявших на стороне мужей это всякий раз приключение. А для меня их делишки – тоска зеленая, вечно одно и то же.

– И чем ты занялся, покинув тучные пастбища супружеских измен?

– С той поры я нашел двух пропавших собак, одного пропавшего мужа и, до кучи, пропавшую кастрюлю-кассероль. Похоже, все мои клиенты, благослови их бог, попросту слишком ленивы или слишком спесивы, чтобы лично заниматься такой ерундой.

– Но тебе ведь нравится работа детектива? Адреналин и все такое?

– Знаешь, что мне нравится в этом деле? Здесь в конечном счете ты докапываешься до правды. Как юрист, ты можешь себе позволить лишь часть правды, какую-то ее версию. А здесь все реально, даже если это всего лишь старая фамильная кассероль. Ты имеешь дело с реальностью, которую нельзя исказить или переврать.

– И ты намерен продолжать в том же духе?

– Не знаю. – Он улыбнулся, глядя мимо меня. – Думаю, это будет зависеть от того, насколько я хорош.

– Или насколько плох.

– Да, или насколько плох.

– Между прочим, мы уже перешли к третьей истории, – сказал я. – Тема: Навин Адэр, индийско-ирландский частный сыщик.

Он засмеялся, сверкнув белыми зубами, но смех очень быстро угас.

– Да тут и рассказывать особо нечего.

– Навин Адэр, – повторил я имя. – Интересно, какая половинка твоей задницы получает больше пинков, индийская или ирландская?

– Я слишком белый для азиатов и слишком азиатский для белых, – усмехнулся он. – Мой отец…

Для многих из нас за словом «отец» скрывается обширная область воспоминаний с крутыми скалистыми пиками и затерянными долинами. Я вместе с ним преодолел все складки этого ландшафта, терпеливо дожидаясь, когда он вернется к заданной теме.

– …И мы с мамой остались нищими после того, как он нас бросил. Мы жили на улице, пока мне не исполнилось пять лет, хотя я почти не помню то время.

– А что случилось потом?

Он окинул взглядом улицу с ее калейдоскопом красок и эмоций.

– Отец умер от туберкулеза, – сказал Навин, – а в завещании все отписал маме. И вдруг оказалось, что за последние годы он сколотил недурной капиталец. Мы в одночасье сделались богатыми, и…

– …и все изменилось.

Взглядом он дал мне понять, что и так поведал более чем достаточно.

Вентилятор, вращавшийся всего в нескольких дюймах от моего затылка, начал вызывать у меня леденящую головную боль. Я подозвал официанта и попросил снизить скорость до второй.

– Замерзаете? – насмешливо спросил он, положив руку на переключатель. – Сейчас я покажу вам настоящий холод.

И включил ураганную пятую скорость, так что вскоре у меня начали застывать щеки. Мы расплатились и покинули кафе, услышав за спиной «до свидания» официанта, и тотчас последовал его призывный вопль:

– Второй столик снова свободен!

– Мне понравилось это заведение, – сказал Навин уже на улице.

– В самом деле?

– Да. Отличный сок, наглые официанты. Самое то.

– Мы с тобой и вправду можем подружиться, детектив. И, надо думать, мы подружимся.