11

В следующие несколько дней Ашер сходил пешком в Хаслах и Унтерхааг. По утрам он просыпался, чувствуя себя еще более разбитым, чем вечером. Когда он вставал и начинал заниматься по дому, ему некоторое время казалось, будто он заключен в глубине гранитной скалы. Он забрал лисью шкуру. Лапы и когти на ней сохранились, но вместо глаз зияли две черные дыры. Он отнес ее к себе в комнату. Вечером он завернул ее в бумагу и вместе с письмом отправил жене. Он ходил к спущенным прудам, отколупывал кусочки грязевого налета со стеблей тростника, камней и свай и рассматривал под микроскопом обнаруженных там живых существ, которых окрашивал нейтральным красным. Пруды часто производили странное впечатление. Их дно покрывали слоем извести, чтобы уберечь от болезней следующее поколение рыбы. В маленьких ложбинках, впадинках и углублениях образовались лужицы, покрытые маслянистой, поблескивающей известковой пленкой. Там, где когда-то проложил себе русло подвод воды, протянулась темная колея, узенькая, с неожиданными изгибами, точно человеческая вена. Ашер обошел пруды. Бумажные пакеты с известью громоздились возле мостков, с которых кормят рыбу. Он часто находил раковины беззубок, раскрытые здесь же, прямо на берегу. Раковины лежали на земле, как оторванные надкрылья жука. Внутри они были перламутровые. Он засовывал их в рюкзак. Иногда он обнаруживал на берегу свои собственные следы, уже успевшие наполниться водой. Однажды его позвали в коровник, где как раз телилась корова. Фермер обвязал веревкой передние копыта теленка, уже показалась его мордочка. После того как они вдвоем потянули за веревку, из красно-желтой массы выскользнул безжизненный теленок. Вялый и неподвижный, лежал он на полу. Ашер помог обтереть его свежим сеном; шкура у него была желтоватая, словно он вылупился из яйца. Потом фермер укутал теленка старыми одеялами, и тогда он попытался встать.

Вечера тянулись для Ашера томительно долго. Хотя на обратном пути он останавливался передохнуть в ресторанчике при магазине, темнело быстро, и иногда он возвращался домой на попутной машине, а то и на тракторе.

Однажды вечером он задержался у вдовы, и она стала рассказывать о руднике. На следующий день он отправился в низину возле местечка Санкт-Ульрих разыскать место, где раньше возвышался рудничный копёр. На этом месте раскинулось широкое, перепаханное поле. Ничто не напоминало больше о руднике. Второй шахтный ствол целиком засыпали. Первоначально рудников было два. Оба принадлежали частным владельцам. Первый закрыл рудник, потому что добыча угля перестала приносить доход, а второй — потому что состарился и не имел сына-наследника, которому мог бы передать дело. Правда, угля хватило бы еще лет на десять-пятнадцать. Штреки-то, сказала вдова, были высотой всего полметра. Работать приходилось лежа. Рудничные вагонетки под землей тащили лошади, стойла тоже были устроены в горе. Об автоматической подаче воздуха тогда никто и слыхом не слыхивал: одному горняку вменялось в обязанность обслуживать вручную насос для подачи свежего воздуха. На том руднике, что поновее, электричество день и ночь производила огромная паровая машина. После смены крестьянам приходилось еще и в огороде копаться, и скотину кормить, и все же они очень жалели, что рудник закрывают, ведь многим теперь пришлось за тридевять земель ездить на работу. Тот, бойкий на язык, что то и дело перебивал оратора на предвыборном собрании, — Ашер успел рассказать ей об этом, — был на руднике членом производственного совета. Он больше двадцати лет добывал уголь, а когда шахта закрылась, не нашел другой работы. Само собой, он был социалист. И коммунисты у них водились. Однако с тех пор как рудник закрыли, их становится все меньше и меньше. В другой раз она рассказала о бургомистре, члене Национал-социалистической партии, которого в последние дни войны повесили партизаны. Однако многие поддерживали национал-социалистов, все потому, что были кругом в долгах, а закон их в одну минуту освободил от всех долгов. А потом, если бы не война, то где уж крестьянским сыновьям повидать мир: они побывали и в России, и в Африке; один, ее сосед, служил матросом на подводной лодке. Но, конечно, почти в каждой семье погиб отец, сын или брат. Она-де не знает ни одного двора, где бы хоть кто-нибудь не погиб. В часовнях и на кладбищенских стенах Ашер уже видел памятные доски с именами погибших. В Гляйнштеттене был воздвигнут памятник павшим во время двух мировых войн. У ангела, венчающего памятник, откололась голова, памятные доски с именами павших и гильзы снарядов скрыла разросшаяся туя. Как-то в воскресенье ему довелось увидеть шествие Товарищества. Мужчины несли во главе колонны расшитый стяг и, сплошь в штирийских народных костюмах, шли за ним стройными рядами, под марш, исполняемый местным оркестром. Говоря о Товариществе, люди обыкновенно называли его «Союзом ветеранов», потому что большинство его членов составляли старики, а молодежь, отслужившая в армии, вступала в него неохотно.

Однажды к нему примчался на мотоцикле Голобич и объявил, что один человек, живший неподалеку от Хаслаха, изнасиловал двенадцатилетнюю девочку. Он завлек ее к себе в дом, посулив денег, а потом переоделся в женское платье, и она перестала его бояться.

Он уговорил Ашера поехать с ним в Хаслах. Дом преступника стоял на окраине местечка. Ашер еще издали заметил возле дома небольшую толпу, оттуда как раз отъезжал на мопеде толстый жандарм.

— Поймали уже? — спросил Голобич, притормозив и слезая с мотоцикла.

— Да, — ответила одна из стоящих поблизости женщин. — Его вывели из дому и увезли на машине.

Она была высокая, худая, в темном пальто и домашних тапочках.

— Он что-нибудь сказал?

— Нет, ни слова.

Ашер заметил, что домик у преступника был маленький, всего одна комнатка и сени. Возле одного из трех окон стояли пчелиные ульи, покрытые полиэтиленом, на них лежали борти.

— Да и человек-то вроде неплохой, — сказала какая-то женщина. — С ним лет десять тому назад произошел несчастный случай, вроде как головой повредился. Он несколько лет пробыл дорожным рабочим, а потом вдруг оделся в черное и заявил, что он — священник.

Все, мол, приходскому священнику в Санкт-Ульрихе досаждал, все таскался к нему да «по-латыни» говорил, а сам-то знать не знал латыни. В конце концов, священник установил на двери глазок, и когда он звонил, ему не открывал. А еще он делал предложение нескольким женщинам, по большей части, пожилым, но ни одна за него не пошла, хоть он и грозил в случае отказа жизни себя лишить.

Женщина указала на маленькую часовню, вход в которую прикрывала отломанная дверца от шкафа. На крыше возвышался деревянный крест.

— А вон там он держал кур и кроликов, — продолжала она, махнув рукой в сторону покосившегося деревянного сарайчика.

За домом помещалась низенькая беседка, в которой сушилось белье. На белом шатком кухонном стульчике сидела жирная муха.

Из-за фруктовых деревьев по пыльной дороге подъехал грузовичок сельскохозяйственного кооператива. Из него вышли двое в рабочих комбинезонах и стали сваливать в кузов мешки с цементом, которые выгрузили накануне. Закончив погрузку, они присоединились к женщинам, и один из них спросил Ашера:

— Вы из полиции?

— Нет.

— Из газеты?

Ашер покачал головой, и тот в задумчивости умолк.

— В часовне у него, — добавил он спустя некоторое время, — вы бы только посмотрели, — балдахин из голубой ткани. Он надевал женское платье и в таком виде служил мессу.

— Он проповеди читает, представьте себе, — подхватил второй. — Проезжаю я как-то раз на грузовике и вижу: стоит он и читает проповедь, но я ничего, поехал себе дальше. Он на меня тоже внимания не обратил. Через два часа еду назад, — а он все стоит перед часовней и знай себе проповедует. Я для смеха посигналил, и его в дом как ветром сдуло, только и видели.

Он засмеялся, собравшиеся крестьяне тоже расхохотались.

Кто-то в толпе сказал: «Мне пора», и вслед за ним разошлись и остальные.

— А в погреб вы не заглядывали? — спросил водитель грузовика. — А стоило, такое зрелище: море пустых бутылок. А на чердаке платья, он их накупил целую кучу на блошиных рынках. — Он помолчал и подумал. — А человек он вообще-то неплохой… Щедрый… Я пару лет тому назад спросил, нельзя ли мне у него собрать паданцы для свиней. Он сказал: да на здоровье, и я с утречка пораньше, как сейчас помню, в воскресенье приехал, с двумя своими дочками, одной тогда шесть было, другой восемь. Мы в половине восьмого приехали, и он мне сразу же бутылку пива выставил, а девчонкам двухлитровую бутыль вина… А они тогда совсем маленькие были…

Водитель снова задумался.

— Кто знает, что там на самом деле произошло, — подытожил кто-то. — Нас-то там не было.

— Это точно.

На следующий день Ашер заметил в низине человека с ружьем, замершего у входа на крестьянский двор. Это был высокий, ладный человек, подстриженный «ежиком», каждое утро отвозивший на своем тракторе на молочную ферму бидоны с молоком, которые крестьяне оставляли на скамьях под окнами. Ашер помнил его по охоте. Несмотря на холод, он был в одной рубашке.

— Стойте, где стоите, не двигайтесь! — крикнул он, едва завидев Ашера.

Тут Ашер разглядел, как по двору бежит лиса. Шкура у нее была взъерошенная, нижняя челюсть отвисла. Она уселась на землю, уставилась на крестьянина, вскочила, и в то же мгновение на нее набросился пес, вырвавшийся из хлева. Жена крестьянина тоже хотела было выйти из хлева, но он крикнул ей, чтобы она не высовывалась.

Испуганные куры и утки взлетали кто куда или кидались прочь, а пес вцепился лисе в горло.

— Ко мне! — скомандовал крестьянин псу. — А ну, быстро ко мне, а то в тебя попаду!

Из пасти у лисы выступила пена, и когда пес неожиданно ее отпустил, она не двинулась с места, лишь разинула пасть. Она попыталась приподняться, но смогла только неловко повернуться, перекатилась на бок и впилась зубами в ствол дерева. В то же мгновение раздался выстрел, отбросивший лису в лужу, где она и осталась лежать неподвижно. Крестьянин выстрелил еще раз, но лиса больше не шевелилась.

Тем временем Ашер торопливо спустился к дому крестьянина. Дом был старый, одноэтажный, с дверью, выкрашенной в белую и зеленую полоску, и зарешеченными окнами. Во дворе стояла повозка, за хлевом виднелась навозная куча. Он подбежал к крестьянину, который склонился над лисой и внимательно ее разглядывал.

— Лиса бешеная, — заключил он.

Тут из хлева вышла его жена и остановилась в отдалении.

— А где собака? — спросил крестьянин.

Пес с окровавленной мордой вылез из-под повозки и стал обнюхивать убитую лису.

— Ни к чему не прикасайтесь, — предупредил Ашер.

В открытой пасти лисы застрял кусок влажной коры, к шкуре приклеились длинные нити слюны.

— Лиса больная. Придется мне застрелить собаку, — сказал крестьянин.

Его жена заплакала, утирая глаза концом передника.

— Лиса его укусила, видите, вон там, на морде, — сказал крестьянин.

— Вы можете посадить его на цепь и вызвать ветеринара, — предложил Ашер. — Только смотрите, осторожнее, не прикасайтесь к нему.

— Нет, не могу рисковать, — возразил тот. — Кто знает, вдруг еще укусит кого.

Он вскинул ружье, но в то же мгновение пес поднял голову и посмотрел ему в глаза. Крестьянин помедлил, но потом все-таки нажал на курок, сказав: «Сожалею». Не оборачиваясь, он понес ружье в дом. Жена пошла за ним следом. У двери она остановилась и спросила у Ашера:

— Не хотите плодового вина?

Ашер покачал головой. Женщина исчезла в доме и вскоре вернулась с кружкой вина. Следом за ней пришел ее муж. Вокруг собачьей головы уже натекла лужица крови. Из старого ящика, превращенного в садок, таращился кролик. В сарае аккуратной поленницей были сложены дрова, перед ней посреди целого стога стружек стояла циркульная пила. Пес лежал на боку, бессильно вытянув лапы. Крестьянин подошел к нему и произнес:

— Да, хорошая была собака…

Он отвернулся.

— Пейте! — сказал он Ашеру.

Шкура лисы казалась мокрой. Всклокоченная, взъерошенная, она покрывала отощавшее, костлявое тело, лапы были черные, уши внутри опушены волосками.

— Я ее из кухни увидел, — пояснил крестьянин. — Она уселась во дворе, и сидит себе, хоть бы что. Я, конечно, хвать ружье, она ни с места, тогда я из дому выбежал…

Он взял кружку и отпил глоток.

— Надо сообщить властям, — сказал он, помолчав.

К дому на тракторе подъехал другой крестьянин. Он с любопытством посмотрел на них из кабины, заглушил мотор и вылез.

— Я услышал выстрел, и дай, думаю… — начал было он.

Увидев пса и лису, он замедлил шаги.

— Мне больше ничего не оставалось.

Крестьянин кивнул.

— Это самое разумное.

— Надо сообщить властям, — повторил развозчик молока.

Он повернулся к жене и сказал, чтобы она сама позвонила. Заметив, что она колеблется, он прибавил:

— Это наш долг.

— Не трогайте его лучше, пусть так лежит, потом приедут и его заберут.

За неделю, проведенную в городе, Ашер прочитал о бешенстве все, что смог найти.

— У вас есть теплая вода? — спросил он. — Мы должны вымыть руки.

— Пусть кто-нибудь посторожит животных, — настоял развозчик.

Другой кивнул.

— Я тут ничего не буду трогать, — заверил он.

В доме они вымыли руки. Кухня оказалась просторной. Ашер обратил внимание на две металлические кровати, покрытые белой эмалью, и на диванчик у стены.

Женщина, вероятно, проследила за его взглядом:

— Здесь дети спят, они сейчас в школе.

В углу примостился столик с деревянным табуретом, над ним висело раскрашенное изображение какого-то святого, напротив стоял покрашенный белой краской буфет, рядом с ним раковина и железная печка. Отворилась дверь, и в кухню, опираясь на палку, вошла маленькая старушка. Она села за стол, прямо под юбками и платьями, висевшими на стене.

Жена крестьянина ушла звонить, а сам он принялся за хлеб с салом.

— Возьмите и вы, — предложил он бутерброд Ашеру. — А шнапса не хотите?

Он встал и до краев налил Ашеру маленькую стопку.

— Я его сам перегонял… Ну, как вам?

День выдался пасмурный, дождливый.

— Скоро уже снег выпадет, — сказала старушка.

Через час во двор свернул «фольксваген», медленно подъехал к самому крыльцу и затормозил. Из него вышел коренастый человек в шляпе. Теперь собаку и лису окружили человек двадцать. Человек поздоровался и направился осматривать застреленных животных.

— Ну, и что у нас случилось? — осведомился он, присев на корточки.

Внимательно выслушав рассказ, он достал из багажника чемоданчик и вытащил оттуда нейлоновые перчатки. Когда он уносил собаку, жена крестьянина расплакалась.

— Что ж поделать-то, — протянул крестьянин, — мне ничего другого не оставалось.

Толстяк, как объяснили Ашеру, был ветеринар из Арнфельса. Он убрал трупы собаки и лисы в герметичные пакеты и положил их в ящик, набитый мелкой соломой и обрезками бумаги.

— Все остальное вам сообщат, — объявил он и уехал. Крестьянин взял лопату и закидал лужу крови стружками.

— Останьтесь, отобедайте с нами, — пригласил он Ашера.

Все остальные, не сговариваясь, вдруг куда-то заторопились и разошлись.

— Триста шиллингов мне посулили за лисью шкуру, — сказал крестьянин. — Все лучше, чем ничего.

Рассматривая вечером под микроскопом хитиновые панцири насекомых, Ашер подумывал написать жене и рассказать обо всем, чему он стал свидетелем. Он поговорил с ней по телефону, но ни словом не обмолвился о том, что видел. Он начал было письмо, но потом порвал и снова стал разглядывать скелет навозной мухи. На свету он казался желто-коричневым. Многократно увеличенный, он превратился в экспонат технического музея, в какой-то древний аэроплан. Только по голове можно было узнать живое существо. Он медленно осмотрел тельце, крылышки и конечности, а потом снова вернулся к созерцанию головы. Какая здоровенная муха! Чем дольше он ее разглядывал, тем больше она превращалась в доисторическое чудовище. В его воображении она принимала облик гигантского монстра и парила над исполинскими хвощами и папоротниками.