3

Весь следующий день Ашер разбирал вещи и устраивался в доме. Внутренние рамы на чердаке, где он спал, еще не вставили, плита в кухне была выложена кирпичами неплотно и, когда он попытался развести огонь бумагой, нещадно задымила, щели между стенами и деревянными полами предстояло законопатить стекловатой от мышей. Из деревянного ящика он достал микроскоп, который упаковала жена, и гистологический атлас. Он открыл атлас и погрузился в созерцание ярких изображений: вот увеличенная в двести сорок раз клетка вентрального корешка спинного мозга теленка, окрашенная кислотным фуксином, — она представлялась Ашеру красным полипом со спутанными щупальцами в мутной красноватой жидкости. Вот, в шестидесятикратном увеличении, пигментный эпителий сетчатки лошадиного глаза, клетки которого, даже неокрашенные, имели теплый, под стать меду, желтоватый цвет и шестиугольной формой напоминали пчелиные соты. Вот клетки гладких мышц мочевого пузыря кролика, окрашенные хромотропом и гематоксилин-эозином, которые в трехсотвосьмидесятикратном увеличении казались Ашеру чередой зародышей мальков в алой воде. Вот полученный методом прижизненной инъекции препарат печени кролика, в котором вену, чтобы показать все русло сосуда, закрасили синим раствором желатина, отчего она превратилась во множество маленьких протоков, петляющих по рыже-бурой земле и, наконец, впадающих в реку, дельта которой испещрена бесчисленными островками. Вот импрегнированные азотнокислым серебром капилляры жёлчного протока — черные веточки, отчетливо виднеющиеся в ярко-желтом тумане. Вот окрашенный азокармином по Гейденгайну срез плоского эпителия, взятого с эпидермиса крыла носа человека, — ни дать ни взять тектонические слои вулкана, в самом верху пылающе-красные, ниже — розовые, а в самом низу — переходящие в голубоватую воду. Вот неокрашенный плоский эпителий перитональной оболочки кошки, — при увеличении в двести сорок раз он чрезвычайно напоминал сухой, ярко-желтый суглинок в каком-нибудь индийском штате, на который обрушились полчища саранчи, и он сплошь покрылся трещинами, словно глазурь на обожженном кувшине. Ашер медленно переворачивал страницы. Вот нервная клетка вентрального корешка спинного мозга собаки в трехсотвосьмидесятикратном увеличении — сине-красный бумажный змей в облачном небе, вырвавшийся из рук мальчишки и, точно чешую, сбрасывающий клочки бумаги. Вот нерв кошки, без окрашивания увеличенный в сто пятьдесят раз, — он напоминал Ашеру чахлую траву на изрыгающем пузыри болоте. Срез слизистой оболочки языка в шестидесятикратном увеличении представал в его воображении завязью экзотического растения, цветы которого казались языками пламени, над которыми плясали светло-голубые облачка дыма. Ему вспомнился переливающийся всеми цветами радуги мертвый фазан, которого он видел накануне и который теперь ассоциировался для него с иллюстрациями в атласе. Вот увеличенный неполный поперечный срез человеческой трахеи, похожий на фиолетовую радугу. Клетки почек оборачивались странными водяными зверьками с прозрачными тельцами. Одни изображения представали перед ним срезами ярких граненых минералов, другие — просвечивающими листьями или очертаниями континентов на географической карте. Увеличенный в сорок пять раз срез коры головного мозга своим яростным пурпуром напоминал взрывы на Солнце, тогда как срез мозжечка мнился глянцевитым, блестящим растением с прозрачно-белыми прожилками. Импрегнированные азотнокислым серебром дендриты при стапятидесятикратном увеличении виделись ему желтыми, окаменевшими стеблями ископаемого бамбука. А еще красные и белёсые ночные бабочки спинного мозга, продольный срез спинального ганглия собаки, — просто голова дикой утки, плещущейся в мутной воде, да и только. В контурах евстахиевой трубы он различал фрагмент арабской мозаики на полу мечети, в очертаниях клеток глаза — яркие, разноцветные сады, в абрисе нерва — желто-красный цветок, сплошь состоящий из мясистых перепонок. Ашер ощущал то же любопытство, что и четверть века тому назад, в студенческие годы, только иллюстрации воспринимал иначе. Тогда они казались ему одновременно непонятными и притягательными, теперь они были связаны, составляли бесконечную, неразрывную цепь образов, каждый из которых переходил в другой. В этих крошечных клетках и скоплениях клеток таились леса, озера, растения, горы и облака, камни и раковины, насекомые, ракообразные и рыбы, птицы и цветы. Он достал микроскоп, взял иглу, уколол палец и нанес каплю крови на стеклянную пластинку, одну из тех, что нашел в жестяном пенале. А еще в сундуке, дожидаясь своего часа, лежали препарационные иглы, стеклянные трубочки для размешивания жидкостей, бритва, которой он делал срезы, принадлежавшая еще его отцу, предметные стекла со шлифованными кромками, флакончики с раствором едкого кали для препарирования насекомых, глицериновый желатин, объективы в кожаном футляре, волосяные кисточки, пипетки, бритвенные лезвия, покровные и часовые стекла и различные красящие растворы. Некоторое время он разглядывал каплю своей крови в окуляр, потом выдернул вилку микроскопа. В желтой деревянной шкатулке, много лет почивавшей в ящике письменного стола, он нашел свой анатомический набор; распаковал и учебники, которые давно хотел перечитать. Однако пока он поставил их в среднее отделение кухонного буфета, под застекленную полку. Накануне он звонил жене и дочери из магазина, расположенного в четверти часа ходьбы по улице. (Это было большое, полупустое помещение, в котором на металлических полках громоздились продукты и школьные тетради, конфеты, сигареты, карманные фонарики, ножи, пластмассовые ведра, швабры и всякая всячина). В соседнем помещении за двумя широкими столами на скамьях вдоль стен местные крестьяне пили пиво. Когда Ашер проходил мимо них к телефону, они на минуту подняли головы от пивных кружек. Ему было приятно услышать голоса жены и дочери.

Часть вещей он снова запихнул в ящик, а потом перетащил его на чердак. Микроскоп поставил на подоконник, предметные стекла убрал в комод. Отнес в сени купленные в магазине резиновые сапоги и, вместе с пузырьками лекарств, флакончиками с дезинфекторами, перекисью водорода, одноразовыми шприцами, набором игл и коробками стеклянных ампул, убрал в шкаф. В доме не было водопровода, поэтому он вышел во двор помыть руки под колонкой и промочил ноги. Потом вернулся в дом и уселся на кухне.

К полудню приехал на мотоцикле Голобич, слез и прислонил его к стене свинарника. Аккуратно сгреб граблями паданцы с улицы. Ашер следил за ним в бинокль и заметил, что Голобич разговаривает сам с собой. На багажнике мотоцикла Ашер различил какой-то предмет и решил, что это ружье, укутанное мешковиной. Покончив с паданцами, Голобич взял мешок и направился в дом. В мешке и правда оказалось ружье «монтекристо», а в придачу Голобич дал ему коробку патронов, да еще предложил купить у него «вальтер». Ашер захотел сначала опробовать оружие и патроны, но Голобич отсоветовал: мол, сосед Туррахер еще поднимет шум.

С тех пор как он попросил Цайнера продать ему оружие, Ашера терзали сомнения, стоило ли это делать. Однако, как только Голобич положил оружие и патроны на кухонную скамейку, ему сразу стало спокойнее.

— Ружьецо бьет — заглядение, — продолжал Голобич, — только целик чуть-чуть над мушкой приподнимайте, — и за сто шагов можно человека убить. Это я так, к слову пришлось, — добавил он.

Ему не терпелось заключить с Ашером выгодную сделку.

— Ну, что, взять ружье в овраг? — спросил он. — Там на пробу и постреляете, и из ружья, и из «вальтера», а если выберете что, тогда и цену обговорим.

Ашер не возражал.

— Наденьте-ка вы лучше сапоги. Мне еще надо спустить рыбный пруд, а то все дно заилилось да закисло.

Его заботливость тронула Ашера. Он не стал спорить и надел зеленые резиновые сапоги на шнурках. Как хорошо, что можно хоть с кем-то поговорить.

Голобич смотрел, как он зашнуровывает сапоги.

— За магазином одна вдова живет с сыновьями и с теткой. Если хотите, можете у нее столоваться.

Он сунул ружье и пистолет в мешок, и Ашер подумал: бывают мгновения, когда вроде бы ничего не происходит, а ты точно знаешь, что запомнишь их навсегда, на всю жизнь. Он замешкался в сенях, а Голобич, темным силуэтом выделяясь в дверном проеме, вышел во двор, держа в руках мешок с оружием. Вот и он сам, Ашер, однажды выходил так из здания суда, когда завершилось слушание дела. Из зала появилась его мать и растерянно спросила, что же теперь будет, и Ашеру вдруг стало ее жалко. В тот день она надела туфли без каблуков, словно от стыда хотела сделаться меньше ростом и смешаться с толпой. У выхода она случайно столкнулась с какой-то дальней родственницей и попрощалась с ней. Ашер солгал, что спешит. День тогда был солнечный… Вот и сейчас им овладело то же чувство, что и тогда, по окончании слушания. И сейчас поля и холмы вокруг освещало солнце. В такие мгновения жизнь казалась ему исполненной потаенной гармонии, доброй и прекрасной. Поэтому, садясь позади Голобича на мотоцикл, он на какую-то долю секунды испытал необъяснимый страх: а что если они разобьются?

Они свернули с проезжей дороги и, подскакивая на рытвинах и ухабах, покатили мимо заброшенной крестьянской фермы. Стены жилого дома и хозяйственных построек облупились, расшатанные ставни криво свисали в петлях, кирпичи были красно-коричневые, «как та капля крови под микроскопом», вспомнилось Ашеру. Вместо крыши торчали обломанные балки стропил. Там и сям в стенах зияли дыры, — кто-то уже успел растащить кирпичи.

— Вчера под Ляйбнитцем застрелили бешеного хорька, — прокричал Голобич. — Скоро бешенство и до нас доберется.

Лощина, по которой они сейчас ехали, была сплошь усыпана яблоками. Они завернули за деревянный забор и остановились во дворе перед домом. Всех строений во дворе и было, что одноэтажный деревянный дом с черепичной крышей, на коричневой двери красовалась оставшаяся от последнего Крещения надпись «К + М + В 78». Еще не до конца осознав, что это за надпись, Ашер почувствовал, будто волхвы хранят и его тоже. У стены перед домом валялся всякий хлам: испорченный комод, разбитые горшки, стул без спинки, — весь этот мусор так побурел от непогоды, что по цвету уже не отличался от стен дома. На плетях виноградной лозы, буйно разросшейся на передней стене, висели синие ягоды. Пока Голобич ставил мотоцикл в сарай, Ашер попробовал виноград. Мякоть оказалась сладкой и ароматной, но кожура настолько жесткой, что ягоду пришлось выплюнуть. Во дворе возвышалась целая гора тыкв. Беззубая крестьянка, высокая и стройная, в узорчатом платке на пышных седых волосах, выпрямилась и посмотрела на него. Голобич объяснил ей, кто такой Ашер, и она заторопилась было в дом, «чтобы приодеться», как она выразилась. За тыквенной горой виднелся деревянный свинарник с откидными дверцами, которые открывали, когда кормили свиней. На склоне холма примостилась маленькая пристройка с давильным прессом и погребом, напротив на гумне теснились брошенные тележки, старая мебель, отслужившие свое матрацы, инструменты и утварь. Голобич сказал ей, что они сию минуту идут в овраг, а значит, и прихорашиваться ни к чему. Ашер пожал ее холодную руку. Она что-то произнесла, но он почти ничего не понял. Она явно пошутила, потому что засмеялась, широко разинув рот, словно разверзлась черная дыра. Во дворе кудахтали куры. Из дома доносился собачий лай. Возле дома лежал дохлый крот с розовыми лапками. Крестьянка подняла его, завернув в лист бумаги, и кинула в мусорную кучу. Ашер долго смотрел, как она тяпкой разрубает тыкву за тыквой, поставив их меж босых ступней, потом, сидя на бочке и зажав половинку тыквы между колен, руками выскребает из нее семена и бросает мякоть в зеленую металлическую миску. Семена она потом выкладывала на оберточную бумагу и пристраивала под скатом крыши, чтобы они сушились на солнце. Из сушеных семян выжимали масло. Выдолбленные корки крестьянка мелко крошила и бросала свиньям, а потому не торопилась управиться со всеми тыквами сразу: куда ж ей такая пропасть-то, свиньям столько не съесть. Потом, в овраге, Голобич пояснил ему, что тыквенные корки скармливают свиньям многие крестьяне, но есть и те, кто их оставляет на полях как удобрение. Ашеру показалось, будто он перенесся лет на сто в прошлое. Вот так же он стоял и сотню лет тому назад, вот так же крестьянка чистила тыкву.

Его охватило странное чувство, словно он окаменелость, ископаемая улитка. Вот в доме снова залаяла собака. Мысленно он стал перечислять геохронологические эры. Сколько же ненужного вздора скопилось у него в памяти! И все-таки он наслаждался, созерцая игру своего воображения и ощущая, как слово или мысль, точно начертанная в воздухе надпись, предстают перед его внутреннем взором, как одно воспоминание влечет за собой другое, словно металлические стружки, одна за другой притягивающиеся к магниту. Голобич одолжил у кого-то грабли и косу и вместе с Ашером спустился к пруду. Сначала он скосил высокую траву у стока, чтобы на следующий день, когда из пруда уйдет вся вода, пересадить туда рыбу. Трава у пруда совсем засохла, выгорела на солнце до серебристого и золотистого оттенка и стояла высокая — все лето ее не косили. Вокруг пруда буйно разрослись камыш, рогоз и частуха, черная, непрозрачная вода отливала зеленью. Если долго вглядываться, можно было заметить, как плавают лягушки и жабы, ныряют юркие жуки-водолюбы и время от времени всплескивает рыбка. При каждом шаге сухая трава шуршала под ногами. Покачиваясь на узенькой доске, Голобич осторожно наклонился к стоку и попробовал вытащить деревянную затычку, подцепляя ее граблями, надетыми на деревянный шест. Однако затычка застряла так плотно, что Голобич, пытаясь ее вытащить, сломал шест, и грабли канули в темную воду. Ашер не отходил от мешка с оружием и наблюдал за Голобичем. Он по-прежнему не мог отделаться от ощущения, что он — живое ископаемое. Много лет тому назад он видел в Чехословакии образец горной породы с отпечатком болотного кипариса — taxodium dubium. В ту пору ему бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь сам покажется себе такой окаменелостью. Отпечатки листьев ископаемого дуба и древовидных папоротников ему тоже приходилось видеть. Он наклонился за ружьем, вынул из коробки один патрон для «монтекристо», вставил его в патронник, взвел курок и прицелился в дерево. Выстрел прозвучал глухо; Голобич, который разделся до трусов и майки и примеривался, как бы войти в воду, повернул голову и проследил глазами в том направлении, куда должна была улететь пуля.

— Не попали? — спросил он.

— Нет.

Голобич пожал плечами и полез в ледяную воду, поеживаясь от холода. Ашер зарядил ружье и стал ждать, пока на берег не выпрыгнет лягушка, в которую он мог бы прицелиться. Но тут же отогнал эту мысль. Он не имел права убивать, он, ископаемый рак, придавленный бременем своей истории, то есть тектоническими слоями воспоминаний. Свое прошлое он оставил где-то далеко-далеко. Здесь, в глуши, на берегу маленького пруда, все было не важно. Голобич, который улегся на решетку стока и шуровал обломанным шестом в воде, молча свесился по грудь в пруд и, изогнувшись, принялся с усилием выдергивать пробку. Над водой с жужжанием промелькнула большая стрекоза, где-то защелкал черный дрозд, и в то же мгновение, когда он наконец выдернул ослабевшую затычку, едва не опрокинувшись на спину, со дна пруда с шумом хлынул и устремился в сторону леса поток бурой, грязной воды. Голобич поспешно выбрался на берег. В одной руке он сжимал обломанные грабли, в другой — большую деревянную пробку со стальным кольцом. От налипшей земли и влаги пробка позеленела, если местами не почернела, кольцо заржавело. Голобич уложил под перемычку на дно голый, без веток, тяжелый сук, а потом нарубил сосновых лап и воткнул их в землю перед стоком, чтобы они пропускали воду, но удерживали рыб.

Тут Ашер заметил, что к ним подходит молодой парень в шляпе, с сигаретой в зубах. Он молча встал рядом с Ашером и уставился в пруд. Голобич спросил у него, не хочет ли он пострелять, и тогда парень взял у Ашера ружье, зарядил его и поискал, во что бы пальнуть. Из древесной кроны выпорхнула стайка птиц. Парень тщательно прицелился, но, когда он выстрелил, ни одна птица не упала. Он положил ружье на джутовый мешок. «Без дроби в птиц разве попасть», — вынес он суждение. Он еще постоял немного, а потом направился к холму, за которым, как он сообщил, стоял его трактор. Голобич подождал, пока он не исчезнет из виду, потом оделся и показал Ашеру, как обращаться с пистолетом. Объяснять дважды ему не пришлось. Ашер на пробу пострелял по листьям, веткам и метелкам травы, после чего они по нескошенному лугу поднялись на холм. Голобич нес грабли и косу, Ашер — мешок с оружием. На лугу они нашли скорлупу фазаньего яйца. Лучи света, пробиваясь сквозь кроны деревьев, чертили на земле причудливые узоры.

Когда они вернулись на ферму, во дворе никого не было. Голобич прислонил косу и грабли к колонке. На стрехе Ашер заметил поблескивающую паутину и с удивлением ощутил, как далеко ушла от него вся его прежняя жизнь.