Михаил Грушевский (1866–1934) воплощает в себе все достижения и недостатки украинского движения с конца ХІХ в. до 1918 г., исходя из того банального факта, что он был лидером этого движения. Не формальным, но признанным авторитетом, что и обусловило безальтернативность его заочного избрания главой Украинской Центральной Рады в марте 1917 г. Этот человек объединял в себе две соседние Украины (Надднепрянскую и Галицкую), и от него как автора многотомной «Истории Украины-Руси» зависело ее прошлое — то, которое, по мнению его последователей, закономерно определяло ее будущее.

Он родился в семье обеспеченного православного священника в городе Холм (тогдашняя «русская Польша»), юность провел в Грузии, и там же заинтересовался украинством (подписываясь на украинские издания). Является ли Тифлис кузницей украинских националистов — неразрешимый пока вопрос. Грушевский — одна из загадок национального сознания: найти факторы, объективно толкнувшие его в украинское движение, практически невозможно. Он еще толком не владел украинским языком, но тот ему нравился, ему хотелось что-то писать и приобщиться к украинской литературе. Однако в результате это вылилось в интерес к истории (можно ли представить себе тогдашнего «сознательного украинца», далекого от истории Украины?), который приобрел научное обрамление в Киевском университете Святого Владимира. Ученик профессора Владимира Антоновича, Грушевский стал частью того академического проекта, о котором уже говорилось выше, — «областная история» Южной Руси, преодолевавшая порог монгольского нашествия и достигающая литовского XIV в. Судя по тому, что Грушевскому была доверена именно Киевская земля, он имел наилучшие перспективы. Его постигла быстрая научная карьера: в 28 лет (крайне рано по тем респектабельным временам) он стал ординарным профессором кафедры «всемирной истории с особенным вниманием к Восточной Европе», а прямо говоря — кафедры истории Украины Львовского университета. Шаг неординарный: он был «импортирован», «выписан» из Российской империи в австрийский университет на сомнительное (с политической точки зрения) научное направление. Здесь сыграл свою роль и авторитет профессора Антоновича в украинских галицких кругах, и, видимо, организационный и научный потенциал молодого ученого. Насчет организационного потенциала никто не ошибся: активность Грушевского в галицких пределах была более чем масштабной. Он очень энергично и успешно находил средства для Научного общества имени Шевченко (НТШ), которое и возглавил в 1897 г.

Его активность и организаторские способности сделали Общество авторитетным объединением ученых; Грушевский фактически создал во Львове солидную школу истории Украины, которой удалось развить исследование украинского минувшего и которая сыграла свою роль и в те времена, когда на «востоке» при советской власти украинская история пришла в упадок. Разнообразные украинские издания выходили и множились, а их качество улучшалось. Нельзя, конечно, здесь все достижения валить на Грушевского, галицкая национальная жизнь имела свои закономерности развития и свой эффект «снежного кома». Грушевский был очевидным научным авторитетом, который стал почитаемым организатором движения вообще. Тогдашний украинский мир был не очень емок, имея свои пределы роста: Грушевский достиг их первым. Выше тогда было некуда.

Михаил Грушевский как личность никогда не вызывал однозначных оценок; ему были свойственны большие амбиции, что вызывало различные противодействия в весьма тесных украинских кругах. Его восприятие мира (если исходить из его дневника) — не самое оптимистичное, скорее ипохондрически-раздражительное, но потенциал созидательности был более чем велик, судя по результатам. Кто прав, а кто виноват в тех межличностных страстях — судить сложно. Фактом остается то, что для обеих Украин, Галицкой и Надднепрянской, к 1914 г., разделившему их по две стороны фронта, Грушевский стал очевидным надпартийным лидером украинского движения. Его непосредственная деятельность связывалась со Львовом, позволявшим гораздо больше в силу либеральности габсбургской монархии, а основные усилия — с подроссийской Украиной, где Грушевский пытался развить научную составляющую украинской общественной жизни, а своей активностью во Львове еще просто оживлял межукраинские контакты.

Крайние нелюбители Грушевского называют его «австрийским агентом», изначально нанятым Австрией для подрывной деятельности против России. Проблема в том, что украинское движение существовало и организационно развивалось, завоевывая себе влияние по обе стороны межукраинской границы. Не стал бы Грушевский заведующим кафедрой, «выбитой» у Вены украинцами-галичанами, — стал бы кто-то другой, но здесь имел место определенный реверанс — передача эстафеты из Киева (где сосредотачивалась более серьезная историческая школа, особенно по Руси) во Львов. Разве что австрияки заранее подкупили киевского профессора-украинофила Антоновича, чтобы выпросить у него лучшего ученика. Человек, занимающийся украинским движением «из Львова», в то время был обречен на то, что его считали бы в России шпионом Австрии (Грушевский это ощутил на себе в 1914 г., когда сразу же попал в ссылку).

Как всегда, страны, где была какая-то свобода слова, вызывали гневное осуждение со стороны тех, где такой свободы не было. Пропаганда русских националистов всегда ориентировалась на то, чтобы считать любые проявления украинскости на уровне выше местнического патриотизма интригой враждебного Запада. В этом смысле начало ХХ в. никак не отличается от начала ХХІ в. Все мнения об украинском движении столетней давности можно найти в современных российских СМИ. Ничего не меняется (хорошо это или плохо — кому как), зато удобно для того, чтобы быстро и прямо сейчас сориентироваться в «украинской проблеме». Уточню: спонсором, выдумывающим отдельную Украину и украинцев, обычно является основной геополитический или идеологический конкурент России, хотя он об этом может и не догадываться — Украина страна маловатая для глобальных конфликтов и потому слишком часто «выдумывала» себя самостоятельно.

Малая, но тем более весомая удача для тогдашних украинцев состояла в том, что у них была Галиция — очень небольшая древняя украинская земля, где на малом, этнически гораздо более пестром пространстве можно было за несколько лет сотворить то, на что в Российской империи ушли бы десятилетия. Российско-австрийские отношения находились в ситуации минимума взаимных подрывных усилий, поскольку из-за этнической пестроты обе империи держали друг друга за горло в вопросе тех же поляков и украинцев: Россия подкармливала галицких москвофилов (на тогдашнем местном жаргоне — «рублефилов»), считающих себя русскими (в смысле россиянами), Австрия же не третировала галицких русинов-украинцев, которые, однако, были скорее запасным аргументом против австрийских поляков (доминирующих в регионе по соглашению с Веной с конца 1860-х гг.), нежели способом «подрыва» России. Поляки были гораздо большей общей головной болью обеих империй, той болью, которая делала их до трагического военного разрыва, гораздо больше союзниками, чем противниками. Хорошим критерием шпионства Грушевского на пользу Австрии было то, что в 1914 г., в отличие от многих украинских политических эмигрантов, оставшихся в Австрии на всю войну и ведших антироссийскую (т. е. украинскую) пропаганду среди украинских военнопленных, он вернулся домой (Грушевский был подданым Российской империи), за что и получил ссылку.

Позже, в 1917 г., он все никак не хотел отделить Украину от России, даже упирался. Тем более, не присоединял ее к Австрии, хотя имел на это шанс как лидер Центральной Рады во время брестских переговоров о мире, когда свою волю фактически диктовали немцы и австрийцы. Наоборот, секретное приложение к мирному договору УНР и Центральных держав предполагало подрыв тогдашнего австрийского единства в смысле образования в Галиции как отдельного «коронного края». Так что Бог с ним, со шпионством, вернемся к истории.

Михаил Грушевский выполнил необычайно важную для украинцев работу: он их академически, т. е квалифицированно исторически, обосновал. Многотомно, что особенно приятно для тех, кто любит толстые книжки как мощный аргумент в споре. Проследив телодвижения украинского народа в предыдущей главе, мы можем оценить важность усилия Грушевского: он всю пестроту украинских идентичностей, земельного разнообразия, исторического опыта, государственной принадлежности, диалектов и прочая и прочая, наконец-то четко очертил географически по этническим границам и проследил стезю во времени тех людей, которые в этом пространстве оказались, их путь в историческом процессе как отдельный сюжет. А это было более чем важно: в те времена уважения к науке аргументировано и подробно, с большой эрудицией и знанием обосновать (и чтобы Санкт-Петербургская академия наук не сказала что это «попса») отдельную историческую судьбу украинцев со времен ранних славян… Первый том вышел в 1898 г., а последний, девятый, — в 1937 г. (уже после смерти), и довел Грушевский изложение только до 1658 г. Хотя, в принципе, хватило и первых двухтрех томов. На самом деле значение манифеста имела его статья ««Обычная схема русской истории и дело рационального уложения истории восточного славянства», опубликованная на украинском языке Академией наук в 1904 г. Академия, поскольку объединяла ученых, а не политиков, уже считала украинцев отдельным народом, а их язык — вполне литературным и легитимным выразителем этого народа. Но вопрос не в этом.

Грушевский подверг сомнению в смысле научности то, что российская историческая наука смешивает историю династии Рюриковичей с историей русского народа, и показал, что эта схема была унаследована от древних северорусских летописцев, которые свою летопись прилагали к предшествующим, а все предыдущие логично начинались все с того же Нестора (точно также поступали и авторы Галицко-Волынской летописи). Посему великорусская история является чрезмерно и необоснованно длинной. Если существует украинский народ, который достаточно давно проживает на своей территории и никуда с нее не девался, то сомнительно, что Киевская Русь является частью истории великороссов — народа, который как жил, так и живет, где жил, там и живет, то есть в России, достаточно далеко от Киева и изначальной Русской земли. По мнению Грушевского, «киевский период» является частью украинской истории, а не русской.

В чем-то в «Истории Украины-Руси» Грушевского мы можем, конечно, и засомневаться с позиций ХХІ в., например, анты — действительно ли являются авторами первой украинской государственности, но для нас, несомненно, важен сам принцип территории и народа. Убери антов — все равно останется Русь. Как мы помним еще в связи с Погодиным и его бегством великороссов от татар из Киева (см. выше), местный люд тут так и оставался. Были здесь и всегда оставались «руськие», просто потом они стали называться украинцами. Грушевского озадачил вопрос «имени народного» (русские? украинцы?), но выводы историка были весьма сдержанны: понятно, что русские-россияне явно без спроса, безвозмездно и безвозвратно одолжили для себя чужое имя (у Грушевского иной термин — «украли») и заставили этим исконных русских-украинцев (русинов) открещиваться потом от своего давнего имени, просто чтобы сохранить себя как столь же исконно отдельный народ. Но изначальное происхождение «Украины» как название страны он так и не смог для себя разрешить — педантичен был профессор, не хотел выдумывать.

Самая важная проблема с оценкой схемы Грушевского остается: хоть русские либеральные авторы иногда и склоняются к тому, что русская история «короче», но для общественного сознания россиян это равнозначно утрате почвы под ногами российской истории. В сущности, древнерусскую традицию наиболее интенсивно эксплуатировали россияне, то есть она гораздо больше вошла в их (под)сознание, чем в сознание украинцев, которые пережили много интересного и после Руси, занимаясь «казацкими войнами на Украине». У россиян, видимо, смысл истории зациклился на древнерусских временах и на способе их возвращения путем собирания русских земель. С учетом того, что эти русские земли норовили то и дело разбежаться в разные стороны, процесс этот бесконечен и его хватит и на ХХІ в., и на ХХІІ в. Галичане-русины оказались в этой ситуации в некоем парадоксальном паритете с русскими-россиянами: еще 150 лет назад они себя называли почти также, но при этом отличались настолько, насколько это вообще возможно себе представить для двух народов с одним именем. Дело в том, что «россияне» как заявили претензии на древнерусское наследство в XV в. (т. е. тогдашняя московская элита), так и живут в этом идейном русле (уже как массовое общественное мнение) до сих пор, а галичане как стали русинами при Руси, отдаленные потом от казацко-украинских страстей Поднепровья, так и оставались таковыми до знакомства с восточными украинцами. Очевидная (слишком очевидная) близость обусловила солидарность и некоторую уступку со стороны галичан: они назвались «украинцами». Особенно после запрета на их «руський» украинский язык в России. Каков, однако, парадокс: настолько негативен исторический опыт общения двух групп людей, наиболее долго называвших себя русскими — галичан и россиян… Русские и «бандеровцы» исторически еще так недавно называли себя одинаково.

В результате творчества Грушевского украинцы вдруг не только спокойно «осели» на своей Украине, но и обнаружили, что они из нее никуда не уходили. Украинское многомиллионное крестьянство эти историографические проблемы вообще не беспокоили, оно как жило тут всегда, так и продолжало. А вот профессор Грушевский открыл, реконструировал их историческую судьбу для тех, кого это может заинтересовать. Посему простой украинец, учившийся 100 лет назад, заинтересовавшись вдруг своими корнями, их находил — от современности до начала исторических времен. И угадайте, кем он становился после этого? Правильно — «украинским националистом» или, как тогда говорили, «щирым [искренним]» (или «свидомым [сознательным]»), поскольку для знающих украинскую историю она уже не оставляла мировоззренческой альтернативы.

Надо отдать должное Грушевскому: он не пытался укоренить украинцев глубже «письменной истории», что делает ему честь, поскольку в своем научно обоснованном патриотизме он не покидал пределов разумного.

Еще добавлю, что его «схема» украинской истории основывалась кроме национальной, еще и на народнической идеологии, поскольку субъектом украинского исторического процесса выступали украинские народные массы. Они были высшим мерилом истины, и если чего-то и творили нехорошее, то виноваты в этом были власти. В силу такого взгляда автор не поднимал проблемы роли национальной элиты и какой-либо пользы от национальной государственности. Марксизм (а социалист Грушевский был ему подвержен как минимум в общей тональности) ведь не видит в эксплуатирующих классах ничего симпатичного, а государство для него — инструмент для защиты несправедливого общественного устройства. То есть в «пределах возможного» для Грушевского независимая государственность, очевидно, не фигурировала.

Следствием этого могла стать парадоксальная ситуация: спроектированная нация приобретает «свободу от», но не способна ее трансформировать в «свободу для», то есть конструктивно, позитивно воплотить в политико-правовом и социальном смысле. Такое «сужение» числа возможных вариантов самоорганизации выглядит маловероятным, но, впрочем, является абсолютно возможным — о чем свидетельствует исторический опыт Украины. Такое противоречие, несовместимость нации и государства если не в идеологии, то, по крайней мере, в национальном политическом мышлении, в самом стиле мышления украинского национального движения, обусловило его дальнейшее проблемное развитие и не лучшим образом сказалось как на судьбе нации, так и на судьбе ее государственности и политической культуры.