Похоже, что в школе все ученики в трауре. Многие пришли в черном, из каждого класса доносится всхлипывание. В главном холле, неподалеку от кабинета директора, кто-то устроил импровизированный памятный уголок в честь Финча. Это стеклянный ящик с его фотографией, оставленный открытым, чтобы туда могли класть памятные записки. Все они начинаются словами: «Дорогой Финч, тебя любят и по тебе скорбят. Мы любим тебя. Нам тебя не хватает».

Мне хочется разбить этот контейнер и превратить в кучу пепла вместе со всеми лживыми и лицемерными словами, потому что им там самое место.

Учителя напоминают нам, что учиться остается всего пять недель, и мне бы радоваться, но вместо этого я ничего не чувствую. Все эти дни я почти ничего не чувствую. Я несколько раз плакала, но в основном я ощущаю пустоту, словно все, что заставляет меня чувствовать, плакать от боли и смеяться, удалили скальпелем, оставив меня опустошенной, как раковину.

Я говорю Райану, что мы можем остаться только друзьями. Еще и потому, что он не хочет ко мне прикасаться. Никто не хочет. Похоже на то, что они считают меня заразной. Это часть суицидо-ассоциированного синдрома.

Обедать я сажусь с Брендой, Ларой и тремя Брианами, когда в среду после похорон Финча к нам подходит Аманда, ставит на стол поднос и обращается ко мне, не глядя на других девчонок:

– Мне очень жаль, что так случилось с Финчем.

На какое-то мгновение мне кажется, что Бренда вот-вот ударит ее, и мне тоже хочется ей врезать или посмотреть, что будет, если это сделает Бренда. Но когда та остается спокойно сидеть, я киваю Аманде:

– Спасибо.

– Я зря называла его фриком. И я хочу, чтобы ты знала – между мной и Роумером все кончено.

– Поздно, слишком поздно, – бормочет Бренда. Она вдруг встает и ударяет кулаком по столу так, что подпрыгивают тарелки. Она хватает свой поднос, бросает мне «увидимся позже» и удаляется.

В четверг у меня встреча с мистером Эмбри, поскольку директор школы Уэртц и школьный совет требуют, чтобы все друзья и одноклассники Теодора Финча прошли хотя бы один сеанс у психолога, несмотря на то, что так называемые родители, как мои мама с папой называют мистера и миссис Финч, настаивают, будто произошел несчастный случай. Их слова, мне кажется, означают то, что мы можем оплакивать его как обычно, безо всяких предрассудков. Не надо чего-то стыдиться или смущаться, поскольку о самоубийстве речи не идет.

Я прошу, чтобы сеанс вместо миссис Кресни провел мистер Эмбри, потому что он был психологом Финча. Сидя за столом, он хмурится, глядя на меня, и я вдруг спрашиваю себя, станет ли он обвинять меня так же, как я виню себя.

Мне вообще не надо было предлагать ехать по мосту. А если бы мы выбрали другую дорогу? Элеонора осталась бы жива.

Мистер Эмбри откашливается.

– Я сожалею о произошедшем с Финчем. Он был хороший, немного зацикленный парень, которому стоило больше помогать.

Эти слова привлекают мое внимание. Он добавляет:

– Я чувствую себя виноватым.

Мне хочется смести на пол его компьютер вместе с книгами.

Ты не можешь чувствовать себя виноватым. Это я виновата. Не пытайся это у меня отнять.

Он продолжает:

– Но я не виноват. Я сделал, как мне кажется, все, что мог. Мог ли я сделать больше? Возможно, да. Мы всегда можем сделать больше. На этот вопрос очень непросто ответить, и в конечном итоге его бессмысленно задавать. Мы можем испытывать одинаковые эмоции и обладать похожими мыслями.

– Я знаю, что могла бы сделать больше. Я была обязана заметить, что с ним происходило.

– Мы не всегда видим то, что другие от нас скрывают. Особенно если они прилагают для этого большие усилия. – Мистер Эмбри берет со стола тонкую брошюру и читает: – «Вы это пережили, и, как подразумевает это неприятное определение, ваше дальнейшее выживание – эмоциональное выживание – станет зависеть от того, насколько хорошо вы научитесь справляться со своей трагедией. Плохая новость: пережить все это станет вторым самым печальным опытом в вашей жизни. Хорошая новость: самое худшее уже позади».

Он подает мне брошюру. Она называется «SOS! Руководство для переживших самоубийство».

– Я хочу, чтобы ты ее прочла, но я также хочу, чтобы ты пришла побеседовать со мной, поговорила бы с родителями и друзьями. Больше всего мы боимся, что ты загонишь эти переживания внутрь себя. Ты была ему ближе всех, а это значит, что ты ощутишь весь гнев, горечь утраты, непринятие и печаль, которые станешь чувствовать по случаю любой смерти. Но эта смерть отличается от других, так что не истязай себя.

– Его родители говорят, что это был несчастный случай.

– Возможно, что и так. Каждый относится к этому по-своему. Но меня беспокоишь ты. Нельзя винить себя за всех – ни за сестру, ни за Финча. У твоей сестры не было иного выбора. И, возможно, Финч чувствовал, что у него тоже нет выбора, хотя выбор был.

Мистер Эмбри хмуро смотрит сквозь меня, и я чувствую, как он прокручивает в голове каждый разговор с Финчем – так же, как и я с тех пор, как это случилось.

Одно я не могу и никогда ему не скажу – это то, что я везде вижу Финча: в школьных коридорах, на улицах, в торговом центре. О нем мне напоминает чье-то лицо, чья-то походка, чей-то смех. Меня словно окружает тысяча разных Финчей. Я сомневаюсь, нормально ли это, но не спрашиваю об этом.

Дома я ложусь на кровать и прочитываю всю брошюру, благо в ней всего тридцать шесть страниц, и времени на это уходит немного. В память врезаются два предложения: «Ваша надежда в том, чтобы принимать жизнь такой, какая она есть – навсегда измененной. Если вам это удастся, то вы обретете желанный покой».

Навсегда измененной.

Я навсегда изменилась.

За ужином я показываю маме брошюру, которую дал мне мистер Эмбри. Она читает ее, не переставая есть и не говоря ни слова, пока мы с папой пытаемся продолжить разговор о колледже.

– Ты решила, куда хочешь поступать, Вай?

– Наверное, в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. – Мне хочется сказать папе, чтобы он сам выбрал для меня колледж. Какая, собственно, разница? Все они одинаковы.

– Тогда скорее всего пора готовить документы к поступлению.

– Наверное. Я обязательно этим займусь.

Папа смотрит на маму, ища у нее помощи, но она читает, забыв о еде.

– А ты не думала о том, чтобы подать в Нью-Йоркский университет на весенний прием?

Я отвечаю:

– Нет. Но, возможно, я займусь этим прямо сейчас. Вы не возражаете? – Мне хочется сбежать от этой брошюры, от них и от разговоров о будущем.

На папином лице читается облегчение.

– Конечно, нет. Иди.

Он рад, что я ухожу, и я тоже этому рада. Так легче всего, потому что иначе мы могли бы ввязаться в разговоры об Элеоноре и о том, что случилось с Финчем. В этот момент я с благодарностью думаю, что я не родитель, и сомневаюсь, будут ли у меня вообще дети. Как же ужасно ощущать, что ты кого-то любишь и не можешь ему помочь.

На самом деле я точно знаю, что это за чувство.

В четверг, через неделю после похорон Финча, к нам на общешкольное собрание приводят специалиста по боевым искусствам из Индианаполиса, чтобы тот рассказал нам о безопасности и самозащите, словно самоубийство – это что-то такое, что может напасть на нас на улице. Потом показывают фильм о наркозависимых подростках. Перед тем как гаснет свет, директор школы Уэртц объявляет, что некоторые сцены очень натуралистичны, но очень важно знать, что такое наркозависимость в реальности.

Когда начинается кино, к моему уху наклоняется Чарли и шепчет, что единственная причина, по которой нам это показывают, заключается в слухах о том, будто Финч на что-то подсел, а потому и умер. О том, что это неправда, знают только трое – Чарли, Бренда и я.

Когда один из молодых актеров хватает передоз, я встаю и ухожу. Не успеваю я выйти из зала, как меня начинает тошнить. Хорошо, что рядом оказывается урна.

– Ты в порядке? – На полу, прислонившись к стене, сидит Аманда.

– Я тебя там не видела, – говорю я, отходя от урны.

– Я не смогла выдержать и пяти минут.

Я сажусь на пол в полуметре от нее.

– Что ты себе представляешь, когда думаешь об этом?

– О чем?

– О самоубийстве. Я хочу знать, что человек чувствует и что он думает об этом. Я хочу знать – почему?

Аманда смотрит на свои руки.

– Могу лишь сказать, как себя чувствовала я. Безобразной. Отвратительной. Тупой. Крохотной. Никчемной. Забытой. Такое чувство, что выбора нет. Что это самый логичный выход, потому что где же другой? Ты думаешь: «Никто даже не всплакнет обо мне. Никто не узнает, что меня нет. Жизнь продолжится, и никому не будет дела, что меня нет. Может, лучше, чтобы меня вообще не было».

– Но ты же не все время так себя чувствуешь. Я хочу сказать, что ты – Аманда Монк. Ты пользуешься успехом и популярностью, родители к тебе хорошо относятся. И братья твои хорошо к тебе относятся. Все к тебе хорошо относятся, я думаю потому, что боятся вести себя иначе.

Аманда смотрит на меня.

– В такие моменты это не имеет значения. Словно это происходит с кем-то другим, потому что единственное, что ты чувствуешь – это темноту внутри себя, и эта темнота захватывает тебя. Ты даже не задумываешься о людях, которых ты покинешь, потому что думаешь только о себе. – Она обхватывает руками колени. – Финч когда-нибудь был у психиатра?

– Не знаю. – Как же много я о нем не знаю. И, наверное, никогда не узнаю. – Не думаю, что его родители хотели признать, будто что-то не так.

– Он пытался справиться с собой из-за тебя.

Я знаю, что она хочет, чтобы мне стало лучше, но от ее слов мне становится только хуже.

На следующий день на уроке географии США мистер Блэк стоит у доски, на которой он пишет «Четвертое июня» и подчеркивает дату.

– Время подошло… ребята… вам скоро сдавать проекты… так что сосредоточьтесь, сосредоточьтесь… сконцентрируйтесь. Пожалуйста, приходите ко… мне с любыми… вопросами, иначе я стану… ожидать от вас… их сдачи в срок… если не досрочной.

Когда звенит звонок, он произносит:

– Я хотел бы… поговорить с тобой, Вайолет.

Я сижу на своем месте рядом с партой, за которой когда-то сидел Финч, и жду. Когда выходит последний ученик, мистер Блэк закрывает дверь и опускается в кресло.

– Я хотел удостовериться… вместе с тобой… нужна ли тебе помощь… а также сказать тебе… что ты можешь сдать все… что успела собрать… Я, разумеется… понимаю… что существуют исключительные… обстоятельства.

Исключительные обстоятельства. Это я. Это Вайолет Марки. Бедная, навсегда изменившаяся Вайолет и ее исключительные обстоятельства. С ней надо поосторожнее, потому что она хрупкая и может разбиться, если с нее спрашивать так же, как с остальных.

– Спасибо, но у меня все в порядке. – Я справлюсь. Я покажу им, что я не фарфоровая кукла с ярлыком «Осторожно! Стекло!». Просто жаль, что мы с Финчем не систематизировали все наши путешествия и не задокументировали их чуть лучше. Мы так были поглощены моментом, что мне нечего показать, кроме наполовину исписанной тетради, нескольких фотографий и карты с пометками.

Тем же вечером я занимаюсь самоистязанием, читая с самого начала нашу ленту сообщений в «Фейсбуке». А потом, зная, что он никогда этого не прочтет, открываю нашу тетрадь с записями и начинаю работать.

И в конце я приписываю: «Почему же я не смогла спасти жизнь тебе?».

Я откидываюсь на спинку стула и над письменным столом вижу макеты эскизов страниц интернет-журнала «Зерно». Я добавила новую категорию: «Посоветуйтесь с экспертом». Мой взгляд скользит к листу бумаги с описанием того, о чем этот журнал. Он задерживается на последней строчке: «Начать здесь».

Через мгновение я вскакиваю со стула и начинаю рыскать по комнате. Сначала я не могу припомнить, что я сделала с картой. Я испытываю приступ паники, от которого меня трясет: а вдруг я ее потеряла? Тогда исчезнет еще одна частичка Финча.

Я нахожу ее в портфеле, с третьей попытки, словно она появилась из ниоткуда. Я разворачиваю карту и смотрю на оставшиеся пометки, обведенные кружками. Осталось пять мест, которые я должна увидеть одна. Финч пронумеровал их, так что порядок есть.