Высокоблагородный сын Фемиды! Ревнитель правды, строгий судия и страшный обличитель! Честь имею доложить вам (пишу канцелярским слогом в том убеждении, что он более приличествует сущности дела и положению подсудимого), что я всем вышеизложенным оставался бы вполне доволен, и готов бы был, положа руку на сердце, сказать своему благодетелю за доброе слово его обо мне одно крепкое-русское «спасибо», — и больше не разглагольствовать, — если бы краткость изложения не оставляла мне места и самому — мне повести с вами речь свою; а ваше обдуманное или необдуманное (не смею пророчествовать) намерение — обойти меня, подсудного, своим вызовом на общественный суд гласности, не побуждало меня не оставлять начатого вами процесса — вовсе без апелляции. Вам и самим должно быть известно, что в подобных делах, истцам и ответчикам даются права — недовольным из них решением — переносить судопроизводство в высшую инстанцию, или просить в том же самом суде, по недостатку представленных фактов, переследовав его, вновь дать делу решение. А в нынешнее время, как я слышал, по мнению многих, нет выше и беспристрастнее того судилища, как «гласность», к которой и вы, м. г., два раза обращались уже на меня с жалобами. Позвольте же, м. г., и мне, впрочем в первый и последний раз, представить в то же верховное место несколько своих дополнительных пунктов, как для большего разъяснения, так и для совершенного уже окончания обо мне дела. Вот причины, по которым только я и сам решился говорить против вас! Прошу принять их в уважение.

Не знаю, довольны ли остались произведением вашим русская литература и русская почтенная публика (славянская же, как вижу, довольна, потому что статью вашу читал ученый Славянин Ганка); но могу быть уверен, что беллетристика «Нашего Времени» от сочинения вашего — в восторге. Ей первой принадлежит честь, исключая Моск. Ведомости, познакомить ту и другую с убогим житием моим; а потом уже книжке вашей выпала счастливая доля — подарить публику и моим страшным (впрочем не для всех) образом. Какая милая находка, какой драгоценный подарок!! Богатей, богагей русская литература! Изучай просвещенная публика странного старца, Ив. Яковлевича, доколе жив — милостивец мой, Ив. Гавр. г. Прыжов! Ив. Яковлевич теперь весь у вас в руках, даже не нужно к нему и ездить в «безумный дом»! Стало — и русская литература и русская публика удовлетворены? Но, признаюсь вам откровенно, м г., я, на первый, раз, остался очень недоволен таким гомерическим поступком вашим со мною; я посмотрел на ваши произведения с негодованием. Я думал: что если теперь, и в самом деле, все, не исключая и моих давнишних почитателей и почитательниц, запасутся книжкой г. Прыжова и вдруг перестанут делать обычные и полезные для меня и всего «безумного дома» визиты? Что тогда будет со мною и братиею? Но, о счастливая мысль! Спасибо, что ты поспешила на выручку хилого и скорбного старика, и скоро шепнула ему утешение: «не бойся старец, говорит она: книжкам г. Прыжова ведь стоить 75 к.; а к тебе прийти — только 20»! Что это? Я, кажется, заговорил уж не по-старчески; я уж забыл, что я подсудимый, и что я хотел выставить здесь только необходимые и приличные делу нашему пункты? простите м. г., вот они:

1.) Древние философы, вероятно и вам известно, прежде нежели приступали к изучению других, говорили: cognosce te ipsum (познай самого себя)! Это наставление они заповедали и нам. Но вы, м. г., им не хотели воспользоваться и поступили совершенно вопреки этому мудрому правилу: вы, прежде нежели изучать себя, начали изучать меня; а от того учение ваше обо мне вышло не верно и не полно, а заключение о лжепророчестве — совершенно ложно. М. г.! Мне кажется, что мы без самопознания, все равно, как врачи без достаточного знания науки анатомии. Правда ли это?

2.) Если мы решаемся на какое-нибудь действие, то не иначе, как вследствие того, что мы вполне постигли чувствами, умом или верою. Но так ли вы, м. г., поступили со мною, решась издать в свет свое сочинение обо мне? Из вашей книжки того не видно, хотя вы и подходили ко мне с тем намерением, чтобы изучить меня. Вы говорите, что у вас «не достало духу рассмотреть меня»; а стало — и понять меня. Как же вы книжку-то издали? И как составилось понятие-то у вас, что я лжепророк?

3.) Опыт показывает нам, что мы любим смотреть на других с худой только стороны и не считаем за грех принимать такие меры один против другого, какие считаем приличными против подобных себе — против таких, как мы сами. Стало — каковы же мы сами? Но этого вам, м. г., не решить, потому что, как в первом пункте замечено, вы изучаете только других. Теперь по справедливости скажу вам: если бы и вы подошли ко мне с другой стороны — лучшей, то, вероятно, нашли бы что-нибудь и во мне получше, — и тогда, я уверен, не провозгласили бы меня лжепророком ни, даже, пророком.

4.) По старости своей я не могу вспомнить, где-то я читал, что «новейшие философы ослабили почтение к старшим. Это, как говорится там, кажется они взяли со скотов: скоты — как настоящие натуральные философы — в самом деле непочтительны к своим старшим. Но зато у них нет духовного постижения, или самого высокого чувства в духе человеческом, которое развивается в старости и самой наружности истинного старца придает такое выражение, которое внушает младшим невольное благоговение к нему. И потому старость почтенна была во все времена и у всех народов». Но об вас я не могу сказать, чтобы вы не почитали старших, потому что вы и ко мне подошли не только с благоговением, а даже — со страхом, так что побоялись и посмотреть на меня. Стало — вы не принадлежите к касте тех философов? Но отчего же так нещадно осуждаете меня и бесстрашно нападаете не только на одну жизнь мою, но и не опасаетесь бросать каменьями на таких известных старцев, которые от всех вас отличаются, как небо от земли (стр. 24.)? Это стоит внимания.

5.) У нас есть много пословиц, которые, почти всеми, принимаются за плоды многолетней опытности и мудрости народной. Из них многие, даже, сложились в духе предсказаний или пророчества. Так, наприм., говорить: чему посмеешься, тому и поработаешь. Ужели все те, которые произносят подобные пословицы, пророки? Ужели и я буду пророк, когда захочу сказанную пословицу приложить к вам?

6.) Вы, м. г., многое в книжке своей поставили мне в вину; а главным образом напоказ всему свету выставили мою бескомфортабельную жизнь, и жестоко осудили меня за то, что я, по великим постам, приносимые мне постные и скоромные кушанья мешаю вместе, и потом — сам ем и других кормлю, и все это, как вы говорите, имеет в глазах моих мистическое значение. Стало — обвинение ваше упало на меня от вашего непонимания моего действия; а потому считаю нужным его пояснить вам. Раз, как-то пришло в старую-глупую голову на мысль, что у вас, в свете, по великим постам, живут не так, как следовало бы, довольно разнообразно и с учреждениями св. церкви нашей не согласно. Я слышу напр., что в эти св. дни, там у вас шумные балы, то — удалые концерты, то — в театрах живые картины, лотереи и разные иностранные фокусы, а на балах — большие стерляди, пьяная уха, жирные пироги разных названий, гуси, утки, поросята; а там — в то же время, редкие удары в колокола, большие и малые поклоны, потом — хрен, редька, лук, кислая капуста, черный хлеб и русский квас. Что это такое — думаю: в одном городе, да не одни норовы? Все, кажется, христиане православные, а не все живут православно? Первые мне очень не понравились; давай же — вразумлю их, чтобы и они жили по-христиански. Но как растолковать им, что жить им так не следует? Прямо так сказать? не послушают, — засмеются только; написать книжку? не могу; дай же составлю им такой винегрет из кушаньев, чтобы он опротивел им — всем; а если винегрет опротивеет им, то, думаю себе, наверно, тогда и беззаконная жизнь их опротивеет им, и будут жить по христианскому закону. Вот вам, м. г., объяснение непонятного для вас мешанья кушаньев; пусть послужит оно толкованием и всей моей, странной для вас, жизни!

7.) Обвиняя меня, вы не оставили без вины и русскую женщину в том, что будто бы она еще не начинала своей христианской истории. Клевета, м. г., совершенная клевета! Она давно уж у нас началась историей св. Ольги! А мать-то ваша разве не христианка? Но об этом надо говорить много, а я уж «устал».

В заключение сих пунктов, не могу умолчать и о том, что я искренне сожалею о той простодушной женщине — почитательнице моей, которая вверила вам мои рукописания. Я не желал ни вашей, довольно неверной повести о моей жизни, ни вашей похвалы, которую вы обещали мне воздать; но я желал бы, чтобы вы, по крайней мере, вперед остерегались обманывать других. Вместо похвалы вы ударили меня в ланиту, — подставляю вам и другую — только, ради Бога, не отдавайте меня суду Частного Пристава. Жизнь моя уже, как говорится, на волоске висит; а там меня рассудят, без вас!..

Все включенные в книгу произведения публикуются по первоизданиям в новой орфографии, с исправлением устаревшего написания ряда слов; пунктуация оставлена без изменений.