Сравнивая Семена Митрича с Иваном Яковлевичем, мы находим в последнем великого древнерусского философа и мыслителя, не имеющего, по-видимому, ничего общего с первым; но они родные друг другу, и только Семен Митрич несколько пооткровеннее Ивана Яковлевича. Если Иван Яковлевич валяется на полу в пыли, в грязи, в сале, то Семен Митрич — это просто масса живой грязи, в которой даже не различишь, человеческий ли это образ или животный. Было в Москве одно купеческое семейство, состоявшее из отца и сыновей, жили они хорошо, но, по смерти отца, сыновья поссорились, разделились, при разделе один обманул другого, и вот начали жить они отдельно, проклиная друг друга. Один из братьев скоро умер, успев отдать свою дочь в Никитский монастырь, где она жила до последнего времени, а другой, весь прожился, стал юродствовать и, наконец, сделался Семеном Митричем. В славу он вошел на Смоленском рынке, пятьдесят лет тому назад. Прежде, он все зимой бегал на реку умываться, бегал босой и в одной рубашке, потом засел дома и начал предсказывать. Последние 25-ть лет жил он постоянно на одной квартире у Николы на Щепах, в доме купца Чамова, где и умер. Идя к нему, надо было, войдя в ворота, пройти через грязный переулок на заднем дворе спуститься в подземелье, и тут направо была кухня, где он жил. Кухня — вроде подвала со сводом; прямо русская печь; направо окно и стена, уставленная образами, с горящими лампадами; налево в углу лежит на кровати Семен Митрич; возле него лохань; в подвале мрак, грязь, сырость, вонь… Он прежде все лежал на печи, потом лег на постель, с которой ни разу не вставал в продолжение последних нескольких лет. Тут, лежа на постели, совершал он все отправления; прислуживавшая ему женщина одевала и раздевала его, иногда раза по два мыла его и переменяла у него белье. «Если же не доглядишь»! рассказывала она: «так он и лежит»… «А то», прибавляла другая, «ручку бывало замарает: ты подойдешь к нему, а он тебя и перекрестит». Вот это-то и было у Семена Митрича великим подвигом, поэтому-то и он считался великим подвижником! Церкви, по обыкновению, он не знал. Богу незнамо когда молился, говорили мне у него. Вот Иван Яковлевич — тот великий философ. Он бывало и от писаний скажет, и эллинской премудрости научит, и табачок освятит, а Семен Митрич ничего этого не знал. Во-первых, он не любил, чтоб его спрашивали о чем-нибудь. Спроси его кто-нибудь о женихе, или о пропаже, или, как одна барыня, спросила, куда убежала ее девка? он или обольет помоями, или какою нечистью обдаст. Для получения от него ответа нужно было только подумать, а он и скажет. «Святой был человек!» прибавляла рассказчица. Да и говорил он, не ухищряясь, как велемудрый Иван Яковлевич, а просто, что ему взбредет на ум: «доска», «полено», «воняет», «вши» и т. п., а почитательницы-то его над каждым таким словом и ломают голову, отыскивая его таинственное значение. Богатая купчиха из Рогожской выдавала дочь замуж и приехала спросить у Семена Митрича: что жених? выдавать ли дочь? и т. п. Вошла и села она, а он и говорит: «доски»! — «Что это за доски»? спрашивает купчиха: «какие у меня доски! у меня все сундуки, набитые шелком да бархатом.» — «А мы отвечаем ей», говорила мне рассказчица: «что не знаем,» а сами думаем: как не знать? известно, что значит «доска» — «гроб». — Так ведь и сделалось: дочь-то у купчихи умерла…. Стал он — Семен Митрич — приближаться к кончине. Исповедался, причастился и маслом соборовался, и за день до Нового года (1864) преставился. «Хорошо он умер?» спрашиваю я. «Ах, так-то хорошо! так-то хорошо! Да кому ж и умирать так, как, не великим подвижникам!» Еще во время болезни навещали его купчихи, барыни, княгини, графини. Которая сама не приедет, та девку или лакея пришлет: «что, как Семен Митрич?» Больше всего бывали у него штабс-капитан З-ий, да его супруга, из купеческого рода: то один приедет, то другая. Хоронил его г. З-ий. Положил его в дорогой гроб, за который дали двадцать восемь рублей. Пока еще стояло тело, панихиды не прекращались с утра до ночи: отслужили одну, сейчас же просят другую. Обедню во время отпевания служили соборне: протоиерей, два священника, три дьякона, и пел хор певчих. Говорили, будто один человек очень сердился, что ему не сказали про смерть Семена Митрича: тогда, говорила рассказчица, не столько было бы духовенства! Другие же, как только узнали про его смерть, тотчас начали стекаться из разных мест. Стечение народа было страшное! Двор постоянно был полон; где лежало тело, туда уже нельзя было и пролезть. Все имущество Семена Митрича растащили на память и из почтения, и теперь берегут где-нибудь… Один тащил его подушку, другой какую-нибудь его тряпицу, третий ложку, которой он ел, четвертый его опорки… и т. д. Все образа взял, с разрешения священника, Иван Степанович, живущий на Пахре, о котором мы ниже будем говорить. Хоронили его на четвертый день, но многие сердились, зачем так скоро его хоронят. Переулки, примыкавшие к дому, где жил Семен Митрич, церковь, — все это захлебнулось народом. В церкви, во время обедни, у гроба его стояла стена народу; все лезли, кто приложиться, кто только чтоб до него дотронуться… И эти стены народа, окружавшие гроб, по окончании отпевания, сдвинулись и подняли гроб и понесли его на Ваганьково кладбище. Впереди всей процессии скакал неизвестный никому юродивый босиком и в черной рубашечке. Скачет, скачет, остановится, три раза поклонится гробу, и снова скачет. Потом несли образ, шла певчие, духовенство, плотная масса народа на головах несла гроб, следовали другие массы народа, ехали экипажи… На кладбище ревнителями было устроено обильное угощение. Разошлись поздно.