Глава XXXI
Важная встреча. Москва, гостиница «Украина», декабрь 2014 года

Помпезное здание московской гостиницы «Украина» изначально проектировалась как одна из знаменитых сталинских высоток. Впрочем, такой она и осталась, хотя проект в процессе строительства претерпевал многочисленные изменения. Гостиница все годы существования Советского Союза считалась одной из лучших и успешно конкурировала (если такое слово вообще может быть употреблено в рассказе о советских временах) с «Москвой», «Россией» и «Интуристом». Потом, в новой, уже несоветской Российской Федерации, и «Москву», и «Интурист», и даже гигантскую «Россию» снесли. Но «Украина» этой участи миновала. В гостинице очень долго шел ремонт, она часто переходила из рук одних владельцев в руки других, но когда наконец открылась, стало очевидно, что так долго ее реконструировали не зря. В новой, сияющей и блестящей гостинице каким-то чудом удалось оставить неуловимый дух сталинской эпохи, бережно сохранить многочисленные артефакты, когда-то созданные руками выдающихся советских скульпторов и художников. И что удивительно, артефакты эти не стали смотреться как некий запыленный и инородный материал в пятизвездочном интерьере, а, наоборот, зазвучали с новой силой и существенно прибавили гостинице в имидже.

Место стало модным, и бомонд потянулся в рестораны «Украины». Особую пикантность этому действию прибавляло еще то, что совсем неподалеку, на настоящей Украине шла война и новостные ленты разрывались от очередных сообщений о нестабильности, жертвах и передвижениях разнообразных войсковых подразделений, в принадлежности которых уже не могли разобраться, наверное, сами военнослужащие этих подразделений.

На тридцать пятом этаже располагался итальянский ресторан, виды из окон которого можно было бы продавать и вовсе без блюд. Москва широко раскинулась под окнами сталинского небоскреба, а сегодня, накануне новогодних праздников, она была особенно хороша. Куда хватало взгляда – всюду в городе горела праздничная иллюминация, разноцветные елки, шарики и гирлянды сливались со светом московских окон, создавая непередаваемую атмосферу разудалого праздника, который могла себе позволить Москва 2014 года. Года, когда страна, чувствующая свое величие, устроила роскошную зимнюю олимпиаду, присоединила к себе новые территории и даже слегка потеряла голову от этого появляющегося величия. Запад грозил введением разнообразных санкций, но президент Путин, достигший в этом году пика своей популярности, к санкциям этим относился пренебрежительно, всем своим видом давая понять, что России они совершенно не страшны.

Заказать угловой столик в этом ресторане на тридцать пятом этаже «Украины» – невозможная роскошь, потому что он всегда занят какими-то очень деловыми и вечно спешащими людьми, которые разговаривают друг с другом отрывистыми непонятными фразами, а потом долго, не глядя в глаза собеседника, что-то считают в калькуляторах мобильных телефонов. Такой столик популярен, потому что никто не будет мешать разговаривать, а насладиться вечерней Москвой позволяет в полной мере. Например, сейчас вдалеке расположилась большая группа японцев, шумно лопочущая по-своему и активно фотографирующая Москву с высоты птичьего полета, но эти японцы никак не мешали спокойной беседе.

А спокойную беседу за угловым столиком сегодня вела компания весьма странная. Во главе стола расположился некий персонаж в необычном черном одеянии, с бугристым толстым носом и лохматыми бровями, не снимающий с головы высокого черного же колпака. По правую руку от него находился упитанный усач с перебинтованной, висящей на перевязи рукой. Напротив усача сидела сексапильная брюнетка, вся обтянутая черной кожей, как будто случайно зашедшая сюда с молодежной дискотеки, да почему-то так и оставшаяся здесь.

Если можно было бы подойти к этим троим поближе и услышать их разговор, стало бы еще удивительнее, потому что разговаривали они на латыни. Не на той латыни, которой доктора пишут непонятные рецепты на подозрительных бумажках, а на самом настоящем латинском языке, давно утраченном и признанном «неживым». Но услышать их разговор было невозможно. При первом же приближении официанта все замолкали и сидели с каменными лицами, ожидая его ухода.

Так произошло и в этот раз. Долговязый официант суетливо и подобострастно, понимая, что сидящая за столом компания – непростая, поставил на стол чайник и расставил чашки. Все молчали, глядя перед собой. Официант все понял и мгновенно исчез.

– Я люблю его, – коротко и ясно сказала девушка и смело посмотрела в глаза своим собеседникам. Сначала – тому, с бугристым носом, а потом – усачу.

– Девочка моя, про любовь мы, по-моему, уже говорили давным-давно… – сказал человек с бугристым носом. Если бы этого говорившего мог видеть Сергей, он бы закричал от удивления: это был тот самый человек, которого так жестоко убили на улице Calle Galiazza.

– Мастер, я не отступлюсь от своего. Я готова сама выступить перед Советом. – Девушка, а это, конечно, была Глафира, упрямо тряхнула черной как смоль челкой. – Вот он, – она махнула головой на усача, и челка опять пришла в движение, – хотел их убить!

Усач, а это был Александр Валентинович, досадливо поморщился:

– Глаша, если бы я хотел их убить, я бы их убил.

– Все равно, в тюрьму их хотел надолго засадить. А у нас ведь договор был!

Ненадолго воцарилась тишина. Официант принес булочки в высокой плетеной корзинке и поспешно удалился. Человек, которого Глафира назвала Мастером, откашлялся и важно заговорил. Пока он говорил, никто не смел его перебивать.

– Дети мои, у вас впереди очень важные задачи. Вы же знаете, что у нас сейчас очень много работы на Украине. Уже месяц там работает американский Хранитель по имени Сид. Вам нужно срочно с ним встретиться и начать выполнять задания Великого Совета, а у вас тут… любовь… – Мастер махнул рукой, а потом обратился к Александру Валентиновичу: – Куда вы подевали кельнского архиепископа? Не слишком ли вы стали самостоятельны?

– Но, Мастер, мы даже представить не могли, что история с вашей смертью – инсценировка. Я понимаю, что таким образом мы должны были выманить затаившегося врага, но можно было нас хотя бы посвятить в детали операции? – Усач обиженно выпятил нижнюю губу.

– Не повторяй ошибку Дандоло! Не старайся быть умнее Совета! – грозно зашипел на него Мастер.

– Но Дандоло знал алгоритм. А от нас все скрывают. Я вообще ничего не понимаю. Например, я так и не понял, подлинный это документ или нет. – С этими словами Хомяков вынул из внутреннего кармана пиджака здоровой рукой пластиковый тубус, в который был аккуратно свернут уже знакомый нашим читателям манускрипт и поставил его на стол. – Ну а потом, мне непонятно, знает ли Великий Совет истинную формулу амальгамы? Знает ли он алгоритм включения зеркал, или то, что сказал мне Четвериков, – правда и все это утрачено с годами?

– Послушай. – Мастер пристально посмотрел на Хомякова. – Я тоже не все знаю, я даже не знаю, кто входит в Высший Совет. Но я знаю, что мы должны выполнять предначертанное и перестать обсуждать вещи, которые нам неведомы.

Хомяков хотел что-то сказать, но замолчал: около стола оказался маленький смешной японец, оторвавшийся от своих коллег. Он, видимо, искал туалет, но забрел явно не туда. Он заулыбался, вежливо кивнул седой круглой головой и вдруг быстро сел прямо за стол к троим разговаривающим.

Первой на это отреагировала Глафира. Она неприязненно взглянула на японца, уже начала что-то говорить, но он остановил ее быстрым движением руки. Другой рукой он аккуратно выложил на стол жетон с изображением льва на красном бархатном фоне. Потом требовательно оглядел всех сидящих за столом. Собеседники тут же выложили на белую скатерть своих львов. Львы Глаши и Хомякова были одинаковых размеров, лев Мастера – несколько крупнее и с золотым тиснением по ободку, но лев японца оказался еще больше, чем лев Мастера. Лев японца представлял собой золотую пластину, украшенную драгоценными камнями, а в глазу у льва сверкал крупный бриллиант.

Японец начал говорить на латыни. Четко, ясно и быстро.

– Вы сами знаете, в чем кто из вас виноват. Наказание последует. Совет Десяти не прощает. И если один из вас должен быть наказан, он будет наказан. Вы много говорили про Дандоло. Он был прощен Советом. Но однажды вынесенный приговор никто и никогда уже не может отменить. Именно поэтому, даже прощенный, Дандоло должен был умереть. Теперь к вашей истории. Вот это я забираю. – Японец взял стоящий на столе тубус и положил себе во внутренний карман. – Молодые люди должны начать работать на нас, и ты должна будешь это сделать. – Японец внимательно посмотрел на Глафиру. – Нам не хватает новых бойцов, поэтому ты отправляешься обратно в школу. – Японец посмотрел на Мастера. Тот кивнул. – А ты должен вынести из всего случившегося урок и всегда добиваться сохранения тайны, как бы ни было тяжело ее сохранить, – повернул японец голову к Александру Валентиновичу. Тот тоже кивнул.

Японец спрятал свой медальон в карман и вынул оттуда небольшое зеркальце. За столом все замерли. Японец выставил зеркальце перед собой и направил на Мастера, требовательно глядя ему в глаза. Мастер взглянул на японца, а потом мужественно (была не была) посмотрел в зеркало. Несколько секунд все напряженно молчали. Ничего не произошло. Японец передвинул руку и установил зеркальце перед Хомяковым. Тот вздрогнул, но в зеркальце тоже взглянул. Японец кивнул и передвинул руку с зеркальцем к Глафире. Маленькая слезинка скатилась по левой щеке девушки. Глафира быстро смахнула эту слезинку и тоже решительно посмотрелась в зеркало. Взглянув туда, она неожиданно почувствовала, что уши закладывает, как будто на надрыве звучит какая-то очень высокая нота, а по щекам вдруг пронесся легкий ветерок, обдавший лицо ощущением разверзнувшейся бездны. Но уже через секунду шум в ушах прекратился, бездна исчезла и все вернулось в норму. Глафира вздохнула облегченно.

Японец встал из-за стола, поклонился и сказал по-английски:

– Спасибо, было очень интересно, но мне пора, – и добавил потише: – Вам пора тоже, – после этого еще раз поклонился и пошел к своим друзьям к другому столу.

Если бы был жив подполковник Сиротин, он, конечно, узнал бы этого японца. Он вспомнил бы этот взгляд и встречу в Британском музее, когда вся жизнь советского офицера вдруг резко ушла в неведомое пике, трагически оборвавшись в психиатрической лечебнице города Горького. Горьковские врачи, обрадованные неожиданной смертью беспокойного пациента, бросились прятать в архив его многочисленные обращения к руководству Советского Союза. Его глупые письма, перетянутые тугой бечевкой, спрятали так, чтобы отыскать их было чрезвычайно трудно. Но какое-то великое и тревожное предчувствие не позволило сотрудникам лечебницы эти письма вовсе уничтожить.

После ухода японца все молча встали. Хомяков, не спрашивая счета, оставил на столе несколько купюр, весьма порадовавших официанта, кивнул Глафире и Мастеру и отправился вниз по лестнице, ведущей к сверкающим лифтам. Мастер подошел к Глафире, прошептал на ухо несколько слов и что-то положил ей в карман. Глафира кивнула, виновато улыбнулась и отправилась по другой лестнице вверх, где находилось еще несколько залов, караоке и какой-то ресторан. Мастер повернулся к ночной Москве и минут десять пристально изучал предновогоднее помигивание нового Константинополя, еще не подозревающего о предназначенных ему крестоносцах. Потом глубоко вздохнул и тоже отправился вниз по лестнице, ведущей к лифтам.

Так они все вышли из гостиницы порознь, и никто больше никогда не видел этих людей вместе.

Плохо Хомякову стало уже на подъезде к дому. Когда Александр Валентинович поворачивал свой «лексус» с Рублевки на Николину Гору, у него вдруг потемнело в глазах, а сердце, кажется, просто становилось. Хомяков хотел притормозить, тем более что здесь, справа, стоял пост милиции и можно было попросить о помощи. Но генерал почему-то сделал то, чего с ним раньше никогда не случалось: перепутал педаль газа и тормоза, и джип, бешено взревев, еле вписался в поворот. Удивленный инспектор ГИБДД, стоявший на перекрестке, поднял левую руку, в которой держал портативную радиостанцию с короткой толстой антенной, и начал в нее быстро что-то говорить. А машина уже на бешеной скорости летела к небольшому мостику, переброшенному через микроскопическую речушку. Александр Валентинович понял, что пришло время свершения приговора Совета Десяти и бороться бесполезно. Глаза его безвольно закрылись, холод сковал сердце, руки конвульсивно дернулись, повернув руль. Автомобиль вильнул влево, снес металлическое ограждение и кувыркнулся вниз, в речку, продолжая по инерции бешено крутить огромными колесами с блестящими хромированными дисками.