Часть VI
(15 апреля 2009 года, среда)

– Ты же клялся, что никогда не опустишься ниже шестидесяти двух процентов, – сказала Самиха на пороге, провожая мужа. – Не позволяй им тебя запугать.

– Чего меня пугать? – отмахнулся Мевлют.

– Не верь ни в какую чушь, которую будет рассказывать тебе Сулейман, и не выходи из себя. Ты взял свидетельство?

– Я взял бумаги от мухтара, – отозвался Мевлют, делая шаг в сторону спуска.

Небо было покрыто серыми облаками. Предстояла общая встреча в бакалее дяди Хасана на Дуттепе, на которой они собирались обсудить ситуацию и провести окончательные переговоры. Большой строительный холдинг «Вурал Япы», принадлежавший Вуралам, воспользовался преимуществом недавних городских постановлений, связанных с благоустройством города, чтобы построить шестнадцать новых высотных жилых домов на Кюльтепе и Дуттепе. На участке, где стоял однокомнатный дом Мевлюта, унаследованный им от отца, в котором они с Самихой жили уже семь лет, Вуралы планировали возвести двенадцатиэтажный дом. Все это означало, что Мевлют, как и многие другие, должен был теперь договариваться с Вуралами. Однако он тянул время и торговался, и поэтому Коркут с Сулейманом злились на него.

Мевлют еще не подписал соглашения; он продолжал жить с Самихой в доме, где прошло его детство, хотя некоторые из квартир будущего дома на этой земле были уже проданы. Иногда Мевлют выходил в сад, показывал Самихе на небо и со смехом и с удивлением говорил о глупости богачей, уже отдавших Вуралам свои деньги за квартиры, которые когда-нибудь будут где-то там, наверху. Но Самихе все это смешным не казалось. Мевлюта всегда поражала способность его второй жены мыслить реалистически.

Макет будущего дома красовался в выставочном офисе, который «Вурал Япы» открыл на Рыночной улице, что соединяла Дуттепе с Кюльтепе. Блондинка на высоких каблуках показывала клиентам варианты квартир, отделочный материал, который будет использоваться для ремонта ванных и кухонь, а потом делала паузу и сообщала, что все южные квартиры, расположенные выше шестого этажа, будут иметь вид на Босфор. Одной мысли о том, что Босфор можно будет увидеть с высоты шестого этажа из сада его дома, построенного сорок лет назад, было достаточно, чтобы вскружить Мевлюту голову. Перед последними переговорами с семейством Акташ он вновь отправился взглянуть на макет.

Когда в 2006 году разлетелась новость о том, что Кюльтепе и Дуттепе вместе с другими окрестными районами выбраны для масштабного проекта городской перепланировки и что правительством поощряется многоэтажное строительство в этом районе, обитатели квартала были в восторге. Прежде по закону на здешних холмах можно было строить только трех– и четырехэтажные здания. А сейчас разрешили строить двенадцатиэтажные. Люди чувствовали себя так, будто им раздали денег. Такое решение было передано сверху, из Анкары, но все знали, что за всем этим стоит семья Вурал, у которой были близкие связи с правящей Партией справедливости и развития (ПСР), и что почти вся земля на Кюльтепе и Дуттепе принадлежит им. В результате ПСР, которая пользовалась популярностью в этих районах уже давно, приобрела еще больше сторонников на обоих холмах. Паникеры, которые вечно всем были недовольны, замолчали.

Первый ропот протеста послышался от тех, кто снимал жилье на обоих холмах. Когда объявили разрешение на строительство двенадцатиэтажных домов, цены на участки и арендная плата тут же взлетели, и старые арендаторы, вроде жильца из Ризе, которые и раньше еле-еле сводили концы с концами, начали постепенно покидать холмы. Эти люди, годами снимавшие дома на Кюльтепе, чувствовали теперь то же самое, что чувствовал Мевлют, когда ему пришлось уехать из Тарлабаши: у них нет здесь будущего.

Новый закон предусматривал, что участок для каждого из двенадцатиэтажных домов «соберут» из маленьких участков, принадлежавших почти шести десяткам владельцев гедже-конду. В течение года муниципалитет назначил и объявил местонахождение этих участков, которые разделили Дуттепе и Кюльтепе на отдельные районы. Так что старые соседи по гедже-конду, которые в один прекрасный день узнавали, что им предстоит жить в одном многоквартирном доме, начали по вечерам проводить друг у друга собрания и за чаем и сигаретами обсуждать ситуацию. Кроме того, люди выбрали представителей (на эту роль было много желающих), которые должны были взаимодействовать с государством и строителями; и довольно скоро проявились первые разногласия. Мевлют по настоянию Самихи ходил на такие встречи три раза. Вместе с другими присутствовавшими мужчинами он быстро выучил новое для себя слово «рента». Однажды Мевлют поднял руку и рассказал всем собравшимся о том, сколько трудов вложил его покойный отец в то, чтобы построить дом, в котором он, Мевлют, жил сейчас, сколько трудился ради скромного жилища. Однако ему было нелегко участвовать в спорах о процентах и паях, и он отдыхал от этих тревог по ночам, когда ходил по пустынным улицам продавать бузу.

Согласно новому закону местные землевладельцы, которые желали приобрести квартиру в одном из новых высотных домов, прежде всего должны были продать свои участки земли подрядчику. Крупные строительные холдинги Турции попытались вписаться в этот проект, однако компания Хаджи Хамита Вурала, которая хвасталась великолепными отношениями не только с правительством в Анкаре, но и с обитателями района, обошла всех. Так жители холмов принялись захаживать в офис «Вурал Япы», что был на Рыночной улице, чтобы хотя бы через витрину разглядеть макет дома и понять, что их может ждать в будущем, а также начать переговоры о покупке с младшим сыном Хаджи Хамита Вурала.

В большинстве других высоток, которые возникли по всему Стамбулу, право собственности обычно было поделено пополам между строительной компанией и местными землевладельцами. Если группа местных находила себе умелого представителя и действовала дружно, то соотношение иногда поднималось до пятидесяти пяти или даже шестидесяти процентов в пользу землевладельцев. Однако такое случалось очень редко: чаще случалось, что бывшие соседи по гедже-конду теряли свое коллективное преимущество из-за ссор по долям собственности и датам переезда. Мевлют слышал от Сулеймана, неизменно сообщавшего о подобных вещах со всезнающей ухмылкой, что представители некоторых кварталов берут взятки от строительных фирм. Коркут и Сулейман были в курсе всех сплетен, скандалов и торгов и потому, что являлись старинными землевладельцами на Дуттепе, и потому, что были партнерами в строительной компании Хаджи Хамита.

Большинство бывших лачуг гедже-конду уже давно превратилось в трех– четырехэтажные дома, а их владельцы могли жестко торговаться с государством и подрядчиком, особенно если у них было уже официальное право собственности на землю. Но таким, как Мевлют, которые заявляли о своей собственности только на основании бумажки, написанной квартальным мухтаром двадцать четыре года назад, и у которых дом состоял только из одной комнаты (на Кюльтепе таких было еще немало), скорее всего, предстояло уступить строителям.

Еще один спорный момент заключался в том, что аренда временного жилья была очень дорогой: когда дома гедже-конду сносили, строительная фирма была обязана по закону платить за жилье для расселенных до тех пор, пока их новые дома не будут достроены. В некоторых случаях этот срок определялся двумя годами, но, так как за это время новый дом выстроить не успевали, люди часто оставались на улице. Из-за слухов, что гуляли по Стамбулу, землевладельцы на Кюльтепе и Дуттепе решили, что будет безопаснее заключить договор с подрядчиком только после того, как его заключат жители соседнего квартала. Остальные продолжали тянуть время, задерживая таким образом всю стройку, только потому, что полагали, что выгоднее будет подписать договор последними.

Коркут называл подобных хитрецов вредителями и ненавидел их. По его мнению, все они были грязными спекулянтами, которые мешали жить другим и лишали честных дольщиков средств к существованию, гоняясь за лучшим предложением или большей квартирой, чем та, на которую они могли претендовать. Мевлют слышал истории об этих «вредителях», умудрявшихся получить шесть или даже семь квартир в шестнадцати– или семнадцатиэтажном жилом доме, в то время как все остальные получали по две крохотные квартирки. Ловкие переговорщики обычно распродавали новые квартиры, едва получив их, и переезжали в другой город или район, потому что знали – не только государство и подрядчики будут в ярости на вредителей за сорванные сроки, но и их собственные друзья с соседями, отчаявшиеся переехать в новый дом, припомнят им былое. Мевлют знал, что на Октепе, в Зейтин-Бурну и на Фикиртепе такие ловкачи и их бывшие соседи уже доходили до потасовок, а иногда и до холодного оружия. Также поговаривали, что строительные фирмы провоцируют такие конфликты. Мевлют хорошо знал все эти истории, потому что на последней встрече с родственниками Коркут тоже бросил ему: «А ты не лучше всех этих вредителей, Мевлют!»

В тот день офис «Вурал Япы» на Рыночной улице был пуст. Мевлют уже бывал здесь на многих встречах, которые организовывали то землевладельцы, то строители. Он сидел там с Самихой, глядя на вычурные макеты со странными балконами, и пытался нарисовать в воображении маленькую, обращенную к северу квартирку, которая причиталась ему по праву. В офисе висели фотографии высотных домов, которые строительная компания Вуралов выстроила в других районах Стамбула, а также несколько фотографий сорокалетней давности, на которых молодой бакалейщик Хаджи Хамит самолично держал лопату на строительстве каких-то давних и первых объектов. Было около полудня, и тротуары, где обычно парковали на выходных свои машины потенциальные покупатели из более благоустроенных районов города, пустовали. Мевлют побродил немного по рынку, поглазел на витрины магазинов возле мечети Хаджи Хамита Вурала, а затем направился вверх на холм Дуттепе, чтобы не опоздать на собрание в бакалее дяди Хасана.

За первыми несколькими домами у подножия холма находился участок дороги, где некогда располагался ряд деревянных общежитий-бараков для рабочих Хаджи Хамита. В детстве Мевлют заглядывал в их раскрытые двери и видел на нарах в темных и затхлых комнатах спящих усталых рабочих. За последние три года арендные ставки повысились, а арендаторы почти все уехали, сознавая, что весь квартал вскоре будет снесен. Повсюду на Дуттепе появлялось все больше пустых домов, и они придавали кварталу заброшенный и уродливый вид. Над ним висело темное небо. Мевлюту было грустно. Поднимаясь на холм, он на мгновение почувствовал, что будто бы идет прямо на небо.

Самиха настаивала на шестидесяти двух процентах. Он не знал, как убедить семью Акташ согласиться на такое. Во время прошлых переговоров, ради которых братья встретились в районном клубе, Мевлюту удалось договориться о пятидесяти пяти процентах. Коркут запротестовал. Они договорились встретиться еще раз. Потом оба его двоюродных брата надолго пропали. Мевлют волновался, но в то же время ему нравилось, что Коркут считает его вредителем, и ему казалось, что именно поэтому удастся выторговать процент повыше.

Однако примерно месяц назад Дуттепе и Кюльтепе были объявлены зоной повышенной сейсмической опасности, и Мевлют – как многие другие на Кюльтепе – начал подозревать, что это очередной трюк, задуманный Вуралами. После землетрясения 1999 года был издан закон, согласно которому любое здание, которое признано сейсмически неустойчивым, могло быть снесено по решению двух третей его жителей. Государство и строительные фирмы использовали этот закон для борьбы с владельцами маленьких домов, которые мешали большим стройкам. Так как после выхода такого закона быть «вредителем» стало труднее, Мевлют теперь ломал голову, как же ему сказать Коркуту о шестидесяти двух процентах, на которых настаивала Самиха.

Они были женаты уже семь лет, и Мевлют был счастлив. Они стали близкими друзьями. Но эта дружба не была созидательной и не вращалась вокруг всего яркого и прекрасного, что было в мире; она зиждилась на совместной работе, на совместном преодолении трудностей и на необходимости примириться с пошлостью повседневной жизни. Узнав Самиху получше, Мевлют обнаружил в ней упрямую, решительную и нацеленную на комфортную жизнь женщину. Ему нравилось это ее свойство. Правда, сама Самиха не всегда знала, куда направлять свою недюжинную энергию, и, может быть, именно поэтому она пыталась перевоспитать Мевлюта – сделать его намного более решительным и предприимчивым, чем он был на самом деле.

Мевлют давно был согласен договориться с Вуралами на пятьдесят пять процентов: в таком случае он получал три квартиры без вида на Босфор, на нижних этажах двенадцатиэтажного здания. Так как мать и сестры считались наследницами отца, Мевлюту причиталась только часть одной из квартир. Чтобы получить целую, Самиха собиралась пять лет доплачивать недостающую сумму деньгами с арендной платы за квартиру, доставшуюся ей после Ферхата в Чукурджуме (а если бы удалось договориться на шестьдесят два процента, то недостающую сумму можно было бы выплатить за три года). Новую квартиру они решили записать на обоих. Много месяцев провел Мевлют, подсчитывая и просчитывая все это вместе с Самихой. Теперь, спустя сорок лет жизни в Стамбуле, когда собственное жилье было так близко, Мевлюту совершенно не хотелось, чтобы мечты его разбились, так что, когда он входил в бакалею дяди Хасана с ее разноцветными коробочками на витрине, газетами и яркими бутылочками, он был почти напуган.

В магазине царил полумрак; его глаза не сразу привыкли к темноте.

– Мевлют, ну хотя бы ты поговори с моим отцом, – сказал Сулейман. – Он сводит нас с ума, может, он хотя бы тебя послушает.

Дядя Хасан все так же сидел за кассой, как сидел он за ней вот уже тридцать пять лет. Он был уже очень стар, но до сих пор сохранял выправку. Мевлюта поразило, как похож был сейчас дядя на его покойного отца; ребенком он никогда не замечал этого. Он обнял дядю и расцеловал его в щеки, покрытые родинками и жидкой бородой.

Сулейман упрекал отца, а Коркут просто смеялся над ним за то, что дядя Хасан продолжал настойчиво упаковывать покупки клиентов в кульки, которые он сворачивал из старых газет (дядя Хасан называл старые газеты «бумага для кульков»). В пятидесятых и шестидесятых годах так делали все стамбульские бакалейщики, но сейчас один лишь дядя Хасан тратил много времени на складывание старых газет, которые приносил из дому или еще откуда-нибудь, и всякий раз, когда сыновья начинали ругать его, он отвечал одно: «От этого нет никому зла». Мевлют сделал то, что он всегда делал, когда приходил к дяде в магазин: сел на стул напротив дяди и тоже начал складывать из газет кульки.

Сулейман сказал отцу, что район быстро меняется и покупатели могут отвергнуть магазин, в котором покупки складывают в старую грязную газету.

– Тогда пусть не приходят, – упрямо сказал дядя Хасан. – Вообще-то, здесь не магазин, а просто бакалея.

Он подмигнул Мевлюту.

Сулейман настойчиво продолжал утверждать, что отец занимается бессмысленным делом, ведь килограмм полиэтиленовых сумок дешевле килограмма старых газет. На этом доводы братьев иссякли, чему Мевлют был несказанно рад: он продолжал опасаться неизбежного разговора о процентах, а этот спор неожиданно явил ему раскол в рядах Акташей. Когда дядя Хасан сказал: «Сынок, деньги в жизни еще не все!» – Мевлют встал на его сторону, добавив, что не всякое дело, которое приносит деньги, приносит еще и пользу.

– Ой, хватит, папа! Мевлют вон вообще до сих пор пытается торговать бузой! – сказал Сулейман. – Мы, конечно, Мевлюта уважаем, но, если так рассуждать, денег не заработаешь.

– Мевлют проявляет к своему дяде уважения больше, чем вы к родному отцу, – сказал дядя Хасан. – Вот смотрите: он складывает газеты и приносит пользу в отличие от вас обоих.

– Посмотрим мы на его уважение, когда он скажет нам, что он решил. Так что, Мевлют? Что скажешь? – спросил Коркут.

Паника охватила Мевлюта, но тут к ним заглянул какой-то мальчик, который сказал: «Дядя Хасан, дайте хлеба», и все промолчали. Дядя Хасан, которому давно было уже за восемьдесят, вынул из большой деревянной хлебницы одну буханку хлеба и положил на прилавок. Мальчишке, которому на вид было лет десять, хлеб явно показался недостаточно свежим, и он поморщился.

– Нельзя трогать хлеб, пока ты его не купил, – сказал дядя Хасан и пошел к шкафу за новой буханкой, с хрустящей корочкой.

Тем временем Мевлют вышел на воздух; он кое-что придумал. В кармане у него лежал мобильный телефон, который полгода назад купила ему Самиха. Звонила ему только Самиха, сам Мевлют никогда не пользовался телефоном. А сейчас он собирался позвонить ей, чтобы сказать, что шестьдесят два процента – это очень много, нужно соглашаться на меньший процент, иначе добром все это не кончится.

Но Самиха не брала трубку. Пошел дождь, и мальчик, купив наконец такой хлеб, какой ему хотелось, выскочил из магазина, так что Мевлюту пришлось вернуться и сесть напротив дяди Хасана. Сулейман и Коркут рассказывали отцу обо всех «вредителях», которые доставляли им неприятности после того, когда, казалось бы, уже обо всем договорились; об интриганах, которые в последний момент меняли решение, и о негодяях, которые тайком требовали взяток от подрядчиков в обмен на обещание убедить своих соседей подписать договор. Мевлют знал, что, как только он уйдет, они будут говорить о нем то же самое. С удивлением он обратил внимание на вопросы, которые задавал им дядя Хасан, что означало, что он внимательно следит за ходом всех переговоров и за тем, как составляются различные строительные контракты, и пытается советовать сыновьям, как им поступать. Прежде Мевлют был уверен, что дядя Хасан понятия не имеет о том, что происходит за четырьмя стенами его магазинчика.

Фотография старика на странице одной из газет, что складывал Мевлют, привлекла его внимание. Рядом с фотографией был заголовок: «Смерть великого мастера каллиграфии». Святой Наставник умер, с грустью подумал Мевлют: внутри у него все сжалось, сердце охватила тоска. Рядом была напечатана другая фотография, на которой Святой Наставник был молодым. Подпись гласила: «Работы последнего турецкого каллиграфа хранятся в музеях по всей Европе». Последний раз Мевлют был в духовной обители дома у шейха шесть месяцев назад. Святой Наставник сидел, окруженный восхищенными почитателями, и понять, о чем он говорит, было совершенно невозможно. За прошедшие десять лет улицы вокруг дома в Чаршамбе заполнились приверженцами разных исламских духовных орденов-тарикатов, носившими облачения всех цветов и размеров. Такие же старинные религиозные одеяния носили в Иране и Саудовской Аравии. Этот политический исламизм начал пугать Мевлюта, и он временно перестал бывать там. Теперь он сожалел о том, что не повидал Святого Наставника перед его смертью. Он отложил газету с фотографией и задумался о старике.

– Мевлют, газеты ты потом почитаешь, – сказал Коркут. – А теперь давай подпишем соглашение на тех условиях, которые мы с тобой уже обсудили. У нас много других дел. Нас все спрашивают: «Почему ваш двоюродный брат еще ничего не подписал?» Мы вам с Самихой дали все, чего вы хотите.

– Мы не хотим жить в общежитии Хаджи Хамита после того, как снесут наш дом.

– Хорошо. Давай запишем в договор, что каждый месяц в течение трех лет мы будем платить вам тысячу двести пятьдесят лир. И живите где хотите.

Тысяча двести пятьдесят лир в месяц были хорошие деньги. Мевлют воспрянул духом и внезапно сказал:

– А еще мы хотим долю в шестьдесят два процента.

– Шестьдесят два процента? А это откуда взялось? В последний раз мы договорились на пятьдесят пять, и то из уважения к тебе и Самихе!

– А сегодня мы решили, что нас устраивает шестьдесят два, – уверенно ответил Мевлют, удивляясь самому себе.

– Тогда ничего не выйдет, – разозлился Коркут. – У нас тоже есть чувство собственного достоинства. Мы не позволим тебе обдирать нас средь бела дня. Как тебе не стыдно! Мевлют, ты вообще соображаешь, что ты делаешь? Отец, ты видишь, в кого превратился наш Мевлют?

– Успокойся, сынок, – сказал дядя Хасан. – Мевлют понятливый.

– Пусть он согласится на пятьдесят пять процентов, и мы наконец закроем этот вопрос. Если Мевлют не подпишет договор прямо сейчас, все начнут говорить, что Акташи не в состоянии договориться даже с собственным двоюродным братом. Ты знаешь, отец, как быстро распространяются слухи. А сейчас наш сообразительный Мевлют-бей пользуется этим, чтобы шантажировать нас. Это твое последнее слово, Мевлют?

– Последнее! – сказал Мевлют.

– Хорошо. Пойдем отсюда, Сулейман!

– Постой, – сказал Сулейман. – Мевлют, дорогой, задумайся на минуту: район официально объявлен зоной повышенной сейсмической опасности и подрядчик, у которого имеется согласие двух третей собственников недвижимости на снос, имеет право действовать решительно. Вас просто выкинут из дома. А у тебя даже официального документа нет. У тебя просто бумажка от какого-то мухтара. И поэтому я уверен, что ты знаешь – если внимательно прочтешь свою бумажку, ту самую, которую ты пытался отдать мне однажды вечером, когда напился в стельку, – что под именем дяди Мустафы стоит имя и нашего отца. Если дело дойдет до суда, то суд, во-первых, продлится лет десять, а во-вторых, ты не получишь даже и половины от того, что тебе сейчас предлагают. Так что подумай хорошенько об этом.

– Сынок, так нельзя разговаривать со своим братом, – подал голос дядя Хасан.

– Мой ответ остается прежним, – сказал Мевлют.

– Пойдем, Сулейман, – сказал Коркут.

Братья вышли из бакалеи и побежали под зарядившим дождем – старший впереди, младший следом.

– Им обоим уже за пятьдесят, но они все такие же горячие, – вздохнул дядя Хасан. – Нам такие ссоры не к лицу. Скоро они вернутся. Может, и ты согласишься немножечко подвинуться?

Мевлют не смог произнести: «Смогу». Он был готов немедленно сговориться на пятьдесят пять процентов, если бы Коркут с Сулейманом согласились пойти на мировую. Самиха требовала шестьдесят два процента из упрямства. От одной мысли о десятилетней судебной тяжбе, которая в результате оставила бы его ни с чем, Мевлюту делалось плохо. Он посмотрел на газету, которая лежала рядом.

Сообщение о смерти Святого Наставника было опубликовано четыре месяца назад. Мевлют еще раз прочел заметку. В газете ни слова не говорилось о духовной обители старика или о его роли шейха, хотя это было так же важно, как и то, что он был мастером каллиграфии.

Что же теперь делать? Если просто уйти, будет только хуже. В суде Коркут и Сулейман скажут: «Имя нашего отца тоже стоит на бумаге, и он тоже имеет право на эту землю» (и, конечно, Акташи скроют, что много лет назад захватили землю на Дуттепе, да еще тайком продали землю на Кюльтепе). Мевлют в конце концов останется вообще ни с чем. Он не знал, как рассказать Самихе о том, что случилось; он продолжал сидеть и молча складывать газеты. Женщины, которым был нужен рис, мыло, печенье, и дети, которым нужна была жвачка и шоколад, то и дело входили и выходили из магазина.

Дядя Хасан продолжал вести счета для некоторых клиентов, которые платили в конце месяца. Видел он теперь уже не очень хорошо, поэтому просил их самих записывать, что они купили. Он попросил Мевлюта проверить, все ли покупки записал покупатель, который только что ушел. Когда стало понятно, что сыновья не вернутся, чтобы все загладить, он попытался утешить Мевлюта: «Мы с твоим отцом, моим братом, были очень близки, мы были настоящими друзьями. Мы заняли землю на Кюльтепе и Дуттепе вместе, мы вместе строили наши дома на нашей земле. Мы просили квартального мухтара записать наши имена в бумагах, чтобы никогда не ссориться. В те дни мы с твоим отцом оба торговали йогуртом, мы вместе ходили на пятничный намаз, мы вместе курили… У тебя с собой бумага от мухтара, сынок?»

Мевлют положил на прилавок мятую, в пятнах, потертую бумагу, написанную сорок лет назад.

– Но в конце концов мы все равно рассорились… – вздохнул дядя Хасан. – И все почему? Потому что мой покойный брат не привез твою мать и сестер в Стамбул из деревни. Вы с отцом, да упокой Аллах его душу, работали на износ. Вы заслуживаете квартиру, и не одну, больше, чем кто-либо другой. Твои сестры не поехали в Стамбул работать. Справедливо будет, если ты получишь все три квартиры, которые подрядчик дает тебе. У меня есть пустые бланки старых форм. Мухтар был моим другом, и у меня есть его печать. Я хранил ее тридцать пять лет. И поэтому я сейчас предлагаю тебе – давай разорвем эту старую бумагу. Давай сделаем новую. Напишем только твое имя, поставим печать. И вы с Самихой получите в собственность целый этаж, вам не понадобится даже требовать еще деньги у Вуралов.

Мевлют сообразил, что это означало. Его собственная доля, таким образом, возрастет за счет доли его матери и сестер, и поэтому он произнес:

– Нет.

– Не торопись с ответом. Ты один надрывал здесь спину в Стамбуле. У тебя есть право на городскую ренту.

В кармане Мевлюта зазвонил телефон, и Мевлют вышел под дождь.

– Я увидела, что ты звонил, что случилось? – спросила Самиха.

– Все плохо, – ответил Мевлют.

– Не позволяй им запугать тебя, – сказала Самиха.

Мевлют повесил трубку, чувствуя раздражение, и вернулся в магазин.

– Я ухожу, дядя Хасан! – сказал он.

– Как хочешь, сынок! – сказал дядя Хасан, продолжая складывать газеты. – Все равно все будет так, как угодно Аллаху!

Мевлюту очень хотелось бы, чтобы дядя вместо этого сказал: «Подожди еще немного, мальчики скоро остынут и вернутся». Он злился и на него, и на Самиху, из-за которой оказался в таком положении. Еще он злился на Коркута с Сулейманом и на Вуралов, но больше всего – на самого себя. Если бы он хотя бы сейчас ответил согласием на предложение дяди Хасана, он бы наконец получил дом, которого заслуживал. А теперь он не мог быть уверен ни в чем.

Пока Мевлют шел под дождем по извилистой асфальтовой дороге (раньше здесь шла грязная грунтовка) мимо продуктового супермаркета (раньше тут была лавка старьевщика), затем спускался по лестнице (раньше ее тут тоже не было) в сторону широкой улицы, которая вела на Кюльтепе, он думал о Райихе, думал о ней постоянно, каждый день. В последнее время она стала чаще являться ему в снах. Сны эти были тяжелыми, полными неизбывной тоски. Ему все время снилось, что их с Райихой разделяют бурная река, огонь или темнота. А затем темнота вдруг превращалась в какой-то непроходимый лес, совсем так же, как внезапно справа от него появились сейчас уродливые высотки. Мевлют во сне понимал, что среди деревьев в том лесу водятся собаки, что там находится могила Райихи. Забыв о своей боязни собак, он шел к ней, а потом внезапно замечал, что его любимая на самом деле рядом с ним, смотрит на него, и на этом сон всегда обрывался, и он просыпался, испытывая счастье, а сразу за ним и горькую боль.

Если бы Райиха ждала его дома, она нашла бы для него правильные слова, чтобы утолить его страхи и печали. А вот уж если Самихе что-нибудь втемяшится в голову, она обычно перестает что-либо замечать и слышать вокруг себя, и уже это одно ее упрямство вызвало у Мевлюта тревогу. Теперь он мог оставаться самим собой, только когда продавал бузу по ночам.

В садах многих расселенных домов теперь красовались таблички с надписью: «Собственность „Вурал Япы“». Когда Мевлют только приехал в Стамбул, склон на месте главной улицы, которая вела на Кюльтепе, был совершенно пуст. Отец отправлял Мевлюта сюда собирать сухие ветки, деревяшки и грязную бумагу на растопку. Теперь по обеим сторонам дороги высились уродливые шести-семиэтажные гедже-конду. Когда эти здания только строили, они были трех– или четырехэтажными. Но с годами владельцы надстроили так много незаконных этажей (которые давили на и без того слабый фундамент), что теперь было бы невыгодно снести их и построить на их месте новые высотки. И поэтому владельцам этих домов новый закон о разрешении на двенадцатиэтажное строительство не давал ничего. Строительные компании не горели желанием начинать с ними какие-либо переговоры. Коркут как-то говорил Мевлюту, что эти ужасные дома портят облик Кюльтепе и Дуттепе, имидж района и влияют на уровень цен новых квартир, которые будут построены. Остается единственная надежда: следующее землетрясение разрушит их.

После землетрясения 1999 года Мевлют иногда ловил себя на размышлениях о «большом землетрясении», которое пророчили эксперты, утверждавшие, что оно неизбежно разрушит весь Стамбул. В такие моменты он чувствовал, каким эфемерным, преходящим является этот город, в котором он провел сорок лет своей жизни. Он проходил мимо тысяч и тысяч его дверей, видел тысячи его домов, и такой же преходящей, как и Стамбул, была и сама жизнь. Мевлют понимал, что в один прекрасный день исчезнут с лица земли и новые высотки, выросшие на месте старых лачуг гедже-конду, вместе со всеми живущими в них людьми. Иногда день, в который исчезнут все люди и все дома, ясно представлялся Мевлюту, и тогда он чувствовал, что ему больше совершенно ничего не хочется делать и что больше он ничего не ждет от жизни.

Но гораздо чаще, как в те счастливые годы, когда они были вместе с Райихой, ему казалось, что город никогда не изменится и что его работа на улицах Стамбула позволит ему когда-нибудь получить собственное место, что он научится подстраиваться под город. Именно так все и сложилось. За последние сорок лет приехало еще десять миллионов человек, которые тоже остались в этом городе, и Стамбул совершенно изменился.

Дождь капал Мевлюту за воротник. Пятидесятидвухлетний Мевлют искал теперь убежища, чтобы успокоить мучительно колотившееся сердце. Сердце никогда его особенно не беспокоило, но в последнее время он слишком много курил. Чуть поодаль справа он увидел пустырь – раньше там стоял кинотеатр «Дерья», в котором устраивались летние показы и часто проходили свадьбы или церемонии обрезания. Теперь пустырь превратили в футбольное поле с искусственным покрытием, огороженное оградой из проволоки. Мевлют устраивал на этом поле футбольные турниры для ассоциации земляков-бейшехирцев. Он укрылся от дождя под мокрым карнизом здания, в котором располагался офис их ассоциации, закурил и стал смотреть на капли, стучавшие по зеленой пластмассовой футбольной траве.

Мевлют уже достиг того возраста, в котором хотелось спокойно вытянуть ноги, но он не чувствовал уверенности в завтрашнем дне. Ощущение собственной неполноценности и несоответствия неким нормам, которые он в полной мере ощутил, еще когда впервые оказался в Стамбуле, после смерти Райихи лишь усилилось, а особенно оно донимало его последние пять лет. Что бы сейчас сказала об этом Самиха? Все, чего он хотел, – это дом, в котором пара могла бы провести в уюте остаток своих дней, место, в котором он был бы уверен, из которого бы никто никогда не мог выкинуть его на улицу. Вообще-то, Самиха должна была бы служить ему утешением в его печалях, но Мевлют знал, что, как только он придет домой, ему придется утешать Самиху. Он решил, что расскажет ей только хорошие новости о прошедших переговорах. Ну, по крайней мере, именно так следовало начинать этот разговор.

Из-за плохой ливневой канализации на Кюльтепе вся вода стекала вниз прямо по улице. Должно быть, внизу Рыночная улица была совсем затоплена, и Мевлют слышал, как беспомощно сигналят застрявшие в скопившейся из-за ливня пробке машины.

Пока Мевлют добрался до дому, он промок до нитки. Самиха встретила его таким взглядом, который с порога лишил его спокойствия, и он смог выдавить из себя только ложь:

– Все прошло хорошо. Они собираются назначить нам ежемесячный платеж в тысячу двести пятьдесят лир, чтобы мы могли снять себе квартиру, где хотим.

– Мевлют, что ты врешь. Я знаю, что все провалилось, – сказала Самиха.

Ведиха позвонила Самихе по мобильному телефону и сказала, что Коркут зол и обижен, – все кончено, и они разрывают все отношения с Мевлютом.

– Что ты сказала? А разве ты не говорила мне, когда я уходил, чтобы я ниже шестидесяти двух процентов не опускался?!

– Ты уже обо всем жалеешь? – спросила Самиха, насмешливо подняв одну бровь. – Неужели ты думаешь, что если бы ты на все согласился, то Коркут и Сулейман лучше обошлись бы с тобой?

– Я всю свою жизнь только и делал, что соглашался с ними, – вздохнул Мевлют; Самиха молчала, и это придало ему смелости. – Знаешь, если я продолжу упираться, то я могу потерять и этот дом. Позвони сестре, попроси ее уладить дело, скажи ей, что они запугивали меня и я сожалею обо всем, что сказал.

– Я не буду этого делать.

– Тогда я позвоню Ведихе сам, – сказал Мевлют, но вытаскивать мобильный телефон из кармана не стал.

Он чувствовал страшное одиночество. Он знал, что не сможет принять никакого важного решения, пока у него не будет поддержки Самихи. Он снял с себя мокрую одежду, глядя в окно. Рядом со старым оранжевым зданием мужского лицея имени Ататюрка, в большом школьном дворе, где Мевлюту так нравилось бегать и где у них проходили уроки физкультуры, построили такое большое здание, что из-за него старая школа казалась теперь Мевлюту больницей.

Зазвонил телефон.

– Мы здесь, – произнесла Самиха и повесила трубку. Она смотрела на Мевлюта. – К нам идет Ведиха. Она просит тебя никуда не ходить и ждать ее здесь.

Самиха была уверена, что Ведиха идет для того, чтобы сказать: «Мевлют совершил ошибку, ему нужно согласиться на меньшее». И она принялась твердить, что Мевлют не должен сдаваться.

– Ведиха очень хороший человек. Она никогда не пошла бы к нам, чтобы предложить что-то несправедливое, – сказал Мевлют.

– Я бы на твоем месте не стала ей так доверять, – сказала Самиха. – Она прежде всего будет защищать Сулеймана. Разве всегда было не так?

Мевлют не ответил. В молчании прислушивались они к шуму дождя.

В дверь громко постучали. Вошла Ведиха.

– Ох, как же я промокла, как промокла! – причитала она, но в руке держала огромный зонт лилового цвета, и на самом деле у нее промокли только ноги. Самиха ушла достать сестре свои сухие носки и тапки. В это время Ведиха положила на стол лист бумаги. – Мевлют, просто подпиши, и дело с концом. Ты просишь намного больше, чем тебе причитается, мне стоило больших усилий всех вас примирить…

Мевлют разглядел в договоре цифру шестьдесят два и страшно обрадовался, но постарался сдержаться.

– Я ничего не подпишу, если это ущемляет мои права, – сказал он.

– Ох, Мевлют! Неужели ты так и не понял, что в этом городе права не значат ровным счетом ничего, здесь всем важна только выгода, – с улыбкой отвечала Ведиха. – А если хочешь что-то взять по праву, оно будет твоим только через десять лет. Давай уже, подписывай. Тебе дают все, о чем ты просил, так что хватит жаловаться.

– Ничего не подписывай, пока не прочитаешь, – подала голос Самиха за спиной мужа, но, когда она сама увидела цифру «шестьдесят два», она тоже просияла.

Мевлют взял ручку и подписал договор. Ведиха по мобильному сообщила об этом Коркуту. Когда все было закончено, она протянула Самихе коробку с пирожками, которые купила по пути. Родственники уселись пить чай, заваренный Самихой, и ждать, когда закончится дождь. Ведиха рассказала им всю историю от начала до конца, смакуя каждый момент. Поначалу Коркут и Сулейман очень злились на Мевлюта. Хотя Ведиха умоляла их, дело уже шло к суду. Неожиданно Коркуту позвонил сам старый Хаджи Хамит Вурал, который узнал о происходящем.

– Хаджи Хамит мечтает построить на Дуттепе, неподалеку от нашего старого дома, огромную башню, намного выше двенадцатиэтажных домов, – сказала Ведиха. – Поэтому он велел Коркуту: «Дайте вашему двоюродному брату все, о чем тот просит». Хаджи Хамит не сможет начать строить эту башню и заключать с кем-либо договоры на ее строительство до тех пор, пока не будут построены все двенадцатиэтажные дома.

– Будем надеяться, что это не ловушка, – сказала Самиха.

Позднее Самиха показала договор адвокату и убедилась, что никакого подвоха не было. Они переехали в Меджидиекёй, в квартиру, располагавшуюся неподалеку от работы Мевлюта. Но мыслями Мевлют остался в их старом доме на Кюльтепе. Несколько раз он ходил посмотреть на него: не поселились ли там бездомные, не влез ли вор, хотя брать там было совершенно нечего. Все, что было ценного в доме, Мевлют продал – от дверных ручек до кухонной раковины.

Ближе к концу лета бульдозеры строительного холдинга Вуралов приступили к сносу домов на Кюльтепе, и каждый день Мевлют ходил туда. Первый день работ начался с официальной проправительственной церемонии, на которую пригласили журналистов. Выступил с речью сам мэр города. В последовавшие жаркие летние дни работа закипела: старые дома исчезали в облаках пыли. Мевлют видел людей, которые, пока сносили их дома, плакали, смеялись, отворачивались, затевали ссоры. Когда подошла очередь его родного однокомнатного дома, сердце Мевлюта ёкнуло. Он стоял и смотрел. Все его детство, все съеденные когда-то обеды, все выполненные уроки, все домашние запахи, храп спящего отца и сотни тысяч других воспоминаний, которые и составляли его жизнь, разлетелись на мелкие куски от единственного удара бульдозерного ковша.