52
Я ужинаю с мамой и малышней в Новом Клермонте, но вечером меня снова одолевает мигрень. Хуже, чем прежде. Я лежу в темной комнате. Стервятники клюют просочившийся из моего раздробленного черепа гной.
Я открываю глаза, надо мной стоит Гат. Я вижу его сквозь туман. Через занавески проникает свет, значит, сейчас день.
Гат никогда не ходит в Уиндемир. Но вот он здесь. Смотрит на заметки над моей кроватью. На клейкие бумажки. С новыми воспоминаниями и информацией, которую я записывала с момента приезда сюда, о смерти бабушкиных собак, о дедушке и гусе из слоновой кости, о Гате, подарившем мне книгу Мориарти, о ссоре тетушек из-за дома в Бостоне.
— Не читай мои заметки, — стону я. — Нет!
Он отступает.
— Они же на виду. Прости.
Я поворачиваюсь на бок, чтобы прижаться щекой к горячей подушке.
— Не знал, что ты собираешь истории. — Гат садится на кровать. Тянется и берет меня за руку.
— Я пытаюсь вспомнить, что произошло, но никто не хочет говорить со мной об этом. Включая тебя.
— Теперь я хочу поговорить.
— Серьезно?
Он смотрит в пол.
— Два лета тому назад у меня была девушка.
— Знаю. Все время знала.
— Но ведь я тебе не говорил!
— Нет, не говорил.
— Я так в тебя влюбился, Кади! Просто не мог противиться. Знаю, надо было все рассказать и сразу же расстаться с Ракель. Просто… она была там, дома, а мы с тобой видимся только на острове. Мой телефон здесь не работал, и она постоянно отправляла мне посылки. И письма. Все лето.
Я смотрю на него.
— Я был трусом, — говорит Гат.
— Да уж.
— Это было жестоко. По отношению к тебе и к ней.
Мое лицо вспыхнуло от воспоминаний о жгучей ревности.
— Прости, Кади, — продолжает парень. — Вот что я должен был сказать тебе сразу по приезде. Я был не прав, и мне жаль.
Я киваю. Приятно слышать, как он это говорит. Жаль, что я под действием таблеток.
— Порой я ненавижу себя за то, что натворил. Но что меня действительно сбивает с толку, это собственная противоречивость: когда я не испытываю к себе ненависти, то чувствую себя праведной жертвой. Будто мир ко мне несправедлив.
— За что ты ненавидишь себя?
Не успеваю я моргнуть, как он ложится рядом со мной. Его холодные пальцы переплетаются с моими, горячими, его лицо в сантиметрах от моего. Гат целует меня.
— Потому что я хочу того, что не может быть моим, — шепчет он.
Но я — его. Разве он не знает этого?
Или Гат говорит о чем-то другом? О чем-то материальном, о какой-то своей мечте?
Я потная, у меня болит голова, и я не могу мыслить трезво.
— Миррен говорит, что наши отношения плохо закончатся, и я должна оставить тебя.
Он снова меня целует.
— Кто-то сделал со мной что-то очень страшное, — шепчу я.
— Я люблю тебя, — говорит он.
Мы обнимаемся и целуемся еще долгое время.
Головная боль немного ослабляет хватку. Но не совсем.
Я открываю глаза, на часах полночь.
Гат ушел.
Я отодвигаю шторы и выглядываю в окно, поднимая створку, чтобы проветрить комнату.
Тетя Кэрри снова гуляет в своей ночной рубашке. Проходит медленно мимо Уиндемира, почесывая свои слишком худые руки под лунным светом. На этот раз на ней даже нет меховых сапожек.
Из Рэд Гейта слышится плач Уилла, должно быть, из-за кошмара.
— Мама! Мамочка, ты нужна мне!
Но Кэрри либо не слышит, либо просто не хочет идти. Она сворачивает в сторону и поднимается к Новому Клермонту.
