Эпизод 37. Февраль 43-го
Эйхграбен. Совок с углями шипит, колется от жара, пахнет болью; вгрызается в толстый черный брус, плавит его, из-под раскаленной смазки от розоватой доски распространяется густой дух тлеющего гикори. «Ты что, очумел? Никогда, что ли, лыжи не ваксил? Откуда у тебя руки-то растут!» В животе екает; деревня, такая маленькая, где-то внизу, неудержимое свободное падение, непривычные длинные лыжи на ногах при каждом шаге осторожно пробуют молочный снежный наст, на глазах покрывающийся сыплющимся сверху снегом, в рот — ураган, отвлеченный урок превращается в стремительный лет, трудность пути, резь и ожог; пятеро захожих постояльцев учиняют в хижине разбой, сигареты превратились в длиннейшие столбцы пепла, жадные руки сыплют пепел в самодельный шнапс, его принес Баладьи, он же, кстати, и гнал самолично, порошок из таблеток антипирина, говорят, еще сильнее заводит. «Эх ты, тюфяк! Захмелеть-то захмелеешь, а толку от тебя все равно ни на грош. Слышь, Курт! Помнишь, как тогда руки себе палили?» (Это про испытание на храбрость возле нужника.) Вот где настоящая зима, так и воет, до Вены отсюда всего двадцать километров, а погода — как будто невесть куда забрались, никогда больше городская смерть не вызовет у меня той жути, что раньше, вот это зима, что и снег затвердел и режется как стекло! «Слышь, мне плохо! Сейчас вырвет!» — «На мое одеяло? Ты что, совсем уже окосел? Попробуй только скажи еще раз, что мой самогон — дерьмо». — «Дерьмо поганое, вонючее». Драка, кровь, фонари под глазами. «Ну и дураки же мы! Слышь, ведь здорово было!»