Глава VI. Иду к Бардодыму. Бей! Нокаут! Мой триумф
И странно, несмотря на такие страшные переживания, мне ничего-ничегошеньки не снилось в ту ночь — я спал как убитый. Только заснул, как тут же проснулся. Было утро и мать доила Контрибуцию. Когда я зашевелился, она сразу увидела меня, не удивилась и не ругала. Только спросила насмешливо:
— Ну, как рыба? Что-то не вижу.
Дед все же поверил моей брехне про ночную рыбалку с Бардодымом, а тот вечером так и не приходил.
— Да… — Махнул я рукой: мол, не спрашивайте, нечем хвастаться, и, выбравшись из сена, боком, пряча под рубашкой аппарат, шмыгнул мимо матери из сарая.
К Бардодыму! Немедленно! Пока он не пришел сам. А то подумает, что я в действительности украл. Может, уговорю. Все ему объясню. Все-все! Там же в аппарате доказательство. Ой, только бы получилось что-нибудь. Только бы получилось. В голове у меня все вертелось, прыгало и переворачивалось.
Бардадым, фыркая, умывался во дворе возле колодца. Я тяжело вздохнул и решительно подошел к нему.
— Гриша!
Он поднял на меня мокрое лицо.
Я протянул ему аппарат.
— Бей, Гриша! Бей! Это я твой аппарат украл. Бей! — Я подставил ему свой нос и зажмурился, ожидая удара. Но удара не было.
— Для чего брал? — Пробасил Бардадым.
— Привидение ночью снимал… На Горбушиной могиле.
— Снял?
— Снял.
— Бре!
— Во! — Черкнул я себя ладонью по шее.
— А ну пойдем, проявим.
— Пойдем, — пискнул я, еще не веря, что так легко отделался.
На ходу вытирая полотенцем, Гриша повел меня в хлев, где у него была оборудована фотолаборатория. Там в кромешной темноте, он что-то щелкал, шелестел пленкой, хлюпал в каких-то мисочках. Я только догадывался, что он достает из аппарата пленку и кладет ее в проявитель, промывает и потом кладет в фиксаж. Я с трепетом ждал. Неужели ничего не будет? Наконец он открыл дверь хлева и вышел, держа в руках мокрую пленку. Сразу поднес ее к глазам, разглядывая.
— Ну что? Что? Что? — Подпрыгивал я от нетерпения.
— Да цыц! — Морщился он сначала и щурил глаза, вглядываясь в пленку.
И вдруг воскликнул:
— Есть! Опаньки… Есть!.. Чтобы меня гром побил, что-то есть! Опаньки…
Лицо у него было по-детски растерянное.
— Дай! Дай! — Схватил я его за руку.
В другой раз за такое нахальство Бардадым обязательно дал бы мне леща, но сейчас покорно склонился, показывая мне пленку.
Ой! Есть! Все-таки есть! Правда, не очень четко, даже очень не четко, но есть! Видно белый силуэт Горбушин часовни (негатив же!), и на ее фоне темный силуэт — туловище, руки, а головы нет.
Меня вдруг охватило такое чувство, что я и пересказать не могу. Вот есть русское слово «восторг». Так вот именно этот «восторг» меня охватил. Ибо в нем есть слово «вос», что будто вверх превозносит. Мне показалось, будто я стою уже не на земле, а на какой-то воздушной подушке, и подушка эта растет и поднимает меня все выше и выше.
Матушка моя! Неужели это я сделал то, чего никто в мире еще не делал! Сфотографировал призрака, живого призрака сфотографировал!
— А ну, рассказывай, как было дело! Только не ври, а то… — Бардадым поднес мне к носу свой кулачище.
Но я спокойно отвел кулак от себя. Чего мне бояться? Чего бы это я врал? И я рассказал Бардадыму все подробно, даже как наперегонки храпели племянник-москвич и свинья.
— Чертовщина какая-то! Призрак! — Пожал плечами Бардадым — Какой к бису призрак? Люди в космосе летают, а ты — «призрак».
И тут я ему выдал суть теории про вполне научное перевоплощение по законами физики души человеческой в привидение.
— Тю! — Сказал Бардадым. — Глупости какие-то несешь.
Но в глазах его не было уверенности. Скорее была неопределенность и смущение. Бардадым, честно говоря, не был отличником. Он больше умел работать руками, чем головой. Что-что, а академиком ему не быть — это точно.
— А что же тогда это такое, как не призрак? — Спросил я.
— Бис его знает! Может, кто переоделся, чтоб тебя попугать.
— А голову куда спрятал? Отрезал на время? И ног не было. Он словно в воздухе парил… Я же видел.
— Ну, вот пусть пленка высохнет, напечатаем — будет виднее.
Неожиданно из-за плетня вынырнула голова Антончика Мациевского.
— А? Что? Есть что-то? Есть? — Криво усмехнулся он.
Я бросил на него убийственный взгляд и отвернулся.
— Ну чего ты? Чего? Меня мать не пустила. Клянусь. Что я — виноват? Заперла в доме. Клянусь.
Я молчал, не глядя на него. Тогда, обращаясь к Бардодыму, он снова спросил.
— Есть что-то? Есть? Да? Гриша!
— Да есть, — неохотно отозвался Бардадым. — Похоже на привидение, но кто его зна…
— Я посмотрю. Можно, я посмотрю? Ну, пожалуйста, пожалуйста! Я посмотрю. Можно?
Он так просил, что даже у меня не хватило бы духу отказать ему.
— Иди, — сказал Бардадым. — Только руками не лапай. Так бери двумя пальцами за край.
Вытянув шею, Антончик благоговейно посмотрел на пленку.
— У-у! Точно! У-у! Призрак!
И вдруг рванул со всех ног со двора.
— Ты куда?
— Сейчас! — Уже с улицы крикнул он.
Минут через десять во дворе было полно народу. Все ребята нашей улицы прибежали сюда: и Вася Деркач, и Коля Кагарлицкий, и Степа Карафолька, и Вовка Маруня… Не было только Павлуши…
Хлопцы воробьями прыгали вокруг Гришки Бардодыма и отпихивая друга друга без умолку кричали:
— А ну!
— Дай я!
— Да пусти, я посмотрю!
— Да я еще сам не разглядел.
— Ух ты! Вот это да!
— Смотри-и!
— Ох-ты!
Наконец пленка подсохла, и Бардадым пошел печатать снимки. Я зашел в хлев следом за ним, хотя мне там нечего было делать. Ребята уважительно расступились, давая мне дорогу. Вася Деркач сунулся было следом за мной, но Бардадым, пропустив меня, молча отпихнул Васю и закрыл дверь. Гордость наполнила меня доверху и даже перелилась через край. Я с Бардодымом, а вы все — «отвали! (Как говорил Будка, наш киевский приятель).
Бардадым заложил пленку в фотоувеличитель, включил его — негативное изображение отразилось на фотобумаге. Выключил и положил фотобумагу в ванночку с проявителем. В неестественном цирковом свете красного фонарика я увидел, как на фотобумаге начинает проступать подлинное изображение темной Горбушин часовни и белого призрака на ее фоне. Сердце мое на мгновение остановилось, а потом забилось с удвоенной скоростью.
Есть! Есть фотография призрака! Пусть теперь кто скажет, что я вру. Вот! Вот! Вещественное доказательство! Самому Келдышу, президенту Академии наук, покажу, когда надо будет! Ур-ра!
Когда мы вынесли еще мокрое фото во двор и показали хлопцам — говорить ребята уже не могли. Они только молча переглядывались круглыми совиными глазами и удивленно вытягивали свои лица.
В боксе это называется нокаут. Это когда противник от сокрушительного меткого удара бухается на землю и лежит кверху копытами, как неживой…
Такого триумфа перед хлопцами я еще не знал никогда. Даже когда мы с Павлушей устраивали разные штуки, то я все-таки делил славу с ним. И для меня это была не целая слава, а половина славы. Только теперь я понял, что настоящая слава неделима. Настоящая слава — это когда ты сам, сам один пьешь ее полными бочками, не давая никому ни капли. Вот наслаждение! Вот счастье!
Эх, как жаль, что нет сейчас здесь Иуды-Павлуши! Вот бы закрутился волчком, вот бы запрыгал, как карась на сковородке. И где только его черти носит? Пожалуй, водит где-нибудь кисточкой по бумаге, мазила несчастная. Ну, ничего, он все равно узнает рано или поздно. Все равно!
Я представил себе, как это все будет, и мне искренне, от души, его стало жаль. Как он будет переживать!
Но — сам виноват.
