7

Немного поразмыслив, я решила, что быть жупой не так уж плохо.

Преимущество номер один: не надо беспокоиться о том, какая у тебя прическа или макияж.

Преимущество номер два: не надо казаться крутой – никто на тебя не смотрит.

Преимущество номер три: никаких проблем с парнями.

Я осознала третье преимущество, когда мы смотрели «Искупление» в комнате Джессики. В этом фильме бедняжке Кире Найтли приходится пережить адскую трагедию в отношениях с Джеймсом МакЭвоем, а вот если бы она была дурнушкой, он бы даже не посмотрел в ее сторону. И не было бы никаких разбитых сердец. Все же знают, что старая песенка про «лучше любить и потерять любовь…» – полная ерунда.

И это не единственный фильм, к которому применима моя теория. Сами подумайте. Будь Кейт Уинслет гадким утенком, Леонардо ДиКаприо ни за что не стал бы увиваться за ней в «Титанике», и сколько слез мы бы тогда сэкономили! А если бы Николь Кидман в «Холодной горе» была уродиной, ей не надо было бы волноваться о Джуде Лоу, когда тот ушел на войну. И этот список можно продолжать до бесконечности.

Всю жизнь я была свидетелем того, как мои подруги страдают из-за парней. Обычно отношения заканчиваются одинаково: слезами (в случае с Джессикой) или криком (в случае с Кейси). У меня лишь однажды была несчастная любовь, но мне хватило. Поэтому во время просмотра «Искупления» я поняла, что должна бога благодарить за то, что не красотка. Ох, и жалкое я, наверное, зрелище со своими теориями!

К сожалению, моя непривлекательность не спасла меня от семейной драмы.

На следующий день я пришла домой где-то в половине второго. После «ночевки» у Джессики – ведь мы не спали всю ночь – и глаза у меня слипались. Но когда я увидела, в каком состоянии был наш дом, сон как рукой сняло. На полу гостиной сверкали осколки стекла, кофейный столик был перевернут, как будто кто-то толкнул его ногой, а по всей комнате раскиданы пустые пивные бутылки. Я не сразу даже сообразила, что к чему. Замерла на пороге и сначала подумала, что нас ограбили. Но потом услышала из папиной комнаты громкий храп и поняла, что все гораздо хуже.

Мы жили не в образцовом доме, поэтому при входе не всегда снимали ботинки. Но сегодня снимать их было даже опасно. Стекло хрустело под ногами, пока я шла на кухню за мусорным мешком – без него разгрести этот хаос было бы невозможно. Осколки, по-видимому, были от нескольких разбитых рамок с фотографиями.

Шагая по дому, я чувствовала странное оцепенение. По идее, я должна была испугаться. Папа почти восемнадцать лет не пил, а пивные бутылки ясно свидетельствовали о том, что он сорвался. Но я ничего не чувствовала. Может, потому что не знала, как ощущать себя в такой ситуации. Что же такого ужасного произошло, что он после стольких лет не выдержал?

Ответ на мой вопрос лежал на кухонном столе, аккуратно упакованный в конверт из коричневой бумаги.

– Документы на развод, – пробормотала я, изучив содержимое открытого конверта. – Какого черта? – Я в шоке уставилась на витиеватую подпись своей матери. Ну да, я понимала, что конец неизбежен – когда твоя мать исчезает на два с лишним месяца, невольно возникают подозрения – но сейчас? Она что, серьезно? Ведь она даже не позвонила и не предупредила меня! А раз на то пошло, и папу.

– Проклятье, – прошептала я. Руки дрожали. Папа ни о чем не подозревал. Боже, неудивительно, что он сорвался! Как мама могла так поступить? С нами обоими.

Пропади все пропадом. Нет, правда. Пропади она пропадом.

Я отбросила конверт и направилась к шкафчику, где мы хранили все для уборки. Слезы наворачивались на глаза, но я сопротивлялась. Я взяла мусорный мешок и вернулась в разгромленную гостиную.

Я потянулась за пустой пивной бутылкой, и тут все навалилось разом, и к горлу подкатил комок.

Мама не вернется. Папа снова запил. А я… я в буквальном смысле разгребаю обломки. Собирая самые крупные осколки стекла и пустые бутылки в мешок, я старалась не думать о матери. О том, что сейчас она, наверное, уже покрылась ровным загаром. И, вероятно, завела себе симпатичного двадцатидвухлетнего любовника-латиноса. А еще я старалась не думать о ее красивой подписи, которой она подмахнула бумаги на развод.

Я злилась на нее. Очень злилась. Как она могла так поступить? Просто взять и отправить документы по почте. Даже не приехав домой и не предупредив нас. Разве она не знала, как папа на это отреагирует? А обо мне, наверное, вообще не подумала. И правда, зачем звонить, чтобы заранее меня подготовить, смягчить почву перед падением?

В тот самый момент, перешагивая через осколки в гостиной, я решила, что ненавижу свою мать. Ненавижу за то, что ее вечно не было дома. За то, что обрушила нам на голову новость о разводе. За то, что причинила боль папе.

Я тащила мешок с разбитыми фоторамками на кухню и думала о том, удалось ли отцу таким образом избавиться от воспоминаний – стереть из памяти все, что было изображено на общих фотографиях. Видимо, нет. И поэтому он обратился к бутылке. А когда даже алкоголь не помог избавиться от мыслей о маме, в припадке пьяного безумия принялся громить комнату.

Я никогда не видела отца пьяным, но знала, почему он бросил пить. Как-то раз в детстве я слышала, как они с мамой это обсуждали. Когда отец напивался, он становился неуправляемым. Настолько, что однажды мама испугалась и стала умолять его, чтобы он бросил. Видимо, это и объясняло опрокинутый кофейный столик.

Но мне было трудно даже представить отца в подпитии. По правде говоря, я никогда даже не слышала, чтобы он ругался – за исключением слова «черт». Неуправляемый? Вообразить это было невозможно.

Я также надеялась, что он не порезался о стекло. И не винила его ни в чем. Во всем была виновата мать. Это она довела его до такого состояния. Ушла, исчезла, а потом – бац! – огорошила его без звонка, без предупреждения. Если бы не эти дурацкие документы, он никогда бы не сорвался. Все было бы в порядке! Смотрел бы сейчас телевизор и читал местную газету, как всегда по воскресеньям. А не отсыпался бы после попойки.

Поднимая опрокинутый кофейный столик и убирая мелкие осколки пылесосом, я приказывала себе не плакать. Мне нельзя было плакать. А если бы я и заплакала, то не из-за развода родителей. Тоже мне удивительная новость. И не из-за того, что скучала по маме. Слишком уж долго она отсутствовала. Я бы не оплакивала свою семью, какой она была когда-то. Моя жизнь меня вполне устраивала: мне нравилось, что мы с папой вдвоем. Нет. Если бы я и заплакала, то от злости, от страха, а может, по другим, совершенно эгоистичным причинам. Я бы заплакала из-за того, что все это означало для меня. Ведь теперь мне придется стать взрослой. Именно мне придется заботиться о папе. Но я не могла быть такой же эгоисткой, как мать, которая теперь жила, как звезда в Орандж-Каунти, поэтому слезы пришлось отменить.

Только я откатила пылесос в чулан, как зазвонил телефон.

– Алло? – проговорила я в трубку.

– Привет, жупа.

Ох, черт. Я и забыла, что мы с Уэсли должны делать этот дурацкий доклад! Если кого мне не хотелось видеть сегодня, так это его. День обещал стать еще хуже.

– Уже почти три, – сказал он. – Я готов выезжать к тебе. Ты же просила позвонить перед выходом… А я, знаешь ли, вежливый.

– Ты даже не понимаешь, что значит это слово, – я бросила взгляд в конец коридора, откуда доносился отцовский храп. Гостиная уже не напоминала поле боя, но в ней по-прежнему царил беспорядок, и кто знает, в каком настроении будет папа, когда проснется? Точно не в хорошем. А я даже не знала, что ему сказать.

– Знаешь что, я тут подумала, и, пожалуй, лучше встретимся у тебя. Буду через двадцать минут.

В каждом маленьком городке есть такой дом. Он настолько хорош, что просто не вписывается в окружающую обстановку. Настолько роскошен, что кажется, будто его хозяева хвастаются своим богатством. В каждом городке мира есть один такой дом, и в Хэмилтоне это был дом семьи Раш.

Не знаю, можно ли было назвать его особняком, но у него было три этажа и два балкона. Балконы, представляете? Я миллион раз заглядывалась на этот дом, проезжая мимо, но никогда не думала, что окажусь внутри. И в любой другой день даже бы обрадовалась, что мне выпал шанс увидеть дом (хотя, конечно, в жизни бы никому в этом не призналась). Но сегодня все мысли были о документах на развод на кухонном столе, а меня переполняли печаль и беспокойство.

На пороге меня встретил Уэсли с раздражающе самонадеянной ухмылкой на лице. Он стоял, прислонившись к дверному косяку и сложив руки на широкой груди. На нем была темно-синяя рубашка с закатанными до локтей рукавами. И конечно же, верхние пуговицы он оставил расстегнутыми.

– Привет, жупа.

Знал ли он о том, как обидно мне слышать это прозвище? Я взглянула на дорожку, ведущую к дому – кроме моего «Сатурна» и его «Порше», машин на ней не было.

– Где твои родители? – спросила я.

– Уехали, – ответил он и подмигнул мне. – Сегодня только мы с тобой.

Я презрительно закатила глаза, прошла мимо него и оказалась в просторном холле. Аккуратно поставив обувь в уголок, повернулась к Уэсли. Тот без особого интереса наблюдал за мной.

– Давай поскорее все сделаем и закончим с этим.

– А ты разве не хочешь, чтобы я показал тебе дом?

– Не особо.

Уэсли пожал плечами.

– Тебе же хуже. Пойдем. – Он провел меня в громадную гостиную – размером почти с нашу школьную столовую. Потолок поддерживали две большие колонны, а в комнате стояли три бежевых дивана и два одинаковых двухместных диванчика. На одной стене висел гигантский плоский телевизор, а с противоположной стороны разместился огромный камин. Январское солнце проникало сквозь окна от пола до потолка, и естественный свет создавал радостное настроение. Но Уэсли повернулся и пошел вверх по лестнице, уводя меня из этой чудесной комнаты.

– Ты куда? – спросила я.

Он посмотрел на меня через плечо и раздраженно вздохнул.

– В свою комнату, куда же еще.

– А мы не можем написать доклад здесь? – попросила я.

Уголки его губ поползли вверх. Он подцепил пальцами ремень.

– Можем, жупа, но будет гораздо быстрее, если я стану печатать, а мой компьютер наверху. Ты же сама сказала, что хочешь поскорее закончить.

Я застонала и принялась подниматься по лестнице.

– Ладно.

Комната Уэсли находилась на верхнем этаже – это была одна из двух комнат с балконом. Она оказалась больше нашей гостиной. Двуспальная кровать была не прибрана, а на полу вокруг игровой приставки, подключенной к большому телевизору, валялись диски с играми. Что удивительно, пахло в комнате приятно – смесью одеколона Burberry и чистой одежды, как будто Уэсли только что убрал в шкаф белье из стирки. Книжная полка, к которой он подошел, была заполнена книгами самых разных авторов: от Джеймса Паттерсона до Генри Филдинга.

Уэсли склонился над книжной полкой, и я отвела глаза от его обтянутой джинсами пятой точки. Достав «Алую букву», он плюхнулся на кровать и жестом пригласил меня сесть рядом. Я неохотно присоединилась к нему.

– Так, – он рассеянно пролистал книгу в твердой обложке, – о чем будет наш доклад? Идеи есть?

– Я не…

– Я вот подумал: может быть, сделаем анализ главной героини, Эстер? Звучит банально, но можно действительно тщательно проанализировать персонаж. Зачем она вообще изменила мужу? Почему переспала с Димсдейлом? Любила ли она его или ей просто хотелось секса?

Я закатила глаза.

– О боже, ну разве можно так все упрощать? Персонаж Эстер гораздо сложнее. У тебя совсем воображения нет, если «любовь» и «секс» для тебя – единственные варианты.

Уэсли взглянул на меня, вскинув бровь.

– Хорошо, – медленно проговорил он, – раз ты такая умная, скажи мне: зачем она это сделала? Ну давай, просвети меня.

– Чтобы отвлечься от забот.

Возможно, мой ответ был слишком притянутым за уши, но я все еще видела перед собой этот чертов конверт с документами. И думала о матери, проклятой эгоистке. Каково было отцу, когда он впервые за восемнадцать лет взялся за бутылку? Ум хватался за что угодно, лишь бы отвлечься от мыслей, причинявших боль. Так почему бы не предположить, что Эстер чувствовала то же самое? Она страдала от одиночества, ее окружали лицемерные пуритане, и вышла она за противного англичанина, которого к тому же вечно не бывало дома.

– Она просто хотела отвлечься от своей дерьмовой жизни, – продолжала я. – Найти отдушину…

– Ну если так, не повезло ей. Ведь в конце все вышло боком.

Я его не слушала. В мыслях возник тот вечер совсем недавно – вечер, когда я нашла способ забыть о тревогах. Я хорошо помнила то чувство, когда суета в голове затихла и физические ощущения вышли на передний план. Я помнила блаженство пустоты. Даже после того, как все закончилось, я могла думать лишь о том, что сделала; другие проблемы просто перестали существовать.

– …и, наверное, смысл в этом есть. Под таким углом «Алую букву» точно никто еще не рассматривал, а Перкинс любит креативный подход. Можем и высший балл заработать. – Уэсли повернулся ко мне, и лицо его стало встревоженным.

– Жупа, с тобой все в порядке? Уставилась в никуда.

– Не надо называть меня жупой.

– Ну ладно… С тобой все в порядке, Бьян…

Но прежде, чем он успел произнести мое имя, я придвинулась к нему. Мои губы стремительно прижались к его губам. Пустота в эмоциях и мыслях возникла мгновенно, но физически я ощущала все. На этот раз Уэсли был менее удивлен и уже через секунду его руки метнулись ко мне. Мои пальцы запутались в его мягких волосах, а его язык проник мне в рот.

И снова физиология одержала верх. В голове было пусто – надоедливые мысли перестали меня преследовать. Даже звуки из стереосистемы Уэсли – какой-то незнакомый фортепианный рок – казались едва слышными из-за обострившейся чувствительности к прикосновениям.

Я почувствовала, как ладонь Уэсли скользнула вверх по животу и двинулась к груди. Я с силой оттолкнула его. Его глаза округлились, и он отпрянул.

– Только не бей меня опять, – проговорил он.

– Заткнись.

Я могла бы на этом остановиться. Могла бы встать и выйти из комнаты. И на этом поцелуе все бы закончилось. Но я этого не сделала. Ощущение пустоты в голове после поцелуя было таким приятным – это был такой кайф – что я просто не могла взять и отказаться от него. Да, я ненавидела Уэсли Раша… но в его руках был ключ к моему спасению, и в тот момент я хотела его… я нуждалась в нем.

Не говоря ни слова и не колеблясь, я стянула футболку через голову и швырнула ее на пол. Он даже не успел ничего сказать: я опустила руки ему на плечи и повалила его на спину. Секунду спустя я уже сидела на нем верхом, и мы снова целовались. Он расстегнул мой лифчик, и тот присоединился к футболке на полу.

Мне было все равно. Я не стеснялась, не чувствовала себя неуверенной. Раз он считал меня жупой, мне не надо было стараться произвести на него впечатление.

Я расстегнула пуговицы на его рубашке, сняла заколку, и мои волосы рассыпались волнами. Кейси была права. У Уэсли было потрясающее тело – под гладкой кожей на груди проступали накачанные мышцы. Я восторженно провела руками по его мускулистым плечам.

Его губы переместились на мою шею, и у меня появилась возможность передохнуть. Запах его парфюма дразнил обоняние. Он начал целовать мое плечо, но тут сквозь мой восторг вдруг пробилась одинокая мысль. Я подумала, почему он не оттолкнул меня, ведь я, как-никак, была жупой.

И тут я поняла – Уэсли Раш не отказывался ни от чего, что плыло к нему в руки. Это я должна была испытывать отвращение.

Но он снова поцеловал меня в губы, и мелькнувшая в голове мысль испарилась. Повинуясь животному инстинкту, я слегка прикусила его нижнюю губу, и Уэсли застонал. Его ладони коснулись моих ребер, и по моей спине пробежали мурашки. Блаженство. Чистое блаженство.

Лишь когда Уэсли перевернул меня на спину, я всерьез задумалась о том, чтоб остановиться. Он посмотрел вниз и опытной рукой принялся расстегивать мне молнию на джинсах. Тут мой уснувший мозг зашевелился, и я спросила себя, не зашло ли все слишком далеко. Возможно, стоило оттолкнуть его и прекратить это прямо сейчас. Но зачем? Что мне терять? А с другой стороны, что я выиграю? Как я буду чувствовать себя через час… а может, даже раньше?

Но не успела я ответить на все эти вопросы, как Уэсли стянул с меня джинсы и белье. Достал из кармана презерватив (лишь потом я задумалась – что за человек носит презервативы в кармане? В бумажнике – да, но в кармане? Не слишком ли самонадеянно?), и вот уже его джинсы тоже валяются на полу. Не успела я опомниться, как мы уже занимались сексом, и мысли мои снова растворились.