Австрийское национальное чувство исчерпывает себя во всеобщем признании понятия «австрийская нация». Это признание, как мы смогли убедиться, пришло с исторической точки зрения очень поздно и распространилось необыкновенно быстро. По этой причине австрийское национальное чувство осталось в конечном счете поверхностным, неглубоким, не имеющим дальнейшего применения и последствий. Насколько оно в действительности незначительно укоренено в австрийцах и сколь мала его роль в создании социального автопортрета страны и в процессе последовательной его самокоррекции, не в последнюю очередь проявляется в том, что в Австрии совершенно не принято рассматривать произведения австрийских писателей как принадлежащие к национальной литературе, то есть обращать внимание на то, позволяют ли их эстетические и содержательные особенности делать выводы об особенностях формы социальной организации Австрии, о традициях и современном состоянии ее духовной ситуации и могут ли, таким образом, эти произведения рассматриваться как «символы самосознания» и претендовать на выражение «национального своеобразия». В то время, как в других странах с исторически сложившимся национальным самосознанием совершенно естественным является такое отношение к собственной литературе, в Австрии это вообще не имеет места. Австрийскую литературу здесь, как правило, воспринимают точно таким же образом, как и литературу Германии, Франции, Ирландии и т. д., то есть, не обращая внимания на ее национальные особенности, ищут в ней то дополнительное качество, которое отражает ее общий эстетический уровень и общечеловеческие истины, что, собственно, и делает ее интересной для остальной части мира. Подобный подход находит отражение не только в рецензиях австрийских литературных критиков, но и в настойчивых попытках австрийских литературоведов доказать, что «австрийская национальная литература» — это всего лишь «миф», «химера», что на самом деле она не существует. Так, к примеру, Альберт Бергер, ученый-германист из Клагенфурта, в пространной статье о понятии «австрийская литература» приходит к выводу о том, что «выражение «австрийская национальная литература» вызывает даже у самих австрийских писателей всего лишь недоумение», поэтому «австрийское литературное самосознание и в дальнейшем будет вынуждено обходиться без этого понятия». Это ошибочное толкование крайне симптоматично. Ни один автор не пишет свои книги с целью создавать «национальную литературу», да и сама дефиниция, каковой же эта литература является, писателей мало интересует. Национальная литература возникает на основе ее восприятия. И такого вот восприятия, вполне распространенного и очевидного в других странах, в Австрии не существует. Даже та стыдливая услужливость, с какой Австрия в конце концов присваивает себе австрийских авторов, получивших признание и славу за рубежом, не в состоянии опровергнуть этот факт, а лишь подтверждает его.

Тот, кто знаком с историей восприятия современной австрийской литературы, знает, сколь поразительна неспособность австрийцев читать австрийскую литературу прежде всего как литературу австрийскую. Литературная критика была, например, согласна с тем, что в «Огненном круге» Леберта «главная идея», связанная с историей освободителя, возвращающегося домой и обнаруживающего, что его собственная сестра, убежденная национал-социалистка, виновна в преступлениях, представляет собой «интересный материал», который уже сам по себе мог бы стать источником сюжетного действия и основного конфликта. Однако, заявляли критики, вплетаемый в повествование инцестуальный мотив «перегружает» (!) сюжет, является излишним, в конечном счете непонятным и не ведет к постижению сути произведения. То, что именно инцестуальная ситуация придает этому сюжетному материалу притчеобразное начало, высвечивающее особенности устройства австрийской реальности, австрийская литературная критика не смогла понять, а австрийское литературоведение до сих пор не смогло заметить.

Надо сильно постараться, чтобы не увидеть в «Прекрасных деньках» Франца Иннерхофера критический анализ австрийской реальности, ее определенного временного и пространственного проявления. Если критик закрывает глаза на явно автобиографическую окрашенность этого романа (для абстрактно-обобщенных рассуждений о книге она мало что дает), то «Прекрасные деньки» предстают как «радикальная реакция на клише, порождаемые псевдоидиллической областнической литературой», то есть достижение романиста, по мнению критики, состояло в том, что он с блеском и мастерством подвергнул формальному пересмотру некую жанровую модификацию романа, к которой не испытывает ни малейшего интереса ни один мыслящий и занимающийся литературой человек. Если бы глава земельного правительства Зальцбурга не стал озабоченно выяснять, «не повредит ли эта книга престижу нашего края», то все бы совершенно забыли о том, что этот край существует не только на вымышленной географической карте мировой литературы.

Предстает ли реальная Австрия сегодня, так сказать, некоей деревушкой, специально построенной для иностранных туристов, местечком, в котором «давно уже все неладно и каждый продан за бесценок»? Является ли она местностью, в которой иностранцы в любом жителе «видят туристскую достопримечательность»? Являются ли австрийцы заложниками некоего «обмана, который заставлял их вытворять для иностранцев то, чего они никогда бы не стали делать друг для друга или для себя самих»? Стало ли это отношение к миру «частью их жизни и частью их языка»? Действительно ли в этих условиях для каждого мыслящего человека становятся почти неизбежными беспомощная растерянность и явное поражение?

В стране, непрерывно совершающей ложные поступки и затем «объясняющей их загранице», эти вопросы вполне очевидны, если обратиться к книге Норберта Гштрайна «Один». Однако австрийская литературная критика вопросы эти обошла стороной. В конечном счете, все свелось к бесконечным замечаниям о том, что Гштрайн владеет «точным языком» и повествует «в суверенной манере», что он нашел «собственный тон», одним словом, что эта повесть в абстрактно-обобщенном плане предстает как «художественная удача». Но то, что Гштрайн точным языком и в суверенной манере рассказывает об Австрии, придавая своему произведению притчеобразное начало, способное вызвать у читателей критическое переосмысление проблемы австрийского самосознания и самоизображения, австрийская литературная критика до сих пор не поняла.

Если при чтении австрийской литературы приходится констатировать, что Австрия является нацией без Родины, то в общем восприятии этой литературы ее бездомность еще более усиливается.

Мы уже видели, что во Второй республике право представлять нацию в плане национальной литературы, в сущности, признается лишь за «историческими знаменитостями» и что при этом заметной является особая склонность к той литературе, которая описывает концы времен. Именно здесь весьма опосредованным образом проявляется соответствующая связь литературы с реальным состоянием австрийского самосознания. Несмотря на то, что, таким образом, обнаруживается хотя бы такая связь между литературой и национальным самосознанием, критики совершенно упустили из виду, что роман Кристофа Рансмайра «Последний мир», один из наиболее высоко оцененных критикой и самых раскупаемых «немецкоязычных» романов последнего десятилетия, вероятно, тоже может быть прочитан как роман об Австрии.

Все увидели в новом переложении известной истории из «Метаморфоз» Овидия восхитительную и на редкость удачную переработку одного из сюжетов мировой литературы, но никто не задался вопросом, имеет ли обращение к подобному сюжету определенную связь и с самой Австрией, со страной, которая за столь короткое время пережила так много метаморфоз.

Никто в Австрии не задался вопросом, нет ли связи между конкретной австрийской историей и используемым Рансмайром художественным приемом, в соответствии с которым метаморфозы больше вроде бы и не происходят, но при этом демонстрируется, какое воздействие они продолжают оказывать и как повсюду еще отыскиваются их следы.

Проблема поэта Овидия, по Рансмайру, заключается в том, что он «коснулся того, что вытеснено из сознания». Разве нет в этом никакой связи с отношением современного австрийского искусства к этой республике?

В «Последнем мире» Рансмайра современность перемешана с «античным» прошлым. Разве это не имеет никакого отношения к актуальной австрийской реальности?

Роман Рансмайра завершается «безлюдной картиной» искусственной природы. Разве это не вызывает определенных ассоциаций в такой стране, как Австрия, которая всегда изображает себя в виде безлюдных картин живописной природы и музейного искусства?

Овидий воспел мир от момента его зарождения до расцвета в период правления Августа. Рансмайр повернул в обратном направлении и начал свой рассказ с момента расцвета цивилизации, доведя его до конца света. Разве это не соответствует австрийскому самосознанию, насыщенному известным историческим опытом? И не в этом ли как раз черпает Австрия особое утешение? Не означает ли известный девиз A.E.I.O.U., что Австрия останется в этом мире последней?

Это и есть конец, который, по доброму австрийскому обычаю, сразу же становится истоком нового начала: нам нужно перечитывать все заново.