В ту секунду, как только мы входим в дом отца, я сразу понимаю: что-то случилось. Розмари приветствует нас и приглашает пройти в гостиную. Здесь расположился Джош Раймонд. Он сидит на полу и играет в радиоуправляемый вертолет на батарейках, который летает и невероятно громко при этом жужжит. Кейт, Декка и я смотрим на него, выпучив глаза. И я знаю, что мои сестры сейчас думают о том же, о чем и я: игрушки с батарейками издают слишком много шума. Когда мы росли, нам было не дозволено даже мечтать об игрушках, которые бы разговаривали или летали или вообще издавали какие-либо звуки.

– А где папуля? – интересуется Кейт. Я вижу через открытую заднюю дверь, что гриль закрыт крышкой. – Он ведь вернулся из своей поездки, да?

– Да, он приехал еще в пятницу. Он сейчас в подвале. – Розмари явно нервничает и угощает нас газировкой, вручая нам по баночке, а это еще один верный признак того, что в их семействе происходит что-то неладное.

– Я пойду посмотрю, – заявляю я, обращаясь к Кейт. Если отец проводит время в подвале, значит, как раньше выражалась мать, он в очередной раз «не в настроении». Она говорила мне: «Не обращай внимания на отца, Теодор. Он просто не в настроении. Надо дать ему время, он понемногу успокоится, и все снова будет в порядке».

В подвале, в общем и целом, все нормально. Стены покрашены, на полу ковер, ярко горит свет, на стенах разместились папины хоккейные трофеи и даже его знаменитая форма. Полки уставлены книгами, хотя он никогда ничего не читал. Вдоль одной из стен расположился длинный плоский экран. Отец устроился перед ним, положив свои здоровенные ноги на журнальный столик. Он, судя по всему, смотрит какой-то матч и одновременно яростно орет на телевизор. Лицо у него стало пунцовым, вены на шее вздулись. В одной руке у него бутылка с пивом, в другой он держит пульт.

Я подхожу к нему и встаю так, чтобы он меня заметил. Я сую руки в карманы и демонстративно жду, когда он соизволит поднять на меня взгляд.

– Бог ты мой! – фыркает он. – Что ты тут вынюхиваешь?

– Ничего. Если только ты не оглох от старости, то должен был услышать мои шаги, когда я шел сюда по лестнице. Ужин готов.

– Я позже поднимусь.

Я делаю пару шагов в сторону и загораживаю экран.

– Надо подняться прямо сейчас. Твои дети приехали навестить тебя, если ты еще нас не забыл. Помнишь? Дети от первого брака. Мы здесь, мы хотим есть. И мы проделали сюда отнюдь не ближний путь вовсе не для того, чтобы провести вечер, любуясь на твою новую жену и ребенка.

Я могу сосчитать, сколько раз я разговаривал с отцом подобным образом, и мне вполне хватит пальцев на одной руке. Но, видимо, волшебство Финча-раздолбая начинает действовать, потому что сейчас, например, мне ни капельки не страшно.

Он с такой силой опускает бутылку на журнальный столик, что стекло не выдерживает и разбивается.

– Не смей в моем доме указывать, что я должен делать!

В следующее мгновение он вскакивает со своей лежанки и бросается на меня, хватает за руку и со всего размаха швыряет о стену. Я слышу глухой стук, когда моя голова входит с ней в контакт, и какое-то время у меня перед глазами все начинает кружиться.

Но очень скоро я прихожу в себя и заявляю:

– Должен поблагодарить тебя – ведь только тебе я обязан такой прочной головой.

Он не успевает схватить меня снова, потому что в это время я уже взлетаю вверх по лестнице к сестрам.

Когда отец появляется на кухне, я уже сижу за столом. Вид его идеальной новой семьи, видимо, сразу приводит его в чувство, и отец становится более или менее управляемым.

– Как вкусно у нас пахнет, – замечает он, чмокает Розмари в щеку и устраивается напротив меня, нервно разворачивая салфетку. Пока мы гостим у него, он не разговаривает со мной и даже не смотрит в мою сторону.

Уже на обратном пути, в салоне автомобиля Кейт вздыхает:

– Ты ведешь себя глупо, и это тебе хорошо известно. Он запросто мог отправить тебя в больницу.

– Ну и пусть, – отмахиваюсь я.

Мы приезжаем домой, мать сидит за письменным столом. Она отрывает взгляд от своих гроссбухов и банковских балансов и интересуется:

– Как прошел ужин?

Прежде чем кто-то успевает раскрыть рот, я обнимаю ее и целую в щеку. Она выглядит встревоженной, потому что в нашей семье не очень-то принято выражать нежные чувства.

– Я должен отлучиться.

– Будь осторожен, Теодор.

– Я тебя тоже очень люблю, мамочка.

Эти слова вводят ее в состояние ступора. Но прежде чем она успевает разрыдаться или как-то иначе отреагировать на мой поступок, я выбегаю в гараж и через минуту уже забираюсь в салон Гаденыша. Я включаю двигатель и ощущаю, как мне становится лучше. Я поднимаю руки и вижу, как они дрожат, потому что эти руки, так же, как и все остальные части меня самого, с готовностью убили бы моего отца. Это длится с того самого времени, когда по его милости маму забрали в больницу с раздробленным подбородком, а через год наступила и моя очередь.

Дверь гаража закрыта, и я, положив руки на руль, думаю о том, как просто было бы вот так продолжать сидеть здесь.

Я закрываю глаза.

Откидываюсь назад.

Кладу руки на колени.

Я почти ничего не чувствую. Может быть, мне только немного хочется спать. Но это может быть просто я и эта темная, медленно вращающаяся воронка, которая постоянно присутствует и внутри меня, и возле меня.

Я весьма спокоен, как во время проведения опыта на уроке естественных наук. Тихий рокот двигателя убаюкивает. Я заставляю себя стараться ни о чем не думать, как я делаю в тех редких случаях, когда пытаюсь заснуть. Я представляю себе водную поверхность и себя. Я лежу на спине без движения. В полной тишине только слышно биение моего сердца. Когда меня найдут, со стороны будет похоже, что я просто заснул.

Я думаю о маме, о Декке и Кейт и тут же нажимаю на кнопку брелока. Дверь гаража открывается, и передо мной возникает неизведанная голубая даль, в которую я тотчас и вырываюсь. Первую пару километров я чувствую, что нахожусь на взводе. Я возбужден так, будто мне только что довелось побывать на пожаре, где я спас сразу несколько жизней и оттого стал героем.

Но тут внутренний голос мне говорит: «Никакой ты не герой. Ты самый обыкновенный трус. Ты только спас их от себя».

Когда дела пару месяцев назад пошли из рук вон плохо, я уезжал во Френч-Лик – звучит достаточно сексуально, но ничего такого там, конечно, нет. Прежде оно носило более прозаическое название – Солт-Спринг. Знаменито оно из-за своего казино, дорогого спа-салона и курорта, баскетболиста Ларри Берда и, конечно, целебных источников.

Я отправился во Френч-Лик еще в ноябре и выпил там много воды. Потом я долго ждал, когда эта вода успокоит черную вращающуюся воронку в моей голове. Где-то на пару часов мне и в самом деле полегчало, но это, наверное, только из-за большого количества жидкости в моем организме. Ночь я провел в салоне Гаденыша, а когда проснулся на следующий день, то чувствовал себя окончательно разбитым и измотанным до предела. Я разыскал какого-то парня, который работал там, и спросил его: «Может быть, я пил совсем не ту воду?»

Он оглянулся сначала через правое плечо, потом через левое, как это бывает в кино, затем наклонился и сказал:

– Тебе надо было сразу отправляться в Мадлавию.

Сперва я подумал, что он слегка пьян и просто шутит. Что это еще за Мадлавия? Но парень пояснил:

– Там действительно вода помогает. Туда всякий раз после очередного грабежа ездили и сам Аль Капоне с Диллинджером, и все члены их банд. Сейчас, конечно, там остались одни развалины – местечко полностью сгорело еще в тысяча девятьсот двадцатом году, – но вода продолжает бить из-под земли, как и раньше. Я сам отправляюсь туда всякий раз, когда у меня начинают болеть суставы.

Тогда я не отправился туда, потому что после своего путешествия во Френч-Лик я полностью вымотался и был настолько истощен, что еще долгое время был просто не в состоянии куда-либо поехать. Но теперь я направляюсь именно туда, в Мадлавию. А так как это серьезное мероприятие и никаких путешествий, связанных с нашим проектом, оно не предполагает, Вайолет я с собой не приглашаю.

До городка Крамер в нашем штате с населением в тридцать тысяч человек я добираюсь за два с половиной часа. Пейзажи здесь куда красивее, чем в Бартлетте – холмы и долины, повсюду деревья и все вокруг покрыто снегом, как у иллюстратора Нормана Рокуэлла.

В поисках источника я обнаруживаю, что он протекает в развалинах среди бурых голых деревьев. Остатки былых зданий заросли сорняками и плющом, на искореженных стенах бесконечные граффити. Продираясь через упрямо растущие среди камней джунгли, я понимаю, что и тут, даже посреди зимы, природа пытается отвоевать свое.

Сейчас я забрался в то, что когда-то было гостиницей. Здесь вполне определяемы различные помещения – кухня, коридоры, комнаты постояльцев. Тут мрачно и неуютно, настроение портится. Еще не разрушенные стены испещрены надписями.

Нет, на курорт это мало похоже. Я выхожу наружу и, шелестя опавшими листьями, брожу то по земле, то по снегу в поисках воды. Я точно не уверен, где нужно ее искать, поэтому я частенько останавливаюсь и напрягаю слух, чтобы понять, в каком направлении мне следует перемещаться.

Я готов уехать отсюда в полном разочаровании. Но неожиданно я прорываюсь через очередную рощицу и вижу перед собой стремительный поток. Вода тут не замерзает, она живая, а деревья как будто толще, словно она их подкармливает. Я следую против течения по руслу ручья, пока не дохожу до скалистого обрыва. Здесь я захожу в воду, ощущая, как она приятно охватывает мои ноги по щиколотку. Я нагибаюсь, чтобы зачерпнуть ее ладонями. И я пью. Вода свежая, холодная и немного отдает землей. Но ничего плохого со мной при этом не происходит, и я набираю еще пригоршню. Наконец, я наполняю водой прихваченную с собой бутылку и втыкаю ее поглубже в почву, чтобы не унесло течением, а сам ложусь в ручей и погружаюсь в его поток целиком.

Я возвращаюсь домой и вижу Кейт, выходящую мне навстречу и одновременно прикуривающую сигарету. Какой бы открытой она ни была, все же моя сестрица не хочет, чтобы кто-то из родителей узнал, что она курит. Обычно она не достает сигареты, пока не сядет в машину и не отъедет от дома на безопасное расстояние.

– Ты был со своей девушкой? – интересуется она.

– Откуда тебе известно про девушку?

– По некоторым признакам, в которых я разбираюсь. Ты нас с ней познакомишь?

– Не уверен.

– Разумно. – Она понимающе кивает, потом делает глубокую затяжку и продолжает: – Декка чем-то здорово расстроена. Мне кажется, это Джош Раймонд, все связанное с ним негативно на нее действует, тем более что они с ним практически ровесники. – Она выпускает три идеальных колечка дыма. – Ты никогда не задумывался?

– Над чем?

– Это папин ребенок?

– Да, только он очень маленький.

– Ты до девятого класса тоже был маленьким. А теперь посмотри на себя, Бобовый Стебель.

Кейт идет дальше, а я захожу в дом. Я собираюсь закрыть дверь, но она кричит:

– Эй, Тео!

Я оглядываюсь и вижу только ее силуэт в ночи рядом с машиной.

– Только будь осторожен, береги сердце!

Опять это «будь осторожен»!

Поднявшись на второй этаж, я мужественно вступаю в комнату ужасов Декки, чтобы проверить, все ли с ней в порядке. Территория у нее огромная, вся усеянная ее одеждой и всевозможными книгами, а также бесчисленными предметами, которые она коллекционирует. Тут можно встретить сушеных жуков, заспиртованных ящериц, всевозможные гербарии, пробки от бутылок и множетство разных оберток и наклеек, коллекцию кукол, оставшуюся еще с тех времен, когда она не ходила в школу. Тогда у нее был настоящий кукольный бзик. Мало того, у каждой куклы на подбородке имеется несколько швов, похожих на те, которые накладывали самой Декке в больнице после ее неудачного падения на игровой площадке. Все стены испещрены ее рисунками. Тут же висит единственный во всей комнате плакат Джастина Бибера.

Сестренка сидит на полу и вырезает какие-то слова из книг, которые успела насобирать по всему дому, включая и мамины женские романы. Я спрашиваю, не найдется ли у нее еще ножниц, и она, не глядя на меня, указывает в сторону письменного стола. Там я вижу десятка два самых разных ножниц, которые в течение нескольких лет бесследно исчезали из наших кухонных ящиков. Я выбираю себе ножницы с фиолетовыми ручками и сажусь на пол рядом с ней так, что наши колени почти соприкасаются.

– Говори, какие правила.

Она протягивает мне книгу «Его страшная запретная любовь» и объясняет:

– Уничтожай все плохие слова и противные места.

Полчаса мы молча занимаемся извлечением «плохих» слов и отрывков из книг, а потом я начинаю, как старший брат, накачивать ее своей поучительной речью. Я говорю о том, что жизнь обязательно станет лучше, все постепенно исправится, и в жизни бывают не только плохие моменты, когда встречаются только плохие люди, бывают еще и яркие мгновения и такие же блистательные места.

– Поменьше болтай, – назидательно произносит она.

Мы снова молча режем книги. Наконец, я спрашиваю:

– А что делать с теми предложениями, которые не совершенно мерзкие, а просто, скажем, не слишком приятные?

Она перестает вырезать слова и задумывается, да так серьезно, что незаметно для себя засасывает выбившуюся из прически прядку волос. Затем, поморщившись, выдувает ее обратно и решительно произносит:

– Не слишком приятные тоже вырезаем.

Я сосредотачиваюсь на тексте. Вот неприятное слово. Вот еще одно. Вот целое предложение, а тут весь абзац можно убрать. А тут… просто вся страница отвратительная. Очень скоро у моих ног оказывается целая горка вырезанных «неприятностей». Декка подхватывает их и укладывает поверх своей кучки. Закончив с очередной книгой, она отбрасывает ее в сторону, и тут до меня доходит – так ей нужны именно вот эти, плохие слова. Она собирает все мерзкие, отвратительные, безумные и неприятные слова и складывает их в отдельную кучку.

– А зачем мы все это делаем, Декка?

– Потому что эти слова не должны быть в книгах и смешиваться с хорошими. Они пытаются запутать и обмануть нас.

Я почему-то начинаю понимать ее. Я вспоминаю «Бартлетт дерт» и все написанные там плохие слова, причем не только насчет меня, но и те, что касаются других школьников, если те оказываются не совсем обычными. Не такими, как все остальные. Получается, что да, действительно, все омерзительные и плохие слова лучше держать отдельно. Там, где за ними можно будет следить, чтобы не ждать от них неожиданных сюрпризов. Чтобы они не появлялись в тот момент, когда ты расслабился и не думаешь о том, что они внезапно появятся в твоей жизни.

Мы заканчиваем свою работу, и сестра отправляется за очередной порцией книг. Я беру одну из тех, которые мы только что резали, и ищу в ней нужные слова. Отыскав необходимые, я аккуратно вырезаю их и оставляю у нее на подушке: «Делай все чудесно». Я ухожу вниз и забираю с собой все обработанные и уже ставшие ненужными книги.

Дойдя до своей комнаты, я вдруг понимаю: здесь что-то не так.

Я останавливаюсь в дверях, стараясь понять, что же именно тут изменилось. Все те же красные стены, черное покрывало на кровати, шкаф, стул, письменный стол – все на своих привычных местах. Может быть, какие-то лишние предметы появились на книжной полке? Я пытаюсь рассмотреть их, не сдвигаясь со своего места, потому что мне хочется все выяснить сейчас, а потом уже заходить внутрь. Гитары тоже тут. Окна кажутся какими-то голыми, но это только потому, что я не люблю шторы.

Комната выглядит, в общем, так же, как и в тот момент, когда я уходил отсюда. Но все-таки я чувствую, что она стала какой-то другой, как будто в мое отсутствие тут успел кто-то побывать и передвинуть все по-своему. Я медленно ступаю по полу, как будто этот неведомый пришелец может внезапно выпрыгнуть на меня из своего укрытия. Я открываю дверцу шкафа, наполовину веря в то, что тут-то и откроется тайна преображения моей комнаты, и все сразу встанет на свои места, все опять будет по-прежнему.

Я захожу в ванную, раздеваюсь и включаю горячий, очень горячий душ. Я стою под обжигающими струями до тех пор, пока кожа моя не становится пунцовой, а водонагреватель не отключается от перегрузок. Тогда я оборачиваюсь полотенцем и пальцем пишу на запотевшем от жары зеркале «Будь осторожен». После этого я возвращаюсь в комнату, чтобы посмотреть на нее уже под другим углом. Комната такая же, как и была раньше, и тогда мне приходит на ум вот что. Может быть, это не комната изменилась, а я сам?

Я снова иду в ванную, оставляю там полотенце, надеваю футболку и трусы и тут ловлю свое отражение в зеркале. Оно успело отпотеть, и моя надпись стерлась. Вместо нее образовался овал, в котором я вижу голубые глаза, мокрые черные волосы и белую кожу. Я приближаюсь к зеркалу, чтобы получше рассмотреть себя. Но это не мое лицо, это кто-то другой.

Я сажусь на кровати, разложив перед собой изрезанные книги. Я начинаю читать одну за другой, стараясь вникать в оставшиеся целыми абзацы. В них все так мило, так прекрасно, все счастливы. Это так здорово. Мне хочется попасть туда, к этим беспечным людям, поэтому я сам начинаю вырезать самые приятные предложения и даже отдельные слова. «Симфония», «безгранично», «золотистый», «утро» – и прикрепляю их на стену, где они начинают наползать на другие мои вырезки, создавая пеструю комбинацию из самых разных настроений и форм.

Я укутываюсь в одеяло как можно плотнее, и вот комната уже становится мне не видна, ложусь на кровать, напоминая мумию. Это отличный способ сохранить тепло. Свет я оставил включенным. В небольшое отверстие я просовываю руку, чтобы брать книги одну за другой. Вот бы вся жизнь стала такой! В ней были бы только счастливые моменты, никаких ужасов и кошмаров, и даже самых будничных неприятностей. Как было бы здорово, если бы мы могли вот так легко вырезать плохие места и оставлять хорошие! А ведь именно так я и хочу, чтобы чувствовала себя Вайолет. Я буду отдавать ей только хорошее и охранять ее от плохого. И тогда нас со всех сторон будет окружать только добро.