Я ничего не слышу от Финча целый день, потом еще день, потом еще. Когда в среду я возвращаюсь из школы домой, начинает идти снег. Дороги стали белыми, и мне приходилось отряхиваться, слезая с Лероя несколько раз, пока я добралась до дома. Я подхожу к маме и спрашиваю, можно ли взять ее машину.

Она, видимо, онемела от изумления, но потом голос к ней все же возвращается:

– А куда ты собираешься?

– В гости к Шелби.

Шелби Пэджет живет в противоположном конце города. Я удивляюсь, как легко эти слова вылетают из моего рта. Я веду себя так, будто попросить машину для меня ничего не стоит, хотя надо все же учесть, что я вот уже целый год не была за рулем. Мама продолжает пристально смотреть на меня. Не сводя с меня взгляда, она передает ключи, потом провожает до двери и даже выходит со мной на улицу. И только тогда я замечаю, что она смотрит на меня широко раскрытыми от удивления глазами, вот-вот готовая расплакаться.

– Прости меня, – говорит она, утирая слезы. – Мы просто не были уверены… мы даже не думали, увидим ли вообще тебя когда-нибудь за рулем. Та катастрофа многое изменила и многое отобрала у нас. Не то чтобы вождение машины является таким важным, но в твоем возрасте подростки об этом даже не задумываются, за исключением осторожности…

Она еще что-то произносит, но при этом выглядит счастливой. От этого мне становится еще хуже – ведь я с такой легкостью солгала ей! Я обнимаю маму и сажусь за руль. Потом машу ей рукой и улыбаюсь, завожу двигатель и громко произношу:

– О’кей!

Я медленно отъезжаю, продолжая махать рукой и улыбаться, одновременно соображая, какого черта я все это вытворяю!

Поначалу меня немного трясет, потому что прошло столько времени, и я вообще не была уверена в том, что соберусь вновь водить машину. Я буквально издергалась и измучила себя, постоянно нажимая на тормоз. Но потом я представляю сидящую рядом Элеонору, она разрешила мне вести машину сразу после того, как только я получила права. Ты теперь сможешь возить меня повсюду, сестренка. Ты будешь моим шофером. Я сяду сзади и буду просто наслаждаться видом из окошка.

Я смотрю на пассажирское место и представляю Элеонору. Она улыбается, и я почти не слежу за дорогой, и она не волнуется, потому что знает: сестренке можно доверять, она справится без ее помощи. Теперь мне кажется, что она прислонилась к дверце, подтянула колени к подбородку, смеется над чем-то и подпевает в такт музыке. Я почти слышу ее.

Подъезжая к району Финча, я веду машину более уверенно, как человек, сидящий за рулем уже несколько лет. Дверь открывает женщина. Наверное, это его мама, потому что у нее такие же глаза ярко-голубого цвета, как безоблачное небо. После всего произошедшего даже как-то странно, что я вижу ее в первый раз.

Я протягиваю руку и говорю:

– Я Вайолет. Очень приятно познакомиться с вами. Я приехала к Финчу. – Тут мне приходит в голову, а вдруг она вообще про меня ничего не знает, и поспешно добавляю: – Вайолет Марки.

Она пожимает мне руку со словами:

– Конечно, Вайолет. Да. Он, должно быть, уже вернулся из школы домой.

Она одета в костюм, на ногах чулки. Она симпатичная, но какая-то потухшая, измученная.

– Заходи. Я сама только что пришла.

Ее сумочка лежит на кухонном столе, рядом с ключами от машины, туфли стоят на полу. Из комнаты слышен звук работающего телевизора, и миссис Финч зовет:

– Декка!

Через пару секунд раздается далекое:

– Что?

– Ничего. Просто проверяю. – Миссис Финч улыбается и предлагает мне что-нибудь попить: воды, сока или газировки, а себе наливает бокал вина из бутылки с заткнутой пробкой, которую достает из холодильника. Я соглашаюсь на воду, она спрашивает, положить ли в воду льда, но я отказываюсь, хотя мне кажется, что холодная вода была бы сейчас приятнее.

На кухню заходит Кейт и машет мне рукой:

– Привет.

– Привет. Я заехала навестить Финча.

Они разговаривают со мной так спокойно, будто все в порядке, словно его никто не исключал из школы. Кейт достает что-то из морозилки и выставляет нужную температуру в духовке. Потом она напоминает маме, чтобы та не пропустила сигнал, когда блюдо будет готово, а сама в это время надевает куртку.

– Он, наверное, наверху. Поднимайся к нему.

Я стучусь к нему в комнату, но не получаю ответа. Потом стучусь снова.

– Финч! Это я.

Я слышу шарканье ног, потом дверь открывается. Финч стоит в пижамных штанах, но без рубашки, и в очках. Его волосы торчат во все стороны, и я думаю, что сейчас он предстает в образе Финча-ботана. Он криво улыбается и говорит:

– Единственный человек, которого я хочу сейчас видеть. Мой гравитационный эффект Юпитера и Плутона.

Он делает шаг в сторону, чтобы я смогла войти в комнату.

Комната кажется какой-то обнаженной, на кровати остались только простыни. Помещение чем-то напоминает пустую больничную палату в голубых тонах, которую должны подготовить для очередного пациента. У двери стоят две большие коричневые коробки.

Мое сердце тревожно екает.

– Выглядит все так, как будто… вы переезжаете?

– Нет, просто я избавился от ненужных вещей. Кое-что отдал на благотворительность.

– Ты себя нормально чувствуешь? – Я стараюсь говорить спокойно и не напоминать истеричную подружку, осуждающую поведение своего бойфренда.

– Прости, Ультрафиолет. Я все еще ощущаю себя не в своей тарелке. Странное выражение, если задуматься. Как это – не в своей тарелке? Так, наверное, должен чувствовать себя суп, если его наливают в мелкую тарелку. Или сосиска, которую зачем-то положили в глубокую. Наверное, что-то в этом духе.

– Но сейчас тебе лучше?

– Ситуация была, что называется, на волоске от… но сейчас, да, ты права. – Он усмехается и надевает рубашку. – Хочешь посмотреть на мой форт?

– В этом вопросе кроется какой-то подвох?

– Каждому человеку нужен свой форт, Ультрафиолет. Такое место, где он может позволить своей фантазии буйствовать. Такое местечко, куда не допускаются ни посторонние, ни девушки.

– Если девушкам туда вход воспрещен, почему ты хочешь показать его мне?

– Потому что ты не просто девушка, ты особенная.

Финч открывает дверцу своего стенного шкафа, в котором действительно все очень здорово устроено. Он соорудил там что-то вроде пещеры, где поместились и гитара, и компьютер, и тетради для записей. Я вижу разные ручки и стикеры. К голубой стене прислонена моя фотография, и здесь же лежит автомобильный номерной знак.

– Кое-кто может назвать это помещение кабинетом, я предпочитаю слово «форт».

Он предлагает мне присесть на голубое одеяло, и мы устраиваемся на нем рядышком, плечо к плечу, прислонившись спинами к стенке. Он кивает на противоположную стенку, и я вижу на ней яркие бумажки. Это напоминает мне его знаменитую стену идей, правда, стикеров здесь не так много, как было там.

– Итак, я выяснил, что мне здесь лучше думается. В доме иногда становится очень шумно, то от музыки Декки, то от криков мамы, когда она ругается с отцом по телефону. Тебе повезло – ты живешь в доме без воплей.

Он тут же пишет на бумажке «дом без воплей» и приклеивает ее к стенке. Потом передает мне ручку и целую стопку стикеров.

– Хочешь попробовать?

– Писать можно все, что угодно?

– Абсолютно все. Позитивные записи идут на стенку, негативные на пол. – Он указывает на целую кучу листочков. – Очень важно такие записки бросать вниз, им совсем не обязательно висеть на стене после того, как ты их напишешь. Слова сами могут быть задирами и хулиганами. Помнишь Паулу Клири? – Я отрицательно мотаю головой. – Она в пятнадцать лет переехала из Ирландии в Штаты и стала встречаться с одним идиотом, от которого были без ума многие девчонки. Ее называли проституткой и даже еще хуже и не отставали до тех пор, пока она не повесилась в лестничном колодце.

Я пишу «задира» и передаю записку Финчу, он рвет ее на мелкие кусочки и бросает на кучу таких же обрывков. Я пишу «злые девчонки» и сама рву ее. Потом пишу «катастрофы», «зима», «лед», «мост» и каждую разрываю на мельчайшие частички.

Финч тоже что-то записывает и приклеивает на стенку. «Добро пожаловать». Потом еще что-то. «Фрик». Эту записку он сначала показывает мне, потом уничтожает. Он пишет: «принадлежать», это слово идет на стенку, и «ярлык». А вот эта рвется. «Тепло», «суббота», «путешествия», «ты», «лучший друг» – все это идет на стенку, а вот «холодно», «воскресенье», «стоять смирно», «все остальные» отправляются в кучу обрывков.

На стене появляются еще записки: «необходимо», «любимый», «понятый», «прощенный», потом я пишу еще несколько: «ты», «Финч», «Теодор», «Тео», «Теодор Финч» и приклеиваю их повыше.

Мы занимаемся этим довольно долгое время, а потом он показывает мне, как сочиняется песня из слов. Сначала он меняет слова местами, чтобы установить некий порядок, который имел бы смысл. Затем хватается за гитару и придумывает мотив, после чего сразу начинает напевать. Ему удается вставить в песню каждое слово. Я хлопаю в ладони, он раскланивается, и говорю:

– Ты должен записать ее, чтобы не забыть.

– Я никогда не записываю песни.

– Тогда зачем вся эта бумажная работа? И зачем тебе тетради?

– Это мысли для песен. Ноты, выбранные наугад. Все то, что потом станет песней. Все то, о чем я, может быть, напишу когда-нибудь потом. Или те песни, которые я когда-то начинал писать, но так и не закончил, потому что посчитал, что они еще не готовы, в них не хватает чего-то для завершения. Но если песне суждено родиться, ее вовсе не обязательно записывать, она останется внутри тебя навсегда.

Он пишет одно слово за другим: «я», «хочу», «заниматься», «сексом», «с», «Ультрафиолет», «Марки-Ни-Одной-Помарки».

Я пишу: «возможно», и он сразу рвет эту бумажку.

Тогда я пишу другую: «о’кей».

И эта отправляется в мусор.

«Да!»

Эту он приклеивает к стенке, потом целует меня, обхватив за талию. Я не успеваю ничего понять, как уже лежу на спине, а он смотрит на меня сверху, и я стягиваю с него рубашку. Потом я чувствую прикосновение его кожи к моей, и я уже сама оказываюсь сверху, и на какое-то время я забываю, что мы лежим на полу шкафа, потому что я думаю только о нем, о нас, о нем и о себе, о Финче и Вайолет, о Вайолет и Финче, и все снова становится замечательно.

Потом я долго смотрю в потолок, а когда перевожу взгляд на него, то замечаю странное выражение на его лице.

– Финч!

Его взор устремлен куда-то вверх. Я толкаю его в ребра:

– Финч!

Наконец, он поворачивается ко мне, заглядывает в глаза и говорит:

– Эй!

Можно подумать, что он только сейчас вспомнил про мое существование. Он садится на пол, трет лицо руками, потом достает очередную бумажку и пишет. «Расслабься». Потом: «Дыши глубоко». И еще одну: «Вайолет – это жизнь».

Он устраивает их на стенке и снова тянется за гитарой. Он играет, а я прислоняюсь головой к его голове. Он едва перебирает струны, редко меняя аккорды, но я никак не могу отделаться от чувства, будто что-то случилось, словно он минуту назад куда-то ушел, а когда вернулся, то был уже не весь здесь, а только часть его самого.

– Никому не рассказывай про мой форт, ладно, Ультрафиолет?

– И еще не говорить никому из твоих, что тебя исключили из школы, да?

Он пишет: «виноват», поднимает записку вверх и только после этого рвет ее в клочки.

– Хорошо.

Теперь моя очередь. Я пишу: «доверяй», «обещай», «секрет», «безопасно» и размещаю все эти записки на стене.

– Теперь мне придется начать заново. – Он закрывает глаза, потом играет песню еще раз, добавляя в нее эти слова. Во второй раз она звучит грустно, как будто он поменял аккорды на минорные.

– Мне нравится твой секретный форт, Теодор Финч. – Я кладу голову ему на плечо. Я смотрю на слова, которые мы написали, слушаю песню, которую он сочинил, и взгляд мой снова останавливается на номерном знаке. Мне хочется сильнее прижаться к нему, это какое-то странное чувство, как будто он может сейчас убежать от меня. Я кладу ладонь ему на бедро.

Проходит минута, и он говорит:

– Иногда на меня находит подобное настроение, и стряхнуть его с себя я не могу. – Он продолжает бренчать на гитаре, все так же улыбается, но голос его стал совершенно серьезным. – Это какие-то черные периоды в моей жизни. Как будто я утопаю. Я стараюсь представить, каково это – находиться в эпицентре торнадо. Там и спокойно и ослепительно одновременно. Ненавижу эти минуты.

Я сплетаю пальцы с его пальцами, и ему приходится перестать играть.

– У меня тоже портится настроение. Это нормально. Так и должно происходить в жизни каждого из нас. Я имею в виду нас, подростков. – В доказательство я пишу на бумажке «плохое настроение» и тут же рву ее.

– Когда я был маленьким, младше Декки, на заднем дворе появлялась птичка кардинал, которая постоянно билась в нашу стеклянную дверь. И так продолжалось каждый день, пока она не разбилась насмерть. Каждый раз я считал, что кардинал погиб, но он приходил в себя и улетал. На одном из деревьев сидела самка кардинала и наблюдала за ним, и мне всегда почему-то казалось, что это была его жена. Но, как бы там ни было, я просил родителей сделать что-нибудь, чтобы он перестал биться о стекло. Я подумал, что если его пустить жить в дом, трагедии не произойдет. Кейт звонила в общество Одюбона, натуралиста-орнитолога, где ей сказали, что, возможно, раньше на месте нашего дома стояло дерево, являвшееся домом для птички. Вот она по памяти и стремилась попасть к себе домой.

Финч рассказывает мне о том дне, когда кардинал все же погиб, о том, как нашли его тельце, о том, как он похоронил несчастную птичку в гнезде из глины. Потом он говорил родителям, что спасти его было невозможно. Потом он добавил, что еще долгое время обвинял родителей в смерти птички, в том, что она была бы жива до сих пор, если бы они послушали его и разрешили ей жить в доме.

– Тогда у меня был первый период этого мрачного настроения. Что происходило потом, я почти не помню, по крайней мере в течение нескольких последующих дней.

Ко мне возвращается чувство тревоги.

– Ты кому-нибудь говорил об этом? Твои родители об этом знают? Или Кейт, или, скажем, школьный психолог…

– С родителями нет. И с Кейт серьезно не разговаривал. А со школьным психологом – да.

Я оглядываю шкаф, одеяло, на котором мы сидим, подушки, кувшин с водой, энергетические батончики, и тут мне в голову приходит странная мысль:

– Финч, ты, что же, так и живешь здесь?

– Я и раньше бывал здесь. В общем, все срабатывает. Получается так, что в одно прекрасное утро я просыпаюсь и понимаю, что пора выходить. – Он улыбается, но его улыбка какая-то неестественная. – Я не раскрыл твой секрет, и ты мой не раскрывай.

Вернувшись домой, я открываю дверцу своего шкафа и захожу внутрь. Он даже больше, чем у Финча, но заполнен разной одеждой, обувью и всевозможными сумочками. Я пытаюсь представить себе, можно ли тут жить, и понимаю, что в этом случае мне бы вообще не захотелось выходить отсюда. Я ложусь на пол и смотрю в потолок. Пол тут жесткий и холодный. Я мысленно пишу: «Был однажды мальчик, который жил в стенном шкафу…» Но дальше дело у меня не идет.

Хотя я и не страдаю клаустрофобией, но, когда открываю дверцу и выхожу в свою комнату, мне кажется, что в ней все же дышится куда лучше.

За ужином мама спрашивает:

– Хорошо повеселились с Шелби? – Она приподнимает брови и, глядя на отца, поясняет: – После школы Вайолет поехала на машине к Шелби. Сама вела машину.

Отец чокается своим стаканом с моим.

– Горжусь тобой, Ви. Может быть, пора поговорить о том, а не стоит ли тебе купить машину?

Они начинают возбужденно обсуждать этот вопрос, а мне становится ужасно неловко от своего вранья. Интересно, как бы они отреагировали на то, если бы я рассказала им, где была на самом деле. Я ведь занималась сексом с мальчиком, с которым они запрещают мне встречаться, в стенном шкафу, где он живет.