Великая игра
Мария уронила сверток, а Иосиф легонько толкнул Ангела в бок. Ангел повернул голову и беспомощно улыбнулся трем святым царям-волхвам, которые сидели рядышком на большом ящике, переодетые бродягами. Три святых царя-волхва поджали под себя ноги; глаза, горевшие на их бледных угрюмых лицах, не отрывались от дверей. В двери звонили.
Ангел утратил все свое превосходство. Тот самый Ангел, который совсем недавно с тихим ликованием в срывающемся мальчишеском голосе просил их: «Сбросьте ваши плащи!» — в доказательство тому, что они — ищущие и пришли издалека, и что они принесли дары, и что тела свои под грязными лохмотьями перевили серебряными елочными цепями, что они… они…
Но времени больше не оставалось. Прозвенел звонок.
И вот теперь, в сгущающихся сумерках, они обхватили колени руками, они застыли в ожесточении и неподвижности, они по-прежнему терзаются все тою же ужасной неопределенностью — и не все ли равно, волхвы мы или ничто. И оказалось, что плащи сбросить было нельзя, потому что им было страшно, до сих пор страшно. Они могли выдать себя малейшим движением. Их вина состояла в том, что они родились на свет, у них был страх, что их убьют, и надежда, что их полюбят, что они станут царями. Ради этой надежды, наверно, и становятся гонимыми.
Иосиф боялся своего собственного страха и отводил взгляд в сторону. Мария нагнулась и бесшумным движением снова подняла сверток. Ничто не помешает матери. Она прильнула к Иосифу, отводившему глаза, — вот так царь, что спит у нее на руках прильнет в свое время к кресту, к которому его пригвоздят. Боясь, дети предчувствовали, что его учение велит льнуть к тому, к чему ты пригвожден, и они боялись этого учения больше, чем пронзительного короткого звонка снаружи за дверью.
Но может быть и так, что это их предчувствие само начало звенеть.
Они молча сидели в потемках. Заржавленной булавкой Ангел укрепил простыню у себя на плечах.
— Ничего страшного, — заикаясь, пробормотал он, — это просто так… — и осекся.
— Успокойся, — иронически сказал самый рослый бродяга, — не отступай от роли!
И опять позвонили. Четыре коротких звонка и три длинных. Но условный сигнал был не такой.
— Кто-то ошибся дверью, — прошептал бродяга с негнущейся ногой, самый маленький из троих. — Кто-то не знает, к кому относится, к нам или к тайной полиции. Друг он или убийца.
Да и кто это о себе знает?
Маленькая черная собачка под столом принялась лаять.
— Зажмите ей морду, — сердито сказал Иосиф, — ей тут нельзя быть.
— Я с самого начала была против того, чтобы ее оставлять, — сказала Мария. — Нам нечем ее кормить, да и потом, на нее не во всем можно положиться. И вообще, там сказано об осле. О животном, приспособленном для перевозки, — вздохнула она, — спокойном и приспособленном для перевозки.
— Евреям запрещено иметь домашних животных, — прошептал Ангел, — а уехать можно и в пломбированном вагоне. Вопрос в том, куда.
— На границе с Египтом идут бои!
— Ну, тогда прямо в Польшу.
— А царь иудейский?
— Поедет со всеми.
Звонки в дверь возобновились, теперь они звучали умоляюще.
— Мы начинаем играть, мы не откроем!
— Тогда живо, поспешите! Внимание… приготовились…
— Начали!
Трое бродяг вскочили на ноги. Они поднесли свои фонари к зеркалу старого комода и отразились в нем.
— Вы видели мир? — крикнул самый маленький бродяга.
— Но ты же держишь свой фонарь криво! — Перебил его Ангел. — Герберт, по-моему, у тебя даже кулак дрожит. Боишься? В твоей роли это не предусмотрено. Вы видели мир? Спроси как мужчина, малыш, схвати их за плечи, чтобы они начали искать у себя в подсумках и под подушками…
— Вы видели мир?
Трезвон смолк — казалось, он тоже ждет ответа. Детям было зябко, они придвинулись ближе друг к другу. Зияющая и бездонная, раззвездилась перед ними пустота и приказала: «Заполните меня!» И двое бродяг решились произнести: «Здесь никого нет».
— Никого, слышишь, Георг? Никого, ужасное слово. Все — и все же никого, миллионы людей — и все же никого. Эй, никто, все, которые ненавидят, которые отводят взгляд всторону, слушайте: никто нас не ненавидит, никто нас не преследует — никто! Почему вы боитесь? Никого, скажи еще раз, Георг! Пускай она начнет петь, твоя печаль, и в своих многолюдных собраниях пускай они это услышат: здесь нет никого, никого, никого!
Отчаянно заполыхали фонари трех бродяг в темной комнате.
— Искали слишком долго мы!
— Фонарь тускнеет среди тьмы!
— Нам не найти его вовек.
— И сил нам не хватает.
— Ах, знать бы нам…
— Что это — мир?
— Но нет, никто не знает.
Они в отчаянии рухнули на грязный коврик.
— Нет на земле его нигде!
— Его искали мы везде!
— Молили!
— Призывали!
— Корили!
— Угрожали!
Опять послышался звонок. Голоса детей, захлебываясь, сменяли друг друга. На мгновение им удалось заглушить звонок.
— Мы свет вносили в каждый дом.
— И всюду гнали нас пинком.
— Но свет ваш слишком слабый! —
сказал Ангел, пока люди переводили дыхание.
— Кто говорил?
— Да ты же сам!
— Здесь кто-то был!
— Не здесь, а там!
Бродяги, не сбиваясь, продолжили спор, они разъяли голос Ангела и растворили его в тревоге:
— Чей голос — твой?
— Нет!
— Звал не я!
— Да что с тобой?
— Эй, без вранья!
— Что за толчок? Кто там?
— Молчок.
— Никто? Молчок?
— И ни гу-гу?
— Что ж, сам я дам отпор врагу!
— Кто хочет — трусь, я не боюсь!
«Мира взыскуете вы?» — крикнул Ангел и взмыл на шкаф. «Мира!» — вздохнул он, но звон остался, словно стальная рама вокруг темной картины.
— Искали мы и здесь и там.
— По улицам и площадям.
— Все испытали, что могли.
— Разбойничали, крали, жгли.
— Мы в пекло забрались к чертям!
— И не нашли…
Изрыгая проклятия и крепко вцепившись друг в друга, лежали бродяги на земле. Все быстрее и настойчивее пылал над их потасовкой голос ангела. Колыхались накидки, а звонок на лестнице, перекрывая голос Ангела, пронзительно звенел. Ледяным дождем обрушились эти звуки на отвернувшиеся, закутанные лица детей. Откройте, откройте!
Вся эта темная комната превратилась теперь просто-напросто в один колеблющийся кое-как запахнутый капюшон. И в дверь звонили. Четыре коротких и три длинных. Мучительная назойливость неправильного пароля. Трое бродяг с нетерпением утопили колени и кулаки в старом ковре. Самый младший поднял указательный палец.
Из-под дверей у наших ног
блеснул нам огонек.
— Как странно! Никого здесь нет!
— Откуда этот свет?
Голос младшего задрожал, остальные отпихнули его в сторону. Каждому из трех бродяг не терпелось высказаться:
— Кто скажет нам, где мир лежит?
— Кем мир измерен?
— Кем добыт?
— Как нам узнать…
— Где мир сокрыт…
Они в изнеможении понурили головы.
— В лохмотьях мы все трое…
— Лишились башмаков…
— Не будет нам покоя
во веки веков…
И вновь младший поднял указательный палец.
— Мне кое-что пришло на ум,
но только прекратите шум.
— Сегодня Рождество… —
вздохнул Ангел в завешанном окошке.
— Рождество?
Трое бродяг поспешно выпрямились. Это слово было связано с дарами, с пирогами и ветками омелы и с непонимающими, взволнованными лицами взрослых. Но как связать его с пронзительным воплем звонка, который теперь уже звонил не умолкая?
— Поторопитесь, — напоминала Война, которая, надвинув на самый нос краденую исполинскую противовоздушную каску, прислонилась к двери, ведущей в переднюю. — Они высадят дверь. Как бы они не погрузили нас раньше, чем мы будем готовы.
— Тем лучше, — ворчливо произнес Иосиф, — январь такой серенький. Все серебряные гирлянды уже порвались, и живот болит.
— Пока наступит май, мы уже превратимся в вишневые деревья, — иронически заметила Война.
— Тихо, — крикнула Мария, крепко прижав к себе сверток, — перестаньте сейчас же, я не хочу быть вишневым деревом! И вообще никаким деревом!
— Играйте дальше! — крикнул Ангел.
— Что делать нам?
— Что ждет нас там?
— Давайте запоем
рождественский псалом!
Трое бродяг шевельнули губами, но у них ничего не получилось: за ту вечность, которая тянулась последнюю четверть часа, они разучились петь. Они разучились радоваться радости, губы им запечатала какая-то чуждая сила.
— Я так устал,
вконец устал!
И даже флейта ни гу-гу,
ни звука выдуть не могу!
— Постойте!..
— Мир от нас бежит!
— Да, мир, что был от нас сокрыт…
— Я догоню его сейчас!
— Нет, я!
— Нет, я!
— Нет, скрылся с глаз…
— Но где же свет?
— Его здесь нет…
Дети вскочили на ноги. Трезвон там снаружи внезапно оборвался. Внезапно и, как всем показалось, окончательно. Все замерло в неподвижности.
— Откройте, — тихо сказал Ангел, — лучше откройте!
Свисавшая простыня мешала ему соскочить с шкафа.
Война распахнула дверь в переднюю. Трое бродяг бросились наружу.
Откройте, откройте каждому, кто взыскует вас. Кто не откроет, тот утратит себя.
Дети решительно распахнули настежь входную дверь и разочарованно отпрянули назад.
— Ты? И никого больше?
Эллен, растерянная и заплаканная, стояла, навалившись на железные черно-серые перила.
— Почему вы не открывали?
— Ты не знала условного знака.
— Вы мне его не сказали.
— Потому что ты не наша.
— Возьмите меня в игру!
— Ты не наша!
— Почему?
— Потому что тебя не заберут.
— Я обещаю вам, — сказала Эллен, — что меня тоже заберут.
— Как ты можешь давать такие обещания? — сердито закричал Георг.
— Одни об этом знают, — тихо сказала Эллен, — а другие не знают. Но заберут всех.
Она оттолкнула остальных и первой побежала в темноту. Она так потянула за белую простыню, что чуть не стащила Ангела с шкафа, и принялась клянчить: «Возьмите меня в игру, ну пожалуйста, возьмите меня в игру!»
— Тебе бабушка запретила с нами играть! — сказал Леон, ангел на шкафу.
— Потому что бабушка все еще думает, что тем, кто остается, повезло.
— А ты так не думаешь?
— Давно уже не думаю, — сказала Эллен и захлопнула за собой стеклянную дверь. Пространство опять сомкнулось вокруг детей, как черный капюшон.
— У нас для тебя не осталось роли.
— Давайте я буду играть Землю!
— Опасная игра! — сказал Леон.
— Знаю! — нетерпеливо крикнула Эллен.
— Землю играет Ханна, — проворчал Курт.
— Нет, — тихо сказала Эллен, — нет! Сегодня ночью ее забрали.
Дети отшатнулись и стали в кружок вокруг нее.
— Дальше! — лихорадочно выкрикнул Леон. — Мы должны играть дальше!
— Леон, кто дал нам такие плохие роли?
— Трудные роли, но разве самые трудные роли — не самые лучшие?
— А какая у нас ужасная публика, темная пасть, которая нас пожирает, безликие люди!
— Если бы у тебя было больше опыта, Рут, ты бы знала, что перед сценой всегда дышит тоскливая тьма, жаждущая утешения.
— И мы должны утешать? Кто бы нас утешил?
— Кто подсадит нас на грузовик, если он будет слишком высокий?
— Не бойтесь! — крикнул Леон, и его лицо задрожало, как маленькое неяркое пламя, выбивающееся из складок белой скатерти. — Смотрите, я возвещаю вам великую радость!
— Вам разрешается сдохнуть, вот и все! — перебил Курт.
Ангел смолк от недоверия, прихлынувшего с ночных полей, смолк перед бледными лицами выданных на заклание. Он не знал, что дальше.
— Нет, далеко еще не все, — пришел ему на помощь из темноты кто-то из детей, — сегодня еще принадлежит вам…
Внизу по узкой улочке проехал тяжелый грузовик. Окна задрожали, и небо за окнами тоже начало дрожать. Дети вздрогнули, хотели броситься к окнам, но не двинулись с места. Грузовик взревел, прогромыхал мимо и уехал. Любое громыхание рано или поздно смолкает перед тишиной: любой звук напрасен, если не заполнен тишиной.
— Играйте, играйте дальше!
Играть. Это была единственная возможность, которая им оставалась, устойчивость на волосок от непостижимого, стойкость перед тайной. Молчаливейший приказ: играть ты должен перед лицом моим!
Это открылось им в водопаде мучений. Как жемчужина в раковине, в игре таилась любовь.
— Не ссорьтесь, идите сюда!
— Смотрите, меркнет наш свет,
его прогоняет гроза,
и сил у нас больше нет.
— Слипаются наши глаза.
Вступила тишина, которая была условным сигналом для Ангела. Леон рывком спрыгнул со шкафа в матовый фонарный круг. Он прыгнул в самую гущу детей, чтобы остаться над ними. И он бросил им назад их вопрос:
— Вы видели свет?
— Не видели никогда.
Бродяги бессильно опустились на землю; решительным движением они глубоко надвинули капюшоны на растерянные лица.
— Если бы вы могли видеть себя так, как я вас вижу! — пробормотал Ангел вопреки своей роли. — Как вы тихо здесь лежите, в этой мрачной комнате, и с какой нечеловеческой храбростью!
Он уронил руки. Ему страстно хотелось увидеть и запечатлеть образ. Если бы вы могли видеть, как я вас вижу. Но свет шел на убыль.
— Как жалко, Леон, что ты никогда не станешь режиссером!
— Почему же, стану. В грузовике и в вагоне будет играться первоклассная пьеса, можете мне поверить! Без хеппи-энда и без аплодисментов: пускай зрители уйдут домой притихнув, с бледными лицами, светящимися в темноте…
— Спокойно, Леон! Ты что, не видишь, как вы все раскраснелись и как у вас вспыхнули радугой глаза? Разве ты не слышишь: они уже сейчас смеются так же, как они будут смеяться, когда нас повезут через мосты!
— Леон, в какой валюте тебе будут платить, и с каким обществом ты заключил договор?
— С человеческим обществом, платить будут огнем и слезами.
— Останься ангелом, Леон!
Леон колебался. Он простер руки над спящими бродягами. «Спите крепко…» — Он перевел дух, мгновение помолчал, а потом заговорил дальше:
И, может быть, во сне
подарит вам Господь
то, что искали вы,
избрав неверный путь.
Гасите ваши фонари,
они домой не приведут:
ведет один лишь свет любви
чрез ветхий мост над бездной!
Ангел склонился и задул фонари. Сам он остался в темноте, как последняя одинокая свеча в темном окне.
Гордыня вам пригодится навряд,
вы лучше отбросьте ее навсегда.
Любовь рядится в другой наряд.
Зачем вам идти и куда?
Вы ищете путь, что к миру ведет?
Бессмысленны ваши раздоры.
А мир у каждого в сердце живет,
вы это поймете скоро.
Ангел так широко простер руки над тремя спящими, как будто хотел распространить этот жест на всех спящих вообще, в том числе на тайную полицию, которая воображала, что не смыкает глаз, а сама предавалась беспробудной спячке.
Спите же спокойно,
может быть, во сне
вам Господь подарит
то, что вы искали
в смерти и в огне.
Потушите фонари —
они не осветят вам путь домой.
Свет любви, лишь ты гори,
гори надо всей землей.
***
Ангел отступил назад. Бродяги беспокойно заворочались во сне. В потемках было слышно, как взволнованный Иосиф уговаривал Марию: «Пошли, наша очередь!» Но она не двигалась с места.
— Иди! — крикнул Ангел.
Мария крепче ухватила сверток. — У меня нет покрывала, — сказала она, — а без покрывала я не играю.
— Что ты себе думаешь? — спросил Леон. — Что дальше?
Трое бродяг вскочили и с воплями накинулись на нее:
«Играй, ну пожалуйста, играй!» И даже Война с каской в руке попросила: «Играй дальше, ну играй же!» Их крик был слышен даже на лестнице.
— Ты хотела играть Марию, да или нет?
— Да, — ответила Биби, — но с покрывалом. Вы обещали мне покрывало, и без покрывала я играть не буду! — Она робко прижала к себе сверток.
— Если дело только за этим… — медленно сказала Эллен и рывком открыла свою сумку. В полутемной комнате сверкнула белая ткань. Биби отложила сверток в сторону. Остальные повскакали с ящиков и кресел, подошли ближе и потрогали покрывало холодными пальцами. Биби уже схватила его и завернулась.
— Какая ты красивая! — закричали дети. Они хлопали в ладоши, собирали покрывало в складки и вновь расправляли, и ослепленные возводили глаза к небу, как бедные души на краю чистилища, там, где небо и преисподняя граничат своими последними полуостровами. И они счастливо смеялись. Если бы вы могли видеть, как я вас вижу, думал Леон. Но в то самое время, пока он считал, что картина от него ускользает, на ней покоилось недремлющее око уложенного в сторонке Бога.
— Если дело только за этим… — сердито повторила Эллен. Ее лицо, исполненное ожидания, вынырнуло за спиной Биби. И прежде, чем та решилась оторваться от своего удивленного отражения в зеркале, Эллен сорвала с нее покрывало, взмахнула им и завернулась в него сама. Ее глаза мрачно сверкнули из струящегося блеска.
— Слушай, ты… — крикнула Биби, — ты похожа на погонщика верблюдов!
— Вот и хорошо.
— Отдай покрывало, — невнятно сказала Биби. Безмолвно и непримиримо стояли они лицом к лицу. Чудо сошло на землю, но земля хотела сама быть чудом. Мария поставила условия, Ангел забыл предостеречь трех царей-волхвов, и Бог попал в руки Ироду. — Отдай покрывало! — повторила Биби. Она дрожала от ярости. Как хрупкое чужое оружие, взлетела ее рука и вцепилась в ткань. Эллен отпрянула. Они запутались в покрывале, каждая дергала к себе и не отпускала. Оставалось только тихое шуршание шелка, страх всех покрывал на свете быть порванными. Но прежде чем до этого дошло, оно расправилось, светлое, все светлее и светлее, паря, как нечто примиряющее между сном и явью, как тишина Благовещения, и вдруг устало опустилось на землю, никем больше не удерживаемое. Вспыхнула искра, — они поняли, за что сражаются.
— Занавеска, — пробормотал Леон и предостерегающе протянул обе руки.
— Занавеска, которую в последние дни вышивала Ханна.
— Для дома на шведском побережье.
— Для белой комнатки с высокими окнами, где будут спать ее семеро детей.
Семеро детей, которые спят так крепко, что никто не в силах их разбудить, семеро детей, спящие так сладко, что никакой Бог их не потревожит. Семеро детей, на которых не пало проклятие родиться, носить клеймо и быть убитыми.
— Когда ты ее видела, Эллен?
— Вчера, поздно вечером.
— Она уже что-то знала?
— Да.
— И что она делала последнее?
— Укрепляла пуговицы на пальто.
— Семь пуговиц, — сказал Леон.
Снова побежала трещина по льду темного пруда, и бежать дальше становилось все опасней.
— Она еще хотела написать вам письмо, — сказала Эллен, — но не успела и дала мне только это. Сказала, если вам это понадобится для игры, она не против.
— Не нужно было у нее брать, Эллен: ей бы пригодилось от мух или от солнца.
— От солнца?
— Потому что Ханна не любила слишком яркое солнце. Говорила, солнце — обманщик, оно меняет людей, делает их жестокими.
— Поэтому занавеска должна была колыхаться на морском ветерке. Слегка колыхаться в окне!
— Будет колыхаться, — сказала Эллен.
— Саван, — тихо сказал Георг. — Для мертвых детей.
— Ты про кого? — испуганно спросил Герберт.
— Не про тебя, малыш!
— Нет, ты имел в виду меня!
— Может быть, я имел в виду всех нас, — пробормотал Георг.
— Лучше бы Ханна оставила покрывало у себя, может быть, оно бы ее защитило.
— Остается только то, что отдаешь.
Дети испуганно подняли головы. Никто так и не понял, кто это сказал. Светлый голос Ангела в мрачном сне. Нам остается только то, что мы отдаем.
Так отдайте же им все, что они у вас берут, ибо они от этого станут еще беднее. Отдайте им ваши игрушки, ваши пальто, шапки и жизни. Раздарите все, чтобы это вам осталось. Кто берет, тот теряет. Смейтесь над пресыщенными, смейтесь над успокоенными, что лишились голода и тревоги — драгоценных даров, ниспосланных людям. Подарите последний кусок хлеба, чтобы сохранить голод, отдайте последний кусок земли и пребудьте в тревоге. Озарите тьму сиянием ваших лиц, чтобы оно стало еще сильнее.
— Играйте дальше! — сказал Леон.
Иосиф оперся на свой суковатый посох. Мария легко положила руку поверх его руки, а маленькая собачка с белым пятном на левом глазу подбежала ближе, хотя в Писании о ней нигде не упоминалось. Не задавая вопросов, она играла неназванное, ту тишину, которая несет в себе плоды.
— Меж чуждыми племенами
под чуждыми именами
мы издали прибрели.
— Несло нас по бездорожью
благословение Божье:
его мы в руках несли.
— В ребенке этом сегодня
несем мы волю Господню
обнять, утешить, помочь.
— Печали, муки, утраты,
что сердцем познал распятый,
несем мы сквозь холод и ночь.
Иосиф и Мария остановились, изнемогая от усталости, и попытались заглянуть друг другу в лица, но им было уже почти ничего не разглядеть. Лица остальных тоже растеклись, как светлые краски по черной тени. В этой все прибывающей дымке стало ясно, как недостижим один человек для другого, как недостижим он сам для себя и для всех преследователей.
Мария испугалась.
— Мы не одни, смотри:
Вот спутники наши, их целых три!
Она вцепилась Иосифу в рукав и кивнула на трех спящих перед комодом бродяг. Один из них во сне перевернулся на другой бок и, не просыпаясь, шевельнул губами:
— Обувь не выдержала дороги,
отдыха просят усталые ноги…
— Он говорит во сне.
— Ах ты болезный!
Я расскажу тебе о любви небесной:
в сердце Господнем она горит.
— Кто там меня позвал?
Я устал, я слишком устал.
— Он крепко спит, —
сказал Ангел. Мария разочарованно выпрямилась.
— Одежа моя превратилась в лохмотья,
усталости не могу побороть я, —
прошептал второй бродяга.
Мария опять наклонилась.
— Ах ты болезный!
Я расскажу тебе о любви небесной…
— Он крепко спит, —
устало перебил ее Иосиф. По нему было заметно, что он бы охотно прилег рядом, если бы он не был Иосифом, Иосифом званым, которому было страшно стать избранным.
— Холодно мне,
кто тревожит меня во сне?..
И в третий раз испугалась Мария. Кто-то включил свет в прихожей, и свет сквозь стеклянную дверь проник в комнату. Стеклянная дверь задрожала, не воспринимая очертания детей, которые перед этим холодным блеском оставались темными.
Раздался стук, и сразу же кто-то отворил дверь. В дверном проеме стояла дама из соседней комнаты. В правой руке она держала маленький, перетянутый кожаными ремнями чемоданчик, в левой — свернутый зонтик, на голове у нее красовалась пестрая шляпка с пером.
— Все добрые духи… — сказала Война, оборвав фразу на половине, и стащила с головы каску. Это уже была не игра.
— Что вы здесь делаете в темноте? — Она нащупала выключатель.
Иосиф бережно обнял Марию за плечи, словно мог ее защитить от обманчивого света. Остальные не шевельнулись.
Дама из соседней комнаты повторила вопрос, но ответа не получила.
— Вы больны, — испуганно сказала она. Она заметила на старом ковре три неподвижные фигуры в лохмотьях, а за ними Войну и Ангела, которые сидели рядышком на ящике и шептались, и черную собачку между Иосифом и Марией.
— Куда вы идете? — спросил Георг.
— Прочь отсюда, — ответила она.
— Прочь… — задумчиво произнес Георг. — Прочь уходят многие. Но может быть, это неверное направление.
— Вам тоже следует отсюда уйти, так или иначе! Здесь опасно.
— Со временем всюду станет опасно, — сказал Леон. — Мы больше никуда не хотим уходить.
— Вы еще раскаетесь!
— Раскаяние — великое чувство, — сказала Война и вновь напялила каску. Герберт закашлялся от смеха.
Дама из соседней комнаты беспомощно потрясла головой. Подобный бунт был ей не по плечу. — Так или иначе, я сейчас ухожу, вы остаетесь в квартире одни.
— До свидания, — сказал Леон.
Иосиф и Мария проводили ее и заперли входную дверь. Собачка взволнованно бегала за ними по пятам. Они всюду потушили свет и остались только с фонарем и свертком в руках.
— Я это вам вручаю
и свято хранить поручаю…
Но не успела Мария положить сверток между спящими, как на нее упала тень Эллен.
— А я — Земля
и на своем пути
о, как я Мир хотела бы найти!
Земля была босая, голову и плечи себе она обвязала старой скатертью, из-под которой ниспадали ее волосы, длинные и спутанные.
— Из дома в дом меня гонит война,
надо мною смеется она
и, не скупясь, мне дарит сполна
пожары, ужас и муки.
— Кого ты ищешь?
— Ищу покой.
— Смотри, в крови твои руки!
В испуге оперлась Мария на угловатого Иосифа. Она слышала, как под накидкой бьется его сердце, и от этого ей делалось не так страшно.
— Мы Бога несем,
бесконечна дорога.
Нас все отвергают и гонят с порога,
нигде отдохнуть не дают,
нигде не найти нам приют.
Но мы от тебя убегали!
— И вновь пред тобою предстали!
Маленькая черная собачка насторожила уши и принюхалась. Изумление Святого семейства распространялось и на нее. Оно пронизало и преодолело прохладу забытой комнаты: неужели вы всегда идете следом за нами? Неужели вы распинаете только то, с чем не можете справиться, а потом вам приходится искать убежища под собственными крестами? Бичуйте нас, убивайте, топчите — настичь нас вы сможете не раньше, чем захотите любить или быть любимыми. Не раньше, чем пойдете по пятам за беглецами, чтобы найти у них убежище. Отбросьте ваше оружие — и вы их настигнете.
— Под вашим светлым покрывалом
вы не укроете меня?
Стоптанными каблуками Война забарабанила о край ящика, чтобы обозначить свое появление. Земля испуганно оглянулась вокруг.
— Это она!
Это война!
Война спрыгнула с ящика. Шелково зашуршала темнота.
— О, впустите меня сюда!
Я не сделаю вам ничего…
— Мы сами бежим незнамо куда,
мы не знаем здесь никого!
Мария запнулась. Война, готовая к прыжку, отшатнулась, потому что в дверь зазвонили, и звонок все дребезжал и дребезжат. Это был уже второй звонок.
Но в игре на сей раз не было суфлера, никого из тех, кто своим шепотком смягчает серьезность и умеряет удаль любой игры, кто помогает развитию действия, не действуя сам. То и другое окончательно совпало. Тот, кто прозевал и не успел вовремя вступить, запутывается, а тот, кто прозевал момент, чтобы выйти из игры, запутывается вдвойне. До чего же трудно входить и выходить вовремя, с той же четкостью, с какою день сменяет ночь. В этом и было все дело. Но дети не знали, что дальше, потому что звонок неистовствовал.
— Младенец Христос, — прошептал Герберт, но никто не засмеялся.
— Почтальон, — поспешно сказала Рут, сама себе не веря.
— Дама из соседней комнаты: что-то забыла.
— Сама себя забыла!
— Тихо, не шумите!
— У нее же есть ключ!
— Играйте дальше!
— Какую игру ты имеешь в виду?
— В которую мы играем или в которую с нами играют?
Дети колебались. Трезвон прекратился и зазвучал опять, он долбил запертую дверь, как окровавленный клюв хищной птицы.
— Играем дальше, слышите?
Но то, что сыграют с нами, только через боль превратится в то, во что играем мы сами. Они очутились посреди превращения, явственно почуяли испарения от лохмотьев, и в то же время им почудилось, что сокровенный блеск елочных гирлянд вокруг их бедер и шей стал ярче. Обе игры уже начали перетекать одна в другую и неразрывно сплелись в новую игру. Кулисы раздвинулись, четыре узких стены постижимости разлетелись на куски, и победоносно, как водопад, прорвалось непостижимое. Играть должен ты перед лицом моим!
— Играйте дальше!
Мария крепче ухватила сверток. Война издевательски вынырнула из тени. Она выскочила из угла и одновременно изо всех углов сразу — и казалось, по пронзительному звуку звонка она ввалилась в комнату сквозь бесчисленные люки в полу и потолке. На ней был плащ, который был ей велик и чересчур роскошен, и она с трудом волочила его за собой. Иосиф попытался оттолкнуть ее в сторону. Снаружи непрерывно звенел звонок.
Земля затравленно металась по кругу. Фонари бесшумно провалились в бездонную пропасть и погасли. Сверток словно засиял.
Война свистнула сквозь зубы. Она рванула к себе Землю и швырнула ее обратно на пол, подняла и еще раз с силой толкнула.
— А ну убирайся вон со двора!
Ты пойдешь со мной,
то-то будет игра!
Бродяги подсматривали сквозь пальцы, Ангел, опираясь на левый локоть, висел в темноте, как на краю купола. Земля застыла в нерешительности.
— Останься здесь!
— Нет, пойдем со мной,
брось ребенка здесь,
за мной, за мной!
Дверной звонок бушевал и требовал какого-то решения. Бродяги беспокойно ворочались во сне. Мария неловко протянула сверток в холодный сумрак.
— Решайся, бери меня!
Бери!
Земля пошатнулась. Она зябко завернулась в скатерть. Война наклонилась вперед и попыталась заглянуть ей в лицо. Ее глаза мерцали во мраке, они высматривали, где больше всего опасность. Еще раз предостерегающе возвысил голос Ангел. Звонок на лестнице жалобно дребезжал, казалось, он задыхается. Он о чем-то просил. Где больше всего опасность?
Земля выпростала руки из скатерти и протянула к ребенку.
— Да, да, беру,
я решилась, смотри!
Война сорвала с головы каску.
— О счастье на все времена!
Я — Мир, а не Война!
Ликуя, отшвырнула она солдатский плащ в потемки. Огонь набросился на усталые дрова. Звонок надсаживался.
— Откройте, это бессмысленно!
— Тише!
— Играйте дальше!
Тяготы Преображения обрушились на детей. Глубоко в темноте стояли они друг против друга. Иосиф рванулся прочь от Марии, узловатый посох с оглушительным грохотом покатился по полу. Ангел посмотрел на свои руки с таким видом, точно они были связаны.
Георг пытался на ощупь отыскать дверь.
— Ты куда?
— Пойду открою.
Трое бродяг в ужасе вскочили с пола и попытались его удержать. Дверь была не смазана и запела чужую песню.
— Кому ты открываешь, Георг?
В дверях стоял господин из другого квартала. Дети вздохнули с облегчением. Господин, который хотел им помочь. Леон был с ним шапочно знаком и раньше. Последнее время этот господин бывал у него чаще и, казалось, не обращал ни малейшего внимания на звезду, которой была отмечена дверь; знал он и его друзей. Он то и дело повторял детям, что он в курсе всех событий. И вдобавок обещал предупредить, если что-нибудь узнает.
Они включили свет и принесли кресло. Гость попросил стакан воды. Заметив под пианино каску, он осведомился, где они ее раздобыли.
— Дали поносить, — пробормотал Курт.
— В чем дело? — нетерпеливо спросил Леон.
Мужчина ответил не сразу. Дети молча обступили его. Рут принесла стакан воды. Он медленно пил, а они почтительно смотрели на него. Никто не осмеливался повторить вопрос. Он вытянул ноги, и дети немного отступили. Потом он подобрал ноги под себя, но они уже не стали подходить ближе. Он сказал: «Не бойтесь!»
— «Это я», — добавила Эллен. Мужчина метнул на нее сердитый взгляд. Он вытер капельку воды в уголке рта и закашлялся. Георг стукнул его по плечу, испугался и сказал: «Извините, пожалуйста!»
Мужчина улыбнулся, кивнул и задумчиво обвел взглядом их маленькие негнущиеся ноги. Если мысленно отстраниться от всего прочего, они выглядели как ряд башмаков, выставленных для чистки. Рут вздохнула. Он поднял голову и внимательно на нее посмотрел. Потом он ни с того ни с сего сказал: «Все отменяется. Отбой. Депортация в Польшу приостановлена».
Дети не шелохнулись. Где-то далеко завыла пожарная машина, звук поднялся на полтона выше и оборвался.
— Выходит, мы спасены? — сказал Леон. «Спасены», — повторил Георг. Это прозвучало так, будто они сказали: «Погибли».
— Я не верю! — крикнула Эллен. — Вы точно знаете?
— Откуда вы узнали?
Гость начал смеяться, судорожно, громко, и смеялся, пока они на него не налетели: «Это правда, это в самом деле правда?», а черная маленькая собачка рыча напрыгивала на него.
— Провалиться мне на этом месте!
— А если провалитесь? — прошептала Эллен.
Он вскочил и возмущенно встряхнул ее.
— Совести у вас нет! Чего вы, собственно, хотите?
— Играть, — сказал Георг. — Вы застали нас в разгар игры.
Его лицо мрачно грозило из-под драного капюшона: не мешай нам, не обманывай нас, оставь нас! Спасены — чужое слово. Слово без содержания, ворота без дома. Разве есть на свете хоть один спасенный?
Гость сердито забормотал себе под нос и потянулся за шляпой.
— Останьтесь, — попросили дети. — А может, вы знаете что-то определенное?
— Вы с ума сошли, вот что я знаю определенно! — Он вновь опустился в кресло и опять зашелся в хохоте. — Я жажду объяснений, — сказал он, успокоившись.
— Мам это теперь не так уж важно, — возразил Георг.
— Может быть, когда-нибудь, — сказал Леон, — когда все будет уже позади, мы столкнемся на улице и не узнаем друг друга.
— Под огромными зонтами! — крикнула Эллен.
— Это верно, — задумчиво сказал Леон, — назад мы не хотим.
— А я хочу, — перебила его Биби. — Я хочу остаться здесь и ходить на танцы. Хочу, чтобы кто-нибудь еще поцеловал мне руку!
Гость тихо встал с кресла. Он быстро наклонился к ней и поцеловал ей руку. «Спасибо», — смущенно сказала Биби. Ее вздох светло и мимолетно повис в воздухе. На город налетела буря, стало холоднее.
— Видно наше дыхание! — сказал Герберт.
Георг посмотрел на часы. Маленькая стрелка двигалась так быстро, будто ее подталкивали. И сразу же ему показалось, что она застыла на одном месте и остановилась. Он был обманут. С тех пор как дети прервали игру, между секундами повисали тяжелые паузы, и эти паузы все разрастались.
— Во что вы, кстати, играли? — спросил гость.
— Искали мир, — объяснил Герберт.
— Так играйте дальше!
— Да скажите же вы нам точнее, что с нами будет?
— Точнее я не знаю. Приказ сверху: приостановить депортацию. Совершенно неожиданно.
— Правильно, — крикнул Георг, — совершенно неожиданно, но почему никто этого не ждет? Почему хорошее всегда случается неожиданно?
— Так играйте же дальше, — сказал гость, — играйте, а я посмотрю! — Это прозвучало как приказ.
— Мы играем, — сказал Леон, — но на публику мы не играем.
— А вы поиграйте с нами!
— Да, поиграйте с нами!
— Ну нет! — раздраженно воскликнул гость, затряс головой, немного побледнел и оттолкнул детей от себя. — Дурацкая компания!
— Почему вы такой сердитый? — удивленно спросил Герберт.
— Я не сердитый. Просто мне неинтересно.
— Уж лучше будьте сердитым, — задушевно сказал Георг.
— Мы сыграем сначала, для вас. Но вы играйте с нами!
— Это репетиция или уже представление?
— Мы сами не знаем.
— А роль-то у вас для меня есть?
— Можете играть одного из бродяг.
— Получше ничего нет?
— Под конец вы сбросите с себя лохмотья и станете святым царем-волхвом!
— Ах вот как? Я думал, их только трое…
Гость стал играть с ними. Он играл от имени всех несвятых царей — большая роль без слов. Он вышагивал позади детей и подглядывал за их всепоглощающей тоской. Он услышал их отчаянное: «Здесь никого нет!» и испугался.
Поверх их голов поглядел он на дверь.
— Почему вы играете в темноте?
— Так мы лучше видим!
От дальнейших вопросов он воздержался. Герберт вложил теплые пальцы в его большую влажную ладонь и бережно указывал ему дорогу. Вплотную за тремя бродягами шел тяжелыми неуклюжими шагами чужой непрошеный гость.
— Там кто-то есть!
— Но кто же там?
— Нет, просто показалось нам!
— Мы здесь одни,
устали мы!
— Закрылась дверь,
мы среди тьмы,
о, как здесь холодно теперь,
и больше нет надежды.
Гость нерешительно опустился вместе с бродягами на пол и притворился спящим. Большой и безмолвный, лежал он между ними. В квартире над ними слышались шаги. Кто-то беспокойно расхаживал взад и вперед.
Гость закрыл лицо руками.
— Ах ты болезный!
Я расскажу тебе о любви небесной:
в сердце Господнем она горит.
— Кто там меня позвал?
Я устал, я слишком устал.
— Он крепко спит.
Иосиф хотел увлечь Марию прочь, подальше от этих ряженых, которые до сих пор еще не знают, хорошие они или плохие, подальше от этих четырех безмолвных бродяг, но она не решалась отойти.
— Он смеется! — внезапно воскликнула она. — Посмотрите туда! Он над нами смеется!
— Прямо задыхается!
— Над чем тут смеяться?
— Почему вы смеетесь?
Георг сердито встряхнул его за плечи. Они сорвали у него с шеи шаль и попытались поднять его голову, но это им не удалось.
Гость всеми силами пытался спрятать лицо. Как дрожащая гора, лежал он посреди них и позволял их твердым угловатым кулакам барабанить по его пальто. Казалось, это было ему приятно. Его виски заливал румянец. Герберт вцепился ему в воротник.
— Над чем же тут смеяться? Над чем вы смеетесь?
— Перестаньте! — гневно крикнул Леон. — Немедленно перестаньте! — Но Герберт не слышал. Он верил в чужого, он держал его за руку. Он лихорадочно рванул пальто.
— Ты еще и воротник у меня оторвешь, — сказал мужчина и поднял голову.
— Он плачет, — сказала Эллен.
— Отдайте ему шляпу!
— Нет, — сказал гость, — нет, дело не в этом.
На миг он во имя другого задания забыл о том, которое поручило ему его ведомство. Он забыл, что он — шпик, забыл о тайной полиции и о приказе задержать детей, пока за ними не придут. Никого из них не следовало выпускать из квартиры.
В доме начал подниматься лифт. Мягко и неудержимо протискивался он сквозь стены. Человек хотел вскочить на ноги, хотел предупредить детей: «Уходите, убегайте прочь, ваши собрания обнаружены!», но чувствовал себя парализованным, как будто они непостижимым образом подчинили его своей власти. Лифт проехал мимо.
— На пятом этаже живет господин с костылями, — сказала Рут.
— Да нет же, — сказал мужчина.
— Дальше, — перебил его Леон.
— Скажите мне, куда же вы
пойдете Мир искать…
Ярко вспыхнула мечта.
Гость чувствовал, как под ногами убегающей Земли задрожал пол. Он слышал, как дребезжит окно, и не желал уже ничего — только бы остаться лежать здесь. В свете фонаря он видел, как Мария отдает миру свое дитя.
Он слышал предостережение Ангела, и когда оно прозвучало в третий раз, он оказался последним, кто вскочил на ноги. Как во сне, отряхнул он пыль со своего пальто и опустил воротник. Он должен был доиграть до конца роль несвятого царя. Потому что святых царей только трое.
— Сбросьте ваши плащи!
Радостно засверкали серебряные гирлянды. Никто из детей не обращал на него внимания. Они ринулись к двери. Игра захлестнула их, как большое танцующее пламя.
