Марианна Грубер
В Замок
К. проснулся незадолго до полудня. Он потянулся, не меняя своего положения, и прищурился, с удивлением глядя на блеклый свет дня. Небо было словно затянуто пеленой из пепла и свинца, и тусклое солнце напрасно силилось пробиться сквозь эту хмарь. К. долго лежал не шевелясь, неподвижным взглядом уставясь в мнимую пустоту неба. Никакого движения не было в этом небе.
Вскоре К. почувствовал, что левая рука замерзла. Рука лежала на снегу, а на его груди высилась гора одеял и шкур, от которых несло тленом и гнилью. Выходит, он провел ночь под открытым небом? Он лежал в углу между стеной жилого дома и хлевом, примыкавшим к какому-то полуразвалившемуся строению. Как собака, подумал он, на подтаявшем льду, в грязи, и удивился: с какой стати он в этом жалком положении без стыда выставляет себя напоказ? Разве не советовали ему, кажется, когда-то раньше, давно, держаться скромнее? Или то было во сне, который он успел уловить в миг пробуждения? Вдруг вспомнилось имя: Фрида. И еще, какая-то Хозяйка... До сих пор в ушах звучали ее слова — слова из сна: «Завтра у меня будет новое платье, вот тогда я, может быть, позову тебя». Она не позвала.
Его взгляд упал на человека, который стоял, подавшись вперед, возле его ног и глазел на К. разинув рот, а рядом с ним стояла женщина, одетая старомодно, но не без изысканности.
— Что я говорила? Очнулся все-таки, — сказала женщина, заметив, что К. открыл глаза. — Пустое, значит, болтали. — И кинула укоризненный взгляд на стоявших поодаль людей.
— А почему, собственно, я не должен был очнуться? — пробормотал К. и попытался сесть, но оказалось, что шкуры и одеяла на морозе за ночь успели покрыться коркой глины и снега, сковали тело словно панцирем и не давали пошевелиться. Голова была тяжелой и гудела так, будто накануне вечером, прежде чем заснуть, он слишком много выпил вина, которое все здешние трактирщики разбавляют, а чтобы меньше ощущался вкус воды, сдабривают пойло всевозможными приправами... — Почему, собственно, я не должен был проснуться? — повторил он, все еще чувствуя себя неловко.
Женщина пропустила вопрос мимо ушей.
— Вот ведь наглость, — сказала она. — Сперва — весь этот переполох из-за того, что Замок не известил нас о его предстоящей кончине, а теперь, нате вам, самое обыкновенное пробуждение, да где, в каком месте!..
— Замок? — переспросил К.
— Ну да, Замок, — хмуро подтвердила женщина. Люди, стоявшие вокруг, по-прежнему не сводили глаз с К. Подошли еще несколько человек, и К. сразу обратил внимание на двоих очень похожих друг на друга, как близнецы. Они, точно невоспитанные дети, показывали на К. пальцами.
— Ха! — ухмыльнулся один, и другой подхватил: — Ха!
К. снова попытался выбраться из своей тюрьмы. Он согнул ноги, стараясь приподнять шкуры с одеялами, забарабанил пятками по земле, задергался что было сил, пытаясь разломать панцирь, сковавший его тело. Наверное, со стороны было смешно наблюдать, как он, лежа на земле, крутит головой, чтобы хоть немного ослабить железную хватку, которая — он чувствовал — не давала свободно вздохнуть и скоро — так ему казалось — задушит насмерть. Но еще страшней этих оков была мысль, что теперь, когда все считают его положение совершенно естественным, когда стало очевидно, что он не умирает, люди потеряют к нему интерес и бросят его здесь, одного, оцепеневшего под этим панцирем.
— Мне приснился сон, — заговорил он, надеясь пробудить сочувствие в собравшихся вокруг людях; только бы его не бросили одного, — но, вдруг умолкнув на полуслове, задумался, вспомнив мимолетное чувство, которое коснулось его в момент пробуждения. Сон не был связан с прошлым; хотя, кажется, приснился родной дом, но в чужих краях всем снится родной дом, и сны мгновенно забываются, едва откроешь глаза, кроме тех случаев, когда никто тебя не будит и просыпаешься сам, по своей воле, без спешки, и постепенно осознаешь вокруг некое пространство, в котором время не существует... Но сейчас К. проснулся оттого, что на него глазели. Он снова попытался сесть и снова безуспешно, под насмешливыми, как ему казалось, взглядами людей.
Двое, похожие друг на друга как две капли воды, принялись распевать:
— Он не умер, он не умер, умирать ему нельзя! Ха!
— Что, нынче требуется разрешение даже на смерть? — с досадой спросил К.
— Нынче! — Это опять выскочила вперед та женщина. Она ни на секунду не спускала с К. пристального и строгого взгляда, однако обращалась не к нему, а к стоявшим вокруг: — Немало времени ведь провел в Деревне, а так до сих пор ничегошеньки и не понял. Да он и впредь ничего не поймет.
— Немало времени? Здесь? — К. ничего не понимал. Слова доносились до него точно издалека и казались абсурдными, как и вся эта сцена: абсурдно, что он лежит на земле, и то, как с ним обращаются, и то, о чем они говорят; может быть, эти люди вообще не с ним разговаривают. Сейчас ему казалось, что все это неважно. Значение имело лишь то, что люди остались. Все-таки не бросили его. А раз так, можно надеяться, что пройдет какое-то время, и они, вдоволь натешившись его мучениями, насытятся, им надоест дразнить его и смеяться, и тогда удастся все-таки уговорить их — и его освободят.
— Вот ведь какая история, — сказала женщина и пренебрежительно махнула рукой; похоже, она собралась уходить.
— Это не история, — возразил К., чтобы вновь привлечь внимание стоявших вокруг людей. — И о смерти не может быть речи. Скорее, раз уж пошел такой разговор, это не история, а размышления об истории, в которой рассказывается о том, что ты умер, но еще не похоронен. А пока ты не похоронен, на свете еще существует что-то твое, и оно, то, что от тебя осталось, понимает, что теперь суть всех вещей стала ясней, чем когда либо...
Из толпы вышел мужчина, он приблизился и окинул К. внимательным взглядом, без всякого любопытства, сочувственно, однако вдруг его глаза потускнели, он опустил голову и сказал:
— Мы, конечно, понимаем — нам следовало это предвидеть. Но откуда нам было знать? Разве хоть кто-нибудь однажды задумался о том, что здесь всесилен снег, а не только Замок и дорога к Замку? Тут всесильно буквально все, и если кто-нибудь вопреки всякой осторожности все же осмелится поднять голову, на него наваливается огромная тяжесть и пригибает к земле, и остается одно — молчать. Не можешь сохранить даже воспоминаний. Вот и я однажды ...
— Ну конечно, конечно! Наш Учитель любит пофилософствовать, — перебила говорившего женщина. — Учитель философствует, этот господин, — она указала на К., — видит сны, а наш брат тем временем беспокоится о нем, пренебрегает своими трудами и забывает о насущном. Уж не приснилось ли уважаемому господину жаркое из голубей?
— Мне приснилось, что я снова дома... — начал К., но тотчас умолк и, насколько мог лежа на земле, попытался разглядеть людей и окружающую местность. Над Деревней повис густой туман, вместо домов виднелись с трудом различимые призрачные тени, но все-таки можно было догадаться, что дома стоят вплотную друг к другу, в ряд, сплошной линией, которая где-то начиналась и где-то заканчивалась. Дома. Такие же, как в его сне. И еще, Замок. Люди ведь упомянули о Замке, ну да, люди в его сне тоже были. Правда, люди в его сне не имели ничего общего с гнусной сволочью, которая сейчас пялила на него глаза, наслаждаясь его беспомощностью. Он удивился этой неожиданной вспышке злости и сказал скорее шутливо, без раздражения:
— Мне снилось, что все необходимое совершается, так как написано.
— Что же необходимо, по-вашему? — прежним тоном спросила женщина. Эта особа, видимо, была не из крестьянок. Она явно взяла на себя роль предводительницы собравшихся жителей Деревни, которые приняли это без возражений, даже почтительно. Она всячески старалась подчеркнуть свое особое положение, кривлялась и чуть ли не приплясывала, потом замахала руками, призывая деревенских последовать ее примеру. А те и обрадовались: принялись корчить рожи, передразнивать судорожное дерганье К., пытавшегося освободиться, вздыхать да охать.
Опустив голову на землю, К. глубоко вдохнул сладкий дух земли и немного успокоился. В небе началось движение. Солнце прорвалось сквозь облачную пелену, больно ударило по незащищенным глазам К., туман над землей начал рассеиваться. Безликая красота света, мнимо беспредельная красота, была гнетущей. Как легко погибнуть в этой золотой катастрофе, не чувствуя боли, даже не заметив собственной гибели. Может быть, он все-таки умирает? Ведь вот же он лежит, не в силах пошевелиться, почти ослепший... может быть, все-таки правы люди из Деревни и Замок? К. закрыл глаза. «Нет», — пробормотал он, и это слово немного его успокоило. О чем тревожиться? Все опять было сном, всего лишь сном. В один прекрасный миг он проснется на кровати с белыми простынями и будет размышлять о своих странных видениях, отыскивать их скрытый смысл и, возможно, находить как раз полное отсутствие смысла, цепь случайностей, которой ты произвольно придаешь то или иное значение, или же он откроет, что смысл заключается как раз в бессмысленности видений; эти поиски, пожалуй, равнозначны стараниям взглянуть на жизнь так, чтобы увидеть в жизни ее естественные, трудные подъемы и падения, но в то же время постичь, что жизнь — Ничто, сон, дым... «Сон, — повторил он мысленно, — дым... и потом проснуться в белой комнате, в белой постели». И тут же промелькнула другая мысль: белый цвет наверняка что-то означает, даже если и не имеет смысла; быть может, белый означает гибель всех цветов. Знамение конца света? Значит, ему приснилась его смерть, и он, наверное, претерпел бы смерть, продлись сновидение еще немного.
Нет, какой же сон? Он знал этих людей, хотя они и были ему чужими, он знал и дорогу, и дома, и угол, где лежал сейчас, несмотря на то что не находил ничего этого в своих воспоминаниях. Все это было и будет, ничто не заставит исчезнуть эти тени, эти фигуры, эти взгляды. Он смотрел на деревенских с возрастающим страхом. Как же он оказался здесь? Когда? И главное, ради чего? Разве он не уехал из дома, имея совершенно определенный план действий, намерения и надежды, от которых, должно быть, уже отказался, судя по теперешнему его положению. Всякое замеченное им движение, всякий образ говорили о чем-то забытом, стершемся в памяти. Замок, неизбывная томительная жажда... Отец ничего не говорил К. о Замке, и все же казалось, что он уехал из дому по воле отца, поручившего ему проверить то, что проверить невозможно.
— Довольно, — тихо сказал К. Но деревенские не перестали суетиться. Один подбадривал другого, и все приплясывали, обступив К. с трех сторон, они, чего доброго, окружили бы его совсем, взяв в кольцо, но, к счастью, сделать это не позволяла стена, под которой он лежал. И только молодая женщина с бледным лицом неподвижно стояла в стороне, опустив голову. Остальные радостно вопили, подбегали, дергали за края панциря, этого застенка, в котором оказался К., однако никто, очевидно, не собирался его разламывать. В конце концов они, похоже, просто забыли о К., — толпа вдруг куда-то направилась, приплясывая, охая на разные голоса, вскидывая ноги, размахивая руками, как будто эти люди нашли себе новое развлечение и решили немедленно предаться ему до полного изнеможения. Между тем страх К. усилился, и от этого день замер. Уже несколько часов как день застыл на месте, хотя в небе произошла перемена и земля начала растворяться в потоках света. В небе какая-то птица, неподвижная и черная, наклонно парила над домами, которые даже теперь, когда на них низвергался яркий поток света, остались призрачными, какими казались раньше, в тумане. Здесь были и другие тени, люди, а в самом центре, в средоточии омерзения и безнадежности, лежал он, К., отданный воле отца, Замка, всего мира и своей собственной воле, и должен был признать, что он даже не приступал к порученной ему проверке. Все качнулось, все — небо, дорога, земля — закружилось. Ужас стал нестерпимым и вдруг обратился в гнев.
— Хватит! — крикнул К. и сам испугался силы своего голоса и того, что он вообще осмелился повысить голос. Однако продолжал по-прежнему громко: — Хватит, дальше уж некуда! Человек оказался в таком положении, вы же видите, в каком! Вряд ли это делает честь Деревне, а стало быть, и господам. Возмутительно, неужели надо объяснять вам, что сейчас необходимо! Неужели вы сами не понимаете, это же дураку ясно! — Люди замерли, испугавшись окрика. — Не угодно ли вам, господа, все-таки дать себе труд и освободить меня? Не то, смотрите, придет посыльный из Замка или, еще того хуже, чиновник и увидит, в каком положении я тут нахожусь! Он сразу поймет, что вся Деревня потешается надо мной, вместо того чтобы исполнить свой долг. Именно это ведь от вас требуется.
При упоминании о Замке суета и движение в толпе прекратились, впрочем, лишь на минуту.
— Тут не вся Деревня, — раздался голос.
— Смотри-ка, оказывается, он помнит, что в Замке были посыльные, — сказал кто-то другой. К. удивился — какие посыльные? Чьи-то руки ухватились за панцирь, сдавливавший грудь К., и принялись ломать, однако эти старания мгновенно превратились в игру и ни к чему не привели. Кто-то из деревенских сообразил, что нужен топор, другой сказал, лучше взять нож, сразу все пустились обсуждать, где да как будут орудовать топором, куда ударять ножом. Сначала переговаривались шепотом, украдкой поглядывая на К., потом загалдели без стеснения, пустились спорить, чей топор и чей нож принести, топор, дескать, можно сыскать у кого-нибудь в Деревне, а за ножом надо, мол, послать в графское хозяйство, затем принялись обсуждать, есть ли вообще разница между крестьянскими и графскими орудиями, поскольку все, что принадлежит Деревне, одновременно является и собственностью Замка, хотя, — это подал голос Учитель, который подошел поближе, — хотя известное различие все же имеется, вопрос лишь в том, какого оно свойства и в каких терминах может быть описано, ибо в известном смысле все без исключения, разумеется принадлежит Замку, но вместе с тем всякий знает, что пивные кружки принадлежат хозяевам трактира, бороны — крестьянам... и так далее, и тому подобное.
В конце концов Кузнец, скорей по оплошности, избавил К. от его унизительного положения. Желая показать народу, как объяснил сам Кузнец, свое великое отвращение ко всему, что валяется по углам без присмотра и не приносит пользы, этот силач грубо и резко рванул шкуры — панцирь треснул. Извиваясь, как червяк, К. начал выползать из своего кокона, долго ерзал по земле, дергаясь всем телом, в конце концов встал на четвереньки и выбрался. С огромным трудом пошевелил затекшими плечами. Руки и ноги не желали слушаться, но кое-как он выпрямился во весь рост. Все это было унизительной процедурой, не только из-за постыдной зависимости К. от деревенских, но еще и из-за жуткой вони, которой несло из лопнувшего кокона и от самого К. Деревенские шарахнулись в стороны, зажав носы, и больше всех опять кривлялись те двое, похожие точно близнецы. Гримасничая, исполнили пантомиму — слегка наклонились вперед, описали правой рукой широкий полукруг в воздухе и зажали нос двумя пальцами, а левую руку подняли, выставив вперед ладонь, как бы защищаясь.
Артур, а как звали второго? — промелькнуло в голове К. Он осмотрел себя. Всякий раз, глядя на свое тело, не сильное и не красивое, но и не безобразное или уродливое, хотя отнюдь и не привлекательное, он непременно открывал что-нибудь несуразное, даже отталкивающее. К. почувствовал отвращение к своему телу, особенно мучительное сейчас, под взглядами деревенских, его душил стыд, что, впрочем, случалось и раньше, но, кроме стыда, он ощутил в себе некое совершенно новое, незнакомое чувство. В нем нарастал гнев.
— Ванну! — бросил он резко.
Снова началось обсуждение. Ванну! Требование представлялось вполне уместным, более того — крайне необходимым, но где же, у кого устроить мытье? Кто согласится взять на себя ответственность за подобное дело?
— А сам пускай отвечает, — предложил Кузнец, и все радостно завопили, но женщина в элегантном старомодном платье, которую кто-то назвал Хозяйкой, упомянув при этом «Господский двор», живо заставила толпу замолчать.
— Что за глупость! — воскликнула она, возведя глаза к небу, потом вперила взор в землю и снова воззрилась на небо. — Да если бы этот человек был в состоянии взять на себя хоть какую-то ответственность, вряд ли он предстал бы перед нами в таком состоянии. Стало быть, насчет ответственности и всего необходимого придется решать Деревне, хочешь не хочешь. Потому как надо признать, хотя нам, может быть, совсем это не нравится, может быть, нам это даже отвратительно, однако надо признать: этот на редкость противный человек не прав в каком угодно другом случае, но прав в том, что и Деревне, и Замку не сделает чести, если кто-то из посыльных или, чего доброго, чиновник самолично увидит К. в столь жалком состоянии.
— Да-да, нельзя позволить ему оставаться в таком виде, подумайте о детях! — поддакнул Учитель, который, по ехидному замечанию Хозяйки, вел себя в точности так же, как остальные деревенские.
Снова поднялся общий шум, снова бросали косые взгляды в сторону К., все повторилось, словно некий назначенный свыше или, по крайней мере, привычный ритуал. К. из-за распространявшегося от него зловония не смел приблизиться к людям, хотя ему очень хотелось послушать, о чем совещаются деревенские. Наконец раздался громкий голос Учителя:
— Скорейшее решение проблемы имеет приоритет перед любыми иными соображениями. При таком положении дел, — Учитель указал на К., — мы решительно не можем представить Замку наши жалобы на этого человека. Он должен немедленно, здесь же, снять свои вещи, — продолжал Учитель, — лучше всего сжечь тряпки прямо на улице; надо полагать, удастся раздобыть где-нибудь одеяло, чтобы прикрыть постыдную наготу этого человека, хотя до ближайшего дома идти всего ничего, да-да, надо прикрыть его наготу, подумайте о детях. Перво-наперво устраним причину всеобщего омерзения, а уж потом, в спокойной обстановке, можно обсудить со старостой Деревни, что делать дальше.
Ах вот оно что. Решили подать на него жалобу в Замок. К., услышав это, остался равнодушным. Пусть делают что хотят, лишь бы прекратился наконец этот унизительный спектакль. Он обернулся к Замку и увидел, что кое-где в его окнах поблескивало солнце. Значит, там есть окна, их можно открывать и закрывать, и, конечно же, есть люди, которые смотрят оттуда, сверху, на Деревню. «Любые иные соображения», — так, кажется, сказал Учитель. Похоже, деревенские — великие охотники до размышлений. Так и сяк вертят мысли, фразы и слова, пока те не превратятся в полную противоположность того, что означали первоначально, пока не станут отрицанием исходной посылки и мысли говорящего, пока от мыслей и слов вообще ничего не останется. Замок. Казалось, Замок совсем не так далеко, как можно было предположить по словам Учителя. «Странно, — подумал К., — странно, что я не добрался туда, если действительно пытался туда попасть».
Он потянулся.
— Прикрыться, — потребовал он. Мигом принесли какую-то тряпку, судя по запаху, из конюшни. К. поспешно снял одежду, буквально сорвал с себя, тем временем деревенские, отвернувшись, стояли вокруг плотной стеной и ждали, пока он закутается в конскую попону. Затем процессия деревенских сопроводила его в ближайший дом, где уже грелась вода и посреди кухни была поставлена лохань для мытья.
— У меня еще лежит узел с его одеждой, — неожиданно объявила женщина, которая, судя по разговорам деревенских, была хозяйкой постоялого двора «У моста»; удивительно, однако в захолустье, кажется, было две гостиницы. — На чердаке узел, — сказала она, — там брюки его, куртка и сапоги. Сейчас принесу! — и женщина вышла.
Вскоре раздобыли кусок мыла. К. уселся в лохань, и пожилая сноровистая крестьянка принялась растирать его мочалкой. Мыла его, как ребенка, следя за тем, чтобы он сидел в лохани тихо и спокойно, К. безропотно подчинялся и в самом деле был послушен, как запуганный, робкий ребенок.
— Ну-ка, теперь еще разок, — сказала крестьянка и вновь подвергла К. процедуре мытья. Намылила его, растерла щеткой и во второй раз взялась мыть ему голову.
Когда теплая вода, которую всё подносили и подносили, потекла К. на голову и по лицу, К. почувствовал, как от благотворного тепла понемногу начинает ослабевать холод, пронизывавший его насквозь, и снова становятся гибкими суставы, а голова приятно легкой. Согревшись в теплой воде, покорно предаваясь чужим заботам, — не беда, если они не шли от чистого сердца! — он слегка задремал; проснулся, услышав голос крестьянки.
— Готово! — сказала она. — Чистое белье и одежу принесли.
— Это мой узел? — спросил К. Крестьянка кивнула. — И вещи мои?
— Ну да, сказано же, — ответила она ворчливо. К вылез из лохани, вытерся согретым на печи полотенцем, потом тщательно оделся. Крестьянка наблюдала за ним без любопытства и ничуть не удивилась тому, что одежда, которую надел К., оказалась куда более респектабельной, нежели та, что была на нем раньше. Она бросила равнодушный взгляд на шелковую рубашку и бархатную куртку. Когда он оделся, крестьянка распахнула дверь на улицу и крикнула:
— Готов, можете забирать!
К. шагнул навстречу сияющему полудню. Стоя в дверях, увидел Замок, сверкающий вдали. Башня Замка была похожа на ту, что привиделась ему во сне, от которого его пробудили деревенские. Вспомнилось: он куда-то шел, очевидно, без цели, но шел сюда, так ему, во всяком случае, казалось.
Во сне здание Замка было обветшалым и словно бы нарисованным неумелой детской рукой, башня высилась вдали на холме, над другими зданиями. Теперь она была словно знак, указывавший дорогу, по которой он должен идти. И вообще этот день вдруг показался К. самым подходящим для того, чтобы продолжить путь и преодолеть любые препятствия. Во всем теле он теперь, избавившись от непосильного бремени, ощущал легкость, свет вдали сиял приятно, мягко. Но вдруг поднялся ветер, принесший запахи земли, смешанные с другими запахами и ароматами, посланцами далекой торжествующей и в то же время мучительной чужбины, абсурдному соблазну которой ты не можешь не поддаться и блуждаешь в ней без пути и дороги, все забыв и всеми забытый. К. стоял, жадно вдыхая принесшиеся издалека запахи, в надежде, что порывистый ветер подхватит его и увлечет за собой, поглотив и рассеяв, умчит туда, куда не в силах умчать даже воображение. Этот день начался без К., и ночь без него начнется. Все будет без него начинаться, заканчиваться и существовать между началом и концом, и ни начала, ни конца не будет видно. Пусть эти люди делают с ним что угодно. В таком вот благодушном настроении К. обернулся к деревенским и спросил:
— Что теперь?
— Это Замок решит, — сказал Учитель.
— Замок? — К. посмотрел на возвышенность вдали. — Ладно, доложу в Замке о своем прибытии.
Хозяйка «Господского двора», женщина, с самого начала взявшая на себя роль предводительницы деревенских, засмеялась.
— Он опять издевается. Вот негодяй! Замок даст знать, что следует делать, если надо.
— А до того?
— До того! До того! Нет, вы только полюбуйтесь на этого человека!
Все уставились на К., словно на диковинного зверя, нет, хуже — словно на тяжелобольного. В К. снова проснулся гнев. Он стиснул зубы.
— Поскольку не предусмотрено ничего определенного, извольте позвонить в Замок и сообщить, что сейчас туда придет К.
После этих слов все примолкли. Если раньше они глазели на него с явной издевкой и старались унизить его своими ухмылками, то теперь на их лицах отразилось недоверчивое изумление. Кузнец переспросил:
— Чего-чего?
— Доложите Замку о моем приходе.
— Вот так, просто? — это сказала хозяйка «Господского двора».
— Вот так, просто, — холодно повторил К.
Снова настало молчание. К. и не думал, что когда-нибудь ему случится вот так стоять перед людьми, выпрямившись во весь рост, не склоняя головы, с самым что ни на есть господским видом, да еще в шелковой рубахе и бархатной куртке. Он смотрел на деревенских слегка прищурясь, не только чтобы уберечь глаза от солнца, но и желая придать лицу высокомерное выражение и скрыть свою нерешительность. Эти люди еще узнают его, уж он им растолкует, что необходимо. Однако он понимал: этот миг, который как нельзя лучше подходил для того, чтобы погибнуть, долго не продлится. День ускользал; с каждым мгновеньем, пока они стояли в ожидании, вели разговоры, молчали или глазели друг на друга, день неудержимо скользил под уклон со своей вершины, приближаясь к закату, а с закатом, К. знал, угаснет свет и придет ночь, бессонная ночь, полная видений, которые становились действительностью, в то время как действительность превращалась в кошмарный сон, явь и сон перетекали одно в другое, и не было между ними различия. К. совершенно отчетливо представил себе, как он час за часом томится без сна, мучительно переживая чьи-то истории, чужие, кем-то навязанные, как напрасно борется с собой, потому что и он, в свой черед, навязывает эти истории другим людям, словно поручение, смысл которого неизвестен никому, даже ему самому. И наконец засыпает, уже на рассвете, в изнеможении, не найдя мира и покоя.
Но пока еще стоял день. Сейчас день, твердил про себя К., и он будет защищать этот день до самого заката, всеми силами отстаивать этот день, бороться за него с Деревней и, если иначе нельзя, с Замком.
Хозяйка, обладавшая, по-видимому, тонким чутьем, когда дело касалось человеческих слабостей, быстрее всех пришла в себя от изумления.
— Интересно, кто вы такой, чтобы предъявлять подобные требования? — поинтересовалась она не без иронии.
— Я Йозеф К. — простодушно ответил К.
— Как же, знаем: землемер, — ответила она. — Это всем известно.
— Я не землемер, — возразил К., — просто Йозеф К.
Хозяйка разозлилась.
— Ну, это уж ни в какие ворота! — воскликнула она возмущенно. И продолжала, обернувшись к стоявшим вокруг деревенским: — Уж, конечно, сразу можно было догадаться, что с этим человеком что-то не так, нет, еще того хуже: он подлый, изолгавшийся бродяга, обманщик. Но в Замке его все-таки назвали землемером, хотя и не признали таковым. Раз такое дело, выходит, он тот самый землемер и есть. — И, с угрожающим видом снова повернувшись к К., махнула рукой в сторону тех двоих, похожих как две капли воды: — А с ними, что с ними-то теперь будет? Ведь это ваши старые помощники, Артур и Иеремия. Уж, наверное, вы не забыли, как их зовут, помните, поди, и то, как обошлись с ними!
— Я этих двоих не знаю, — сказал К.
— Вот как, не знаете! Конечно, ведь это просто стыд и срам, как вы, господин землемер, обошлись с добрейшими молодыми людьми. Понятно, неохота признаваться, что вы их помните. Ну что тут скажешь... Зато вот тот человек небось вам знаком? Варнаву-то узнаете?
К. мельком взглянул на того, кого Хозяйка назвала Варнавой, и покачал головой.
— А как насчет сестер Варнавы, Ольги и Амалии? Вы, господин землемер, водили тут с ними шашни.
К. посмотрел и на них.
— Это сестры молодого человека?
— Ну да! Его сестры! Разумеется, не секрет, что у вас, господин землемер, имеется серьезная причина не помнить о своем близком знакомстве с этой семейкой. Что и говорить, лучше в таком не признаваться, такие знакомства никому чести не делают.
Хозяйка назвала его господином, причем без всякой насмешки. В то же время она обрушила на его голову сразу несколько тяжких обвинений: он поступил несправедливо и даже жестоко, он водился с дурным обществом, хотя, если судить по внешности Варнавы и обеих его сестер, ни о какой дурной компании не могло быть и речи; наконец, он лгал. Мнение Хозяйки, похоже, разделяли и жители Деревни. Как они опять на него уставились! На К. снова напало раздраженное, озлобленное настроение.
— Голубушка, — сказал он, — довольно говорить обиняками. Отправляйтесь-ка куда велено и доложите обо мне в Замке. На это у вас, без сомнения, имеются полномочия, коль скоро вы тут всеми командуете. Можно подумать, у всех остальных пропал голос и они ничего не могут сказать. Можно подумать, в Деревне нет старосты сельской общины. Или все-таки есть?
— Конечно. — Хозяйка смутилась и замолчала, но ненадолго. — Выходит, К. и... ну, ту, что стоит вон там, тоже не желает вспомнить? — Она указала на молодую женщину, которая все это время находилась поблизости, держась, однако, в стороне от остальных.
— Впервые вижу эту женщину, — заверил К.
— Так он, значит, отрекается и от своей возлюбленной, от Фриды! А ведь она всегда относилась к нему только по-хорошему, да еще отказалась из-за него от выгодного места и порвала с Кламмом, и всегда-то она все терпеливо сносила, пока в конце концов уже не смогла больше терпеть капризы К.
Услышав имя Кламма, К. вздрогнул как от удара. Он схватился за голову, его вдруг бросило в жар. О Кламме, этом жутком образе его ночных кошмаров, никто не мог знать. Никто не мог знать, что по ночам он становился одержимым из-за Кламма, и все-таки Хозяйка произнесла его имя.
— Кламм, — сказал он. — Какое мне дело до Кламма?
Снова воцарилась тишина.
— Он и в самом деле отважился на страшную вещь, он отрекается от Кламма, — нарушил молчание Учитель. — От Кламма, которого подстерегал с невероятным упорством, которого чуть ли не преследовал, кстати, не в последнюю очередь именно из-за Фриды. Итак, нам следует задаться вопросом, что же нужно этому господину? Уж конечно, не дорогу в Замок он ищет, он хочет лишь одного — причинить вред Деревне и погубить ее жителей. Из-за этого святотатца нас всех привлекут к ответственности. И не без основания, скажу я, — добавил Учитель. — Осмелюсь заявить, за дело.
К. видел его как бы с огромного расстояния. Пленник Деревни или пленник Замка? — подумал он и перевел взгляд на Фриду, которая, как и раньше, стояла поодаль, но слушала все, о чем говорили, с большим вниманием. Она стояла вполоборота, чуть наклонив голову, с напряженным выражением в глазах.
Неужели он и правда умудрился довести дело до помолвки и мечтал о самой что ни на есть заурядной семейной жизни, даже, может быть, хотел обзавестись детьми? Словно в кинематографе, мимо проносились картинки — вот дети карабкаются к нему на колени, хнычут, смеются; говорят, дети своим появлением на свет способны исцелить от недуга, что зовется жизнью, ибо благодаря детям поневоле начинаешь любить этот недуг. И что же, все — с этой Фридой? Он пристально вглядывался в ее лицо и не отводил глаз, пока она, словно завороженная, пройдя сквозь круг деревенских, не подошла к К.
— Что? В чем дело? — тонким, еле слышным голосом спросила она, опустив глаза.
— Дело в проигрыше, — сказал К. Теперь она посмотрела прямо ему в лицо, недоверчиво, как ему показалось, с выражением детского отчаяния.
— Но... — она вдруг умолкла.
Вместо нее заговорил Учитель:
— Простите, уважаемый, но это же абсурд. Причины очевидны. С одной стороны, немыслимые претензии на то, чтобы вас приняли в Замке, с другой стороны — ваши рассуждения о проигрыше, который вам, разумеется, гарантирован.
К. по-прежнему не сводил глаз с Фриды. Какая она маленькая, какая хрупкая...
— Но что же еще нам остается? — сказал он, обращаясь не столько к окружающим, сколько к себе. — Только одно: в том, чего достиг, видеть свой проигрыш. Нет, лучше сказать: проигрыш считать достижением.
— Вот-вот, я же говорю — полнейший абсурд. Это же абсолютная бессмыслица, — сказал Учитель.
— Но, если стремишься к проигрышу, то стремление к нему, наверное, перечеркивает сам проигрыш, — заметил К. — Если цель достигнута, значит, обретен смысл.
— А вот этого не говорите, — возразил Учитель. — Бессмысленно стремление к чему-то, что, так сказать, само по себе гарантировано. Не бывает чего-то одновременно и абсурдного и не абсурдного.
К. ничего не ответил. Деревенские, сбитые с толку, притихли и молчали, только Фрида волновалась все больше.
— Конечно, каждый сам должен решать, как подходить к какому-то вопросу, — с позиций логики или с позиций абсурда, — продолжал Учитель после паузы. — Тут Замок предоставляет полную свободу, — пояснил он, — но К. убивает надежду, и с этим мириться нельзя. Ведь в конце концов все мы надеемся, более того, мы живем надеждой, каждый на свой лад. Так, например, Деревня надеется, что К. наконец образумится, далее, крестьяне надеются на то, что соберут хороший урожай, что дождь и вёдро будут чередоваться наиболее благоприятным образом, служанки надеются, что господа останутся ими довольны, а господа — что каждый будет исполнять свой долг. А разве сам К. ни на что не надеется? И разве надежда не спасает от абсурда, уничтожая его? Впрочем, в случае с К. этого не происходит, поскольку сама его надежда абсурдна, а не только то объяснение, которое К. сию минуту дал.
— Значит, надежда все-таки может быть абсурдной? — улыбнулся К.
— С чего вы это взяли? — воскликнул Учитель. — В таком случае у вашего дела был бы смысл бессмыслицы и получилось бы, что мы ходим по кругу. С какой стороны ни зайди, как ни поверни, прийти к разумному выводу не удастся.
— Но именно это и угодно Замку, — сказал К.
— Насчет того, что угодно и что не угодно Замку, я не смею высказывать суждения, — ответил Учитель.
— Вот видишь, — К. перешел на ты, — нет уверенности даже в смысле бессмыслицы. Очень легко впасть в заблуждение — что как раз и происходит с нами сейчас, — потому что все вокруг, во всяком случае, все в этой Деревне напоминает мне о некоторых событиях. Я пережил их вместе с другими людьми, но ничего не помню. О чем бы мы ни рассуждали, — все равно, существует мир, в котором есть дома, дороги, двери, столы, и существует мир представлений и, самое главное, ощущений и чувств, то есть мир, зависящий от того, как мы воспринимаем окружающее. Эти два мира очень часто противопоставляются друг другу, и очень часто, чтобы выразить их противоположность, не находишь слов. И потом, есть еще это странное, необычайное беспокойство, которое ничем не объяснимо, если речь идет о простых вещах — пусть это будут стол, ящик, кровать, дом, дорога или там тележка. Потому что, в сущности, именно существование простых вещей должно все объяснять и избавлять нас от непонятного беспокойства. Да, безусловно, то, что свойственно всему на свете, это поражение. Его можно назвать, почувствовать и обнаружить благодаря простым фактам: человек куда-то не прибыл, письмо не пришло по адресу. Значит, цель может быть только одна — проиграть.
— Проиграть, — повторила Фрида. — Но это не разрешается, — она закончила начатую раньше фразу. — Нам не дозволено стремиться к проигрышу или выигрышу. Позволить что-то или отнять — решает Замок. И мы принимаем его разрешения и запреты, не требуя объяснений. Нам нечего выигрывать и нечего терять. Мы не должны вынашивать подобных желаний! — вдруг воскликнула она с жаром.
К. только отмахнулся. Он мог бы ответить, что хорошо понимает Фриду, и ее саму, и ее томительную жажду беспричинной доброты, которая, как мы надеемся, будет дарована нам лишь за то, что мы существуем, — не в награду за то, что все мы обречены в течение жизни делать что-то такое, чего никто не в состоянии ни постичь до конца, ни даже просто понять. Уже одна эта обреченность заслуживает доброты и сочувствия. Но в то же время он, К., мог бы сказать Фриде, что любая доброта, как бы она ни понимала ее, не находит объяснения, никогда не имела даже шансов найти объяснение и уже стала бессмыслицей. Но он ничего не сказал. Он был, как всегда, не уверен в правильности своих мыслей и вдобавок чувствовал усталость после ванны. Усталость и безразличие. Если они не желают отвести его в Замок сегодня, что ж, он готов подождать до завтра или до послезавтра.
— Стало быть, сегодня звонить не надо? — ехидно спросила хозяйка гостиницы, слово прочитав его мысли.
— Надо, — возразил он. — Разумеется, надо.
— Но как же господин землемер доберется в Замок?
К. пожал плечами:
— Ничего нет легче. Идешь все вперед и вперед. И если, никуда не сворачивая, идти по дороге, которая ведет в Замок, доберешься до его ворот, а дальше пройдешь в ворота и окажешься во внутреннем дворе. А если и там идти все время вперед, попадешь и в само здание. Слева и справа там поднимаются две лестницы, они ведут в господские покои. Проходишь по коридору в комнаты управляющего...
— Стойте, — прервал его Учитель. — Даже отсюда вы можете увидеть, Замок — это не какая-то старинная рыцарская крепость, а довольно обширный участок, на котором имеется лишь небольшое количество трехэтажных домов, но зато довольно много тесно сгрудившихся низких построек. Если не знать, что это Замок, можно принять его за маленький городок. Там есть башня, а вот никаких роскошных хором нет. Наши господа своим богатством не бахвалятся.
— Разве ты когда-нибудь был там? — спросил К.
— Боже упаси, никогда! — клятвенно заверил Учитель.
К. носком сапога начертил на мягкой земле несколько кружков, составивших некий рисунок или орнамент.
— Вот внутренний вид Замка. Ничего похожего на ваше описание.
Учитель наклонился и долго разглядывал линии на земле. Потом он покачал головой, еще через некоторое время сказал:
— Лабиринт? Вас бы это устроило. Ведь если Замок — это лабиринт, то тем самым всему дано оправдание. Лабиринт избавляет от всякой ответственности. Лабиринт невозможно понять. С ним нельзя разговаривать, ведь слова в нем разбегаются и превращаются в тысячекратное эхо, а если бы лабиринт вдруг заговорил, то разве только из сострадания к заблудившемуся путнику, который без умолку кричит. Или лабиринт заговорил бы не из сострадания, а потому, что постоянно усиливающееся эхо его раздражает, нарушает его покой. И все равно ничего нельзя было бы понять, ведь слова не нашли бы выхода. Вполне возможно, что какой-нибудь непосвященный потеряется и заблудится в Замке, как в лабиринте, и его собственные слова будут возвращаться к нему тысячекратным эхом, от этого возникнет впечатление, будто на все вопросы незваного гостя существуют ответы, расслышать которые мешает только эхо. Но Замок — не лабиринт. Тому, кто призван, в нем все понятно. Призванный найдет путь.
— Как я и сказал, — кивнул К. и быстро стер ногой свой чертеж на земле. — Надо идти по дороге.
— Ну вот, теперь К. говорит точно пьяный! — Учитель пришел в негодование. Стоявшие в толпе два трактирщика, услышав это, забеспокоились.
— У меня он ничего не пил, — заверил один, и то же самое сказал другой: это, дескать, может засвидетельствовать крестьянка, под присмотром которой находился К. А уж что с ним стряслось, все видели.
— Да и как бы мы могли? — дуэтом затянули трактирщики. — Вот уж несколько недель он ни гроша не платил. Мы не виноваты, если он дошел до такого состояния.
— Да? — робко спросила Фрида. — Но разве может кто-то уверенно сказать, что он в чем-то не виноват? Разве все мы не...
— Оставь, — не дал ей договорить К. — Этот разговор не имеет отношения к моему сну. Если бы я, как говорят, и правда был тем дурачком...
— Браво! — Хозяйка постоялого двора «У моста» перебила К. и захлопала в ладоши. — Вот это вам по душе! Какой спрос с дурачка? Дурак он и есть дурак, Деревня должна его кормить, Господь на него не прогневается, случись что, — дурачок, что с него взять? Вот он и говорит да и делает что хочет, ничего не знает и ничего не понимает. С ним разговаривают, а он себе думает, если, конечно, вообще способен думать, об обеде, о женских юбках, которые где-нибудь заприметил, о снеге, о чем угодно, только не о том, о чем идет речь. Конечно, такая роль вас устраивает!
— Слово, — сказал К. — Да, слово постичь трудно. Если я был тем, о ком вы говорите, и пережил в действительности то, что мне сейчас кажется увиденным во сне, то, значит... — он обратился к Варнаве, — значит, ты бывал в тех комнатах, в приемной канцелярии. И знаешь Замок. Говори же.
Варнава смущенно разгребал ногой снег. Наконец он сказал:
— Ты вот уже несколько недель пытаешься проникнуть в Замок или хотя бы встретиться с Кламмом, ты был в доме у Лаземанна, красильщика, а Герштеккер, возница, тебя возил, ты был у старосты Деревни, у нас дома, и в школе, и на постоялом дворе «У моста», и в «Господском дворе», Ольга тебя провожала, ты своим Замком нам все уши прожужжал... — Он замолчал.
— Продолжай, — потребовал К.
— Да это, в общем-то, все.
К. глубоко задумался. Если, как они говорят, он действительно был тем дурачком, мелочным и начисто лишенным мужества человеком, однако упрямым, правда, упрямство его было как раз того рода, что свойственно глупцам, или... нет, надо подойти к делу с другой стороны. Если он был твердолобым и самонадеянным...
Его размышления прервал Кузнец. Он как-никак пустил в ход свою силу и разломал панцирь гнусного насекомого, теперь-то отмытого, чистенького, и вот уже больше двух часов — какое там, скоро три часа, как он, Кузнец, торчит тут без всякого дела, а ему, между прочим, есть чем заняться, короче, он уходит. Учитель бросился вдогонку и остановил Кузнеца, схватив за локоть. Неужели Кузнец не понимает, что дело касается всех?
— Этот К. все отрицает. Он отрицает, что вообще когда-то жил у нас. Он отрицает, что мы пытались растолковать ему, какая судьба ждет Замок. Он, по-видимому, отрицает даже то, что из Замка пришло известие, и, возможно, он отрицает существование самих господ! Так продолжаться не может. Нельзя терпеть подобный чудовищный вздор, необходимо что-то предпринять! — Учитель говорил с таким пылом, что создавалось впечатление, будто его страстность вызвана, главным образом, желанием отвлечься от своих же собственных прежних доводов. Как будто из-за своих недавних рассуждений он чувствовал себя глубоко виноватым и теперь должен был искупить свою вину, правда искупить за счет К. — Как мы убедились, К. с самого начала был упрямым и не способным чему-то научиться, — продолжал Учитель, — а отсюда следует только то, что нужно от него избавиться. Оставаться в Деревне ему нельзя. Его отрицание всего на свете может распространиться и достичь самого Замка. Этого нельзя допустить. И вот тут-то крайне необходим сильный человек.
Выслушав Учителя, Кузнец засучил рукава своей линялой голубой рубахи и оглянулся. К следил за этим поворотом событий с неприятным чувством. Насчет лабиринта он, пожалуй, преувеличил. Но ведь все-таки он был прав, разве нет? Разве всякий замок, такой же недостижимый и далекий, как здешний, не уместно сравнить с лабиринтом, где так легко заблудиться и стать получеловеком-полуживотным, которому остается лишь дожидаться решения — кем ты в конце концов сделаешься — окончательно превратишься в животное или останешься человеком... К. не удалось продолжить эти размышления. Деревенские, приободрившись при виде решительной физиономии Кузнеца, сузили свой круг и обступили К. плотнее.
И тут против них выступила Фрида.
— Неправильно будет, — сказала она, — принимать какие-то решения без одобрения Замка и уж тем более вносить какие-то изменения и поправки в постановления Замка. Хозяйка ведь только что сама сказала, что господин К. был принят Замком на службу в качестве землемера. И если он не исполнял своих служебных обязанностей и всеми прочими порученными ему работами занимался небрежно, так их-то никто не уполномочил судить за это К. А насчет того, что он все отрицает, тут господин Учитель составил себе совершенно неправильное представление о Замке. Не существует отрицания, которое могло бы достичь Замка, как не бывает, чтобы сам Замок на что-то сказал «нет». Замок не говорит «нет», — он забывает. В тех случаях, когда мы говорим «нет», Замок просто забывает. И всякий, кто говорит «нет», исчезает из памяти господ. Кроме того, нельзя с уверенностью утверждать, что К. намеревался сказать «нет». Что касается упрямства, о котором сейчас говорили, то К., по-видимому, и правда не помнит, что был таким упрямым.
— Говорят, бывают такие провалы в памяти, — поддержала ее Амалия. — Например, после тяжелых переживаний. Никто из нас не знает, что стряслось с К. той ночью на дороге. Выходит, К. нуждается в помощи Деревни. Надо ему помочь.
Варнава шепотом одернул Амалию: мол, незачем ей с такой горячностью защищать К., хватит с него и заступничества Фриды, сплетничают в Деревне и без того предостаточно. Однако Варнава шептал слишком громко, и все стоявшие вокруг прекрасно его слышали.
— Ай! — подал голос один из близнецов, и второй по обыкновению подхватил: — Ай! — правда, с печальным выражением лица.
Значит, она с ним живет, подумал К. С Артуром. Или с Иеремией.
— Две женщины и один мужчина, да и тот какой-то недоделанный, — проворчала крестьянка, та самая, что мыла К. — Это ж курам на смех. А что еще за провалы в памяти? Слыхали вы про такое?
— Слыхали! — взволнованно ответила Фрида. — Может быть, он и в самом деле ничего не помнит.
— Ну так мы ему напомним, — разочарованно сказал Кузнец и опустил закатанные рукава рубахи.
— Если он захочет, — заметил Учитель.
— Да уж захочет, — сказал Кузнец. — Возьмем вот за шкирку да отволочем, коли сам не пойдет, силком. Туда, куда нам надо.
— Но нужно-то другое! Нужно, чтобы он действительно вспомнил, сам вспомнил, без чужих напоминаний, — сказал Учитель. — Силой этого не добьешься. Кроме того, невозможно установить, правда ли он хочет вспомнить...
— Хватит! — оборвал его К. — Давайте попробуем. Шансов мало, конечно, но все же...
— Тогда пошли, — сказала хозяйка постоялого двора «У моста». — Ради Фриды придется мне ввязаться в это дело, потому как не заслужила девушка, чтобы ее подставляли под удар. У меня ведь началось-то все, в моем трактире.
К. послушно отправился следом за ней, в надежде обрести долгожданный покой и, может быть, даже мир.
Длинной вереницей, друг за другом потянулись они к постоялому двору и наконец остановились перед воротами.
— Вот, значит, где все началось, — сказал К., глядя на ворота с вывеской «У моста». Но в мыслях у него всплыла другая картина: темная ночь, деревянный мост, который вел с проселочной дороги в Деревню, и надо всем — небо, казавшееся пустым.
Они стояли в трактирной зале постоялого двора, и Хозяин рассказывал о том, как К. пришел сюда и спросил комнату, но оказалось, что ни одна комната не прибрана, и поэтому ему предложили вместо постели мешок соломы. Хозяин показал место в зале, — вот здесь К. положил мешок на пол и улегся; Хозяин показал, где в это время сидели крестьяне, где находился телефон, с которого звонили в Замок, а потом позвонили из Замка. Он рассказал и о том, что Шварцер, сын одного из младших кастелянов Замка, разбудил смертельно усталого К. и грубо потребовал, чтобы тот предъявил документ, разрешающий находиться в Деревне, поведал и о том, что К. вначале приняли за бродягу с большой дороги и вообще не хотели пускать на ночлег. И еще он сказал, что они звонили в Замок, но там слыхом не слыхали о господине К., землемере, но позже вдруг раздался звонок и по телефону подтвердили факт существования землемера. Хозяин показал комнату, в которой К. жил вместе с Фридой и помощниками, и К., войдя, с удивлением огляделся среди царившего там запустения.
— Так доложили вам все-таки о моем прибытии или нет? — спросил он.
— На самом деле — нет, — признался Хозяин. — Были только слухи, как выяснилось впоследствии, больше ничего. Ну, вспомнили? — спросил он.
К. отрицательно покачал головой, и они спустились в залу трактира, где ждали Хозяйка и Фрида. Там же были и оба помощника. У дверей, прислонясь к стене, стоял Кузнец. Он спросил, нужно ли его присутствие, и, получив отрицательный ответ, ушел не попрощавшись. В открывшуюся дверь К. увидел, что на улице стоят в ожидании остальные деревенские.
— Ну что, вспомнил? — спросила Хозяйка.
— Нет, — ответил Хозяин.
Тогда она сказала, что ей с Фридой и К. стоило бы вместе подняться в комнату еще раз.
Они втроем стали подниматься по лестнице. Женщины говорили без умолку, но К. почти не прислушивался. Он думал о кровати, стоявшей в комнате, какой бы убогой эта комната ни была.
Когда они поднялись на второй этаж, Хозяйка предложила, мол, надо бы поставить все вещи в комнате так, как они стояли раньше, когда К. там жил.
— И мне можно будет опять поселиться в этой комнате? — К., сунув руку в карман бархатной куртки, вытащил золотой. - Валюта, конечно, не здешняя, но, наверное, вы сможете без убытка обменять эти деньги.
— Ради бога, не надо, — всполошилась Хозяйка. — Все, кто принят на службу в Замке, живут у нас совершенно бесплатно.
— Но я не состою на службе в Замке, — возразил К. — Я здесь гость.
В таком случае требуется удостоверение, документ, из-за которого и начались тогда все недоразумения, связанные с его личностью.
— Ладно, — сказал К. и вышел из комнаты.
Уже на лестнице его догнала Фрида. Все вышло не так, как она хотела, сказала она, глядя на К. огорченно, она уверена, что комнату К. предоставят. К вечеру все будет устроено и комната приобретет в точности тот вид, в каком она сохранилась в его памяти.
В его памяти совершенно ничего не сохранилось, возразил К. А как он должен понимать ее слова: все вышло не так, как она хотела? Нужно им, в конце концов, это проклятое удостоверение или нет?
Фрида прижала палец к губам:
— Да ведь все в порядке, а если что-то пока нехорошо, то скоро уладится.
Она повела К. вниз по лестнице, взяв за левый рукав. Он послушно сделал несколько шагов, но на середине лестницы вдруг остановился и спросил, что ей теперь от него нужно. Фрида опять прижала палец к губам и покачала головой. В зале сидели за столами несколько крестьян, они пили и о чем-то разговаривали. При появлении К. все разговоры смолкли. Фрида повлекла его дальше, на улицу. В зале тут же снова послышался говор, зато деревенские, ждавшие за дверями перед постоялым двором, молчали, будто потеряв дар речи.
На улице было уже не так светло, как полчаса тому назад. В это время года темнеет рано, силы у солнца хватало лишь на то, чтобы около полудня давать немного тепла. К. в бархатной куртке стало холодно. Фрида тотчас это заметила. Можно натопить комнату, предложила она. Неужели он не помнит?
— Печку я там заметил, — сказал К. — А что будет теперь? — спросил он спустя некоторое время. Фрида не знала.
— Странно, — заметил К. Все это время у него было такое впечатление, будто она всегда все прекрасно знает.
Да уж, кое-что ей известно, поэтому она и заботится о нем. Они замолчали, деревенские тоже стояли молча. Свет еще больше потускнел, улица и дома померкли в тени, и только окна Замка кое-где еще вспыхивали, отражая свет. К. не сводил глаз с Замка. Наконец он снова взглянул на Фриду, и тогда она сказала, что ему не следует так часто смотреть на Замок, говорят, это не хорошо. К. отвернулся. Так почему же она о нем заботится? — поинтересовался он через некоторое время.
— Да уж потому, — сказала она небрежным тоном, — кто-то ведь должен заботиться. — И снова они оба замолчали и, чтобы немного согреться, начали ходить взад-вперед по дороге, все так же молча.
— Пойдем назад, — потребовал наконец К. — Все равно сегодня ничего не получается. Между прочим, совсем неплохая была идея — предварительно составить план, может быть, надо сделать это вместе с Учителем. И хорошо бы вернуться на постоялый двор, закусить или даже поесть как следует, — К. уже некоторое время чувствовал, что порядком проголодался. Они посидят там и все спокойно обсудят, если Деревня действительно всерьез намерена осуществить свой замысел, надо признать, весьма абсурдный.
Почему он сомневается в серьезности намерений Деревни?'
— Видишь ли, — ответил К., — сегодняшнюю сцену, конечно, нельзя принимать всерьез. — Хотя Кузнец, пожалуй, не на шутку меня напугал.
— Ты сам в этом виноват.
К. кивнул.
— Согласен, — сказал он. Если бы только у него было хоть какое-то объяснение того, что произошло с ним. Ведь ни одну проблему невозможно решить, не имея объяснения.
Фрида спросила, что он имеет в виду.
— Это очень просто, — сказал К. — Если хочешь решить проблему, нужно знать, в чем она заключается и как к ней подойти.
— Например?
— Например, Замок.
— Так ты все-таки не отказываешься от своего желания быть принятым в Замке?
К. кивнул.
— Но если ты помнишь о своем желании быть принятым в Замке, ты должен помнить и все остальное.
— Я хочу этого сейчас, а хотел ли раньше, не знаю.
На лице у Фриды снова появилось огорченное выражение, которое он заметил уже раньше, она покачала головой. Неужели он не может относиться ко всему просто, не усложняя, и принимать вещи такими, какие они есть?
К. слишком устал, чтобы объяснять что-то или спорить. Он мягко улыбнулся:
— Пойдем лучше назад.
Они вернулись в трактир. И опять при их появлении разом смолкли все разговоры. Крестьяне обернулись и, вытянув шеи, с надеждой уставились на Фриду.
— Нет, ничего, — сказала она им. — Но погодите, всему свое время. Во всяком случае, господин землемер прилагает все усилия.
— Но прежде всего, господин землемер голоден, — заявил К. и подсел за стол к крестьянам, которые поспешно отодвинулись от него подальше. К. уселся удобнее. Уж он покажет этим мужланам.
— Вина всем! — потребовал он.
Поднялся невнятный ропот. Требование К. было не просто неожиданным, — этим людям оно, похоже, показалось чем-то неподобающим, но К. упрямо стоял на своем, и в конце концов крестьяне согласились с ним выпить. Пришел Учитель и сел рядом с К. Деревенские с готовностью подвинулись, освободив для Учителя место, и, после того как был выпит один, а там и второй кувшин вина, крестьяне перешли за другие столы и расселись небольшими группами.
— Вот, смотрите. Это предварительная протокольная запись, составленная Замком, — сказал Учитель. - Полная хроника всех происшествий и событий, всего, что случилось за то время, что вы находились в Деревне, пока не поступила, придется какое-то время подождать.
— Протокол? — переспросил К. — Можно взглянуть?
Но хозяйка трактира оказалась проворнее. Она выхватила из рук Учителя пачку исписанных листков и протянула Фриде, та сразу принялась читать и, довольно быстро добравшись до конца, заплакала. Она сидела за столом напротив К., сгорбившись, и беззвучно плакала, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Крестьяне за соседними столами притворились, будто ничего не замечают. Они сидели неподвижно, уставясь кто в стол, кто на почерневшие от дыма и копоти стены, которые К. разглядел только сейчас. Фрида все так же беззвучно плакала. Не зная, как быть, К. попытался было взять ее за руку. Фрида, ни слова не говоря, отняла руку. Хозяйка подсела к ней, погладила по голове и начала что-то шептать ей на ухо, то и дело бросая на К. укоризненные взгляды. Фрида изредка кивала головой, но не отвечала, и только слезы все бежали и бежали из ее широко распахнутых глаз. К, чувствуя, что он здесь лишний, взял со стола протокол и внимательно прочитал все от начала до конца. Несмотря на канцелярскую громоздкость стиля, было очевидно, что документ составлялся в большой спешке, он пестрел пропусками и незаконченными обрывочными записями, в которые, судя по специальным пометкам, следовало внести еще какие-то дополнения. И он не содержал ровным счетом ничего нового — обо всем, что сообщалось в протоколе, К. уже знал из не слишком толковых объяснений Хозяина и прочих деревенских. Но главное, К. не нашел в протоколе ничего, что могло бы объяснить причину Фридиных слез. Слегка обескураженный, он отложил бумаги в сторону и спросил, скоро ли подадут обед. От вина, выпитого на голодный желудок, да и слишком поспешно, он почувствовал только еще большую усталость, мысли путались. Однако он заказал новый кувшин, подумав, что если выпить еще, то будет легче заснуть и всю ночь проспать крепким сном без сновидений.
— Вот ведь какой человек! — сказала Хозяйка. — Вот так человек! Подумать только, что делает!
— Что же я такое делаю? — поинтересовался К.
— Обедаете! — презрительно объявила хозяйка. — Обедаете и вино пьете, и еще женщин губите, вот что! А между прочим, именно женщины Деревни — это негромкие голоса Замка.
— Разумеется, — ответил К. Именно поэтому Фрида и сопровождает его, а он именно поэтому терпит ее общество. Но что же такое ужасное написано в этом протоколе, чтобы из-за него надо было плакать, и почему потребность в еде и питье воспринимается как нечто неприличное? И почему Хозяйка говорит, что он якобы губит каких-то женщин?
— Здесь-то бумага казенная, — сказала Хозяйка. В ней небось не написано, как он всех тут морочил да за нос водил и как Фриду опозорил.
Несмотря на усталость, после выпитого вина одолевавшую его еще сильнее, К. почувствовал раздражение и возразил:
— Да здесь вообще ничего не написано. В сущности, ничего важного.
Фрида наконец перестала плакать.
— Оставь его, — сказала она Хозяйке, и в ее голосе прозвучала, казалось, не только горечь всех поражений, испытанных ею в жизни, но и безысходность всех поражений и неудач, какие может испытать человек, и даже тех, которые еще ждут впереди; во всяком случае, в голосе Фриды не было ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего о победах. — Оставь его, — повторила она, — он и в самом деле ничего не понимает. Принеси ему поесть. А я пойду поставлю вещи в комнате по-старому, чтобы там все было таким, каким могло бы сохраниться в его памяти, не потеряй он ее. — Она хотела встать из-за стола, но, должно быть, слишком устала — со вздохом опустившись на место, бессильно опустила голову на плечо Хозяйки.
К. снова взялся за кувшин, но, поймав укоризненный, нет, хуже — враждебный взгляд Хозяйки, с раздражением отставил, так и не налив себе вина.
Делать было нечего, К. дожидался ночи, сидел, мрачно уставившись в одну точку. Что они знают, все эти люди, собравшиеся тут, эти крестьяне, трактирщики, простые люди, живущие так называемой простой жизнью? Все в их — простой, как они считают, — жизни, конечно же, определяется Замком, эти люди живут, не имея своей воли, и, возможно, он был бы рад тоже жить как они, смирился бы, сумел прийти к согласию с жизнью, как эти люди... Что они знают о его воспоминаниях, из-за которых он не спит ночи напролет, потому что ничего не может ни истолковать, ни оправдать...
— Наверное, это правда, — заговорил он вслух. — Меня откуда-то изгнали, и, мне кажется, вместе со мной изгнали всех, кто сейчас находится здесь, в этом трактире. Только никто об этом не догадывается, но в каком-то смысле оно, пожалуй, и к лучшему, что не догадываются. Да, совершенно очевидно, меня изгнали, но нельзя же ставить это мне в вину, я же не знаю, кто меня изгнал и за что, не знаю даже, откуда. Я, как актер, играю свою жизнь, хотя не хочу быть актером, не знаю своей роли и не вижу, что нарисовано на заднике сцены, где происходит спектакль...
— Не надо было позволять ему пить, — вмешался Хозяин. — У него, видать, нет привычки к вину.
Хозяин велел жене отправляться на кухню, а Фриду, не обратив внимания на ее заплаканное лицо, послал наверх устраивать там вместе со служанками комнату для К.
— А может быть, все к лучшему, — сказал Учитель, — в вине ведь как-никак истина. Во хмелю ни один человек не способен притворяться и лицемерить. Сейчас нам кое-что станет понятнее, разберемся, что за человек этот К. Хотя, признаюсь, — сказал Учитель, — сам я тоже моментально пьянею, если пить приходится слишком быстро. Но, похоже, для этого человека, для К., вообще не существует ничего серьезного на свете, об этом можно заключить из того, как настойчиво он приглашал деревенских выпить с ним. Он, этот К., все превращает в игру, у него в голове полнейшая неразбериха. На это обстоятельство стоило еще тогда, раньше, обратить особое внимание, ну а сегодня все стало ясно, когда он сравнил Замок с лабиринтом. Да-да, с самого начала не следовало принимать его всерьез, однако в том, что мы отнеслись к нему серьезно, никакой вины с нашей стороны нет, потому что Замок поощрял такое отношение, подбадривал, и, может быть, намерение Замка как раз состояло в том, чтобы дать примерный урок Деревне, научить людей различать, что заслуживает серьезного отношения к себе, а что нет.
В то время как Учитель произносил свою речь, К. уронил голову на стол. Теперь же, проснувшись из-за внезапно наступившей тишины, он вздрогнул:
— Вокруг башни Замка летают вороны?
— Летают, — ответил Хозяин, одновременно вполглаза следивший за Хозяйкой, которая теперь принялась кормить К., с трудом одолевавшего дремоту. Между делом Хозяйка потирала свое колено.
— Быть нынче снегу, — вздохнула она. — Чувствую. — И снова кормила К. Он, без стеснения, покорно раскрывал рот, когда она подносила ложку, и глотал, когда Хозяйка кивала. Кормила она его каким-то местным блюдом, К. не знал, как оно называется, но вкус напоминал какое-то другое кушанье, которым, кажется, его часто кормили в детстве. И то, что его кормили с ложки, напомнило детство. Некоторые крестьяне тоже ужинали. Услышав слова Хозяйки о том, что скоро пойдет снег, все дружно закивали головами.
— Иначе вороны разлетелись бы, — заметил кто-то. Крестьяне уже не пили, то ли потому, что Хозяин больше не подносил, то ли не хотели, напившись, уподобиться К. в его теперешнем состоянии.
Когда Хозяйка закончила кормежку, К. заснул, тут же, за столом. Помощники — Артур и Иеремия — подхватили его под руки слева и справа,
Хозяин подталкивал в спину, втроем они отволокли К. наверх в его комнату. Он едва замечал, что с ним происходит, не заметил и того, что возле дверей его поджидала Фрида. Когда мужчины его отпустили, он ничком повалился на кровать и мгновенно уснул.
Глубокой ночью К. проснулся. Ему приснилось, что его схватили и держат двое. Эти люди искали нож, но ножа нигде не оказалось. По-видимому, они хотели убить К., убить немедленно. Они отволокли его к печке, затем сбросив с его ног башмаки, приставили его босые ступни к докрасна раскалившейся дверце и держали так, пока пятки не начали дымиться, потом оттащили от печки, дали ногам немного остыть, а затем снова прижали их к печной дверце. Пытка продолжалась до тех пор, пока он не проснулся от своего вопля, с вытаращенными от ужаса глазами. Рядом лежала Фрида, она тоже проснулась, разбуженная криком К., и смотрела на него. В сумрачной комнате он смутно различил еще две нечеткие фигуры, походившие на какие-то бесформенные темные мешки. И снова закричал. Фрида погладила его по щеке и начала массировать ему плечи.
— Пустое, — сказала она. — Это всего лишь Артур и Иеремия. Все сейчас так, как было несколько недель назад.
Тяжело дыша, К. сел.
— Печь, — сказал он.
— Печь прогорела. Тебе холодно?
— Нет. Наоборот.
Фрида пощупала его лоб.
— Да ты вспотел! Наверное, страшный сон приснился. Но раньше с тобой никогда не бывало ничего подобного.
— Никогда! — эхом откликнулись из угла помощники.
К. вздрогнул, услышав их голоса.
— И теперь бывает, и раньше бывало, — сказал он зло и опустился на подушку. Непривычное опьянение все еще не прошло, хотелось спать. Он решил, что больше кричать не станет, что бы ни приснилось, что бы ни стряслось с ним во сне.
— Опять он спит, — услышал К., и кто-то в темном платье приблизился и сказал, что К. должен сию минуту исповедаться. И К. приснилось, что он находится в исповедальне, а по ту сторону перегородки кто-то стоит на коленях и с мучительным трудом пытается исповедаться и покаяться в грехах, но К. не удавалось расслышать ничего, кроме слов: «Не помню, не помню». Голос, который, пожалуй, был похожим на его собственный, ответил: «В таком случае, отпущения не будет». Человек за перегородкой прижался губами к дверце, разделяющей кающегося грешника и исповедника, и жалобно заскулил. В тот же миг К. услышал свой собственный голос: «Не закричи! Такова заповедь». К нему ненадолго возвратилось сознание, еще смутное, он повернулся на бок и ощутил ладонью женскую грудь. К. убрал руку, и тут возникло другое видение.
Он проходит через большой зал, попадает в другой, затем в третий. Возле каждой двери, через которую он проходит, стоит человек, и К. почтительно, даже с неким тайным страхом кланяется ему. Он не знает, куда и зачем идет, знает только, что от него этого ждут, и идет, чувствуя сильнейшее напряжение. Миновав один за другим несколько залов, он, наконец собравшись с духом, спрашивает стража у дверей, много ли помещений впереди, через которые надо пройти. Страж отвечает: да, еще много. К. ускоряет шаг. Он идет и идет, усталый, выбившийся из сил, но впереди по-прежнему простирается анфилада залов, которой не видно конца. И вот уже он еле плетется, словно по привычке, совсем медленно, постепенно успокаиваясь. В какой-то момент он вдруг оказывается на улице, на дороге и дальше идет по ней. Идти становится приятно и, против ожидания, совсем не утомительно. Даже наоборот. Чем дальше он идет, тем бодрее чувствует себя. Он совсем успокоился и понял, хотя никто этого не говорил, что идет по дороге, ведущей в гавань, на корабль, который увезет его в Америку. Потом начался дождь, но, присмотревшись внимательнее, он видит, что с неба падает не вода, а какая-то темная липкая влага. И снова он проснулся весь в поту, с крепко стиснутыми зубами, сведенными челюстями.
Осторожно, боясь опять кого-нибудь разбудить, он сел в постели. Фрида спала, свернувшись калачиком, прижав руку к щеке, помощники негромко похрапывали. Последний сон был черно-белым, первый же, о котором К. даже сейчас вспомнил с содроганием, был цветным. Сумерки за окном поредели. Нарождающийся свет потихоньку приближался к спящим. К. решил бодрствовать, хотя бы ради того, чтобы не пропустить предстоящей игры света, но главное, чтобы не видеть больше никаких снов. Он осторожно пошевелил пальцами ног, потом начал считать. Спустя некоторое время принялся повторять про себя детские стишки, но вспомнились только две строчки, да и те были совсем не из детских стихов. «Твои рыжие волосы, мертвые волосы, разметались по бурой земле...» Когда-то у него была няня с рыжими волосами, ее пригласили, чтобы избавить мать от хлопот о ребенке. Сейчас он снова увидел ее лицо, однако не мог бы его описать. Эту женщину нанял отец, вероятно, хотел, чтобы мать меньше занималась сыном. Отец хотел, чтобы мать принадлежала ему одному. Отец редко разговаривал с К. и если говорил, то непременно лишь о своих сделках и никогда — о том, что было интересно К. А мать всегда хотела его женить на ком-нибудь.
«Значит, ты помнишь все это, — подумал К., — но где был твой дом, каким он был, твой дом, и почему ты из него ушел, — не помнишь». Он помнил только, что на эту мысль — об уходе из дома — его навели. А может быть, сейчас, в сумерках, он вспоминает другие сновидения? И может быть, эти сны снились не ему самому, а кому-то другому, кто рассказал о них. Может быть, в такие моменты, когда сливаются два мира, мир сна и мир яви, человек становится своим собственным двойником и не знает наверное, что пережил наяву, о чем вспоминает, а о чем слышал от кого-то? Он не знает наверное и того, является ли человек, переживший что-то наяву, тем же, кто вспоминает о пережитом. К. повернулся к Фриде. Она крепко спала, все так же свернувшись калачиком, одетая. Одеяло она натянула на плечи до самой шеи, а длинную шерстяную юбку, перед тем как лечь, плотно обернула вокруг лодыжек и завязала на узел, — наверное, чтобы во сне юбка не задралась, чтобы, не дай бог, не скомпрометировать себя. Должно быть, Фрида считала неподобающим лежать раздетой рядом с чужим мужчиной. Но ведь он не был для нее чужим, — она сама это сказала. Если он ей и правда не чужой, она, видимо, решила все делать так же, как он, чтобы его не подвести. К. разглядывал спящую. Он не мог понять, почему эта незнакомая женщина заботилась о нем, прогоняла его страшные сны и делила с ним убогое ложе. Без причины так великодушно никто не поступает. Так поступают, когда любят или хотя бы чувствуют симпатию. К. подумал: нет, наверняка не это истинная причина. Какая-нибудь корысть, скрытый порок, — вот что заставляет человека вести себя так, будто он к кому-то неравнодушен. Его отец выказывал к нему, К., интерес из ненависти и переставал интересоваться им тоже из ненависти. Почему, в таком случае, отец вообще дал ему жизнь? Вполне возможно, сын был ему нужен в точности так же, как бывает нужен кто-то в качестве партнера для игры в карты, ведь в одиночку не поиграешь, или как нужен нам слушатель, которому рассказываешь анекдоты, — себе самому опять же не расскажешь; может быть, впрочем, так он решил избавиться от неукротимых и необъяснимых порывов, вновь и вновь заставляющих восставать тело, — ему нужен был человек, которого можно ненавидеть, ибо иначе от ненависти не избавиться. Ненависть, как все, что обладает силой, должна находить выход и иметь цель. Поэтому тела льнут друг к другу, поэтому кулаки ищут драки. Может быть, Фрида ненавидит его, но он не видел причин ее ненависти, как не находил и причин ее приязни. Судя по намекам Хозяйки, Фрида его оставила, а не он от нее ушел. Если так, лучше бы ей с легким сердцем предаться ненависти, иначе та не найдет себе выхода. Но, как ему казалось, Фрида ничего не делала с легким сердцем. Она горбилась и вздыхала, с трудом поднималась по лестнице, словно несла пудовую тяжесть, говорила так, словно каждый звук ее голоса преодолевал некий трудный барьер, и только плакала она, словно изливая в слезах себя самое, всецело предавшись горю. Наверное, легче всего ненавидеть человека, похожего на тебя. К тому же такой ненависти легко найти оправдание. Можно оправдаться тем, что твоя ненависть обращена как бы на тебя самого, — тогда никто не посмеет тебя упрекнуть. Что бы ты ни сотворил с самим собой, это никого не касается. Но ведь у него с Фридой нет ни малейшего сходства...
Он снова посмотрел на спящую. В оконце напротив кровати показалась полоса света, бледного и пасмурного из-за снега. Потом он подумал о Замке, и страшное предчувствие заставило его снова искать убежища во сне.
На следующее утро пошел снег. Небо было таким бесцветным, что казалось, снег падает на землю из пустоты. К. сошел в залу трактира, рассчитывая получить завтрак. Одна из служанок подметала там полы.
— Снег идет, — хмуро сказал К. вместо обычного пожелания доброго утра. Вскоре Артур и Иеремия спустились по лестнице и сели в дальнем углу пустой комнаты. Немного позже пришла Хозяйка и принесла традиционный крестьянский завтрак — деревенский хлеб, сало и горячую похлебку.
— Вам сейчас в самый раз такая еда, — заметила она. — Поешьте-ка сальца — сразу протрезвеете.
К. не без опаски попробовал суп. Он всегда плохо переносил тяжелую пищу.
— Где Фрида? — спросил он, дуя на горячую похлебку.
— Пальто купить пошла, — ответила Хозяйка, — и сапоги. Да, верно, еще шапку с шарфом и рукавицы. А то как же вам, в таком виде, на улицу-то идти?
— Может быть, я вообще не собираюсь выходить на улицу, — возразил К.
— Нет уж, придется, хочешь не хочешь. Рано или поздно, а только Учитель сюда пожалует, и пойдете вы с ним к господину Старосте общины.
Может, хоть этот старый больной человек напомнит вам о чем-нибудь. Тогда-то, раньше, все мы думали, у Старосты обыкновенный приступ подагры и хвороба скоро пройдет, да только он до сих пор не поправился. Неудивительно, что и говорить, при нынешней погодке... Однако даже на одре болезни наш Староста по мере сил исполняет свои обязанности.
— Да, у вас тут все, кого ни возьми, очень ответственно относятся к своим обязанностям, — сказал К. равнодушно. Итак, придется выйти на улицу, несмотря на снегопад. — Зачем мне к Старосте? — немного помолчав, спросил он.
— Староста желает вас видеть, — таков был ответ.
— А-а! — вырвалось у К. — Уж не подал ли кто жалобу на меня? Вчера ведь говорили об этом?
— Нет, — равнодушно ответила Хозяйка. Подавать жалобу или не подавать, это должен решить Староста. Именно поэтому К. сейчас следует хорошенько подкрепиться и согреться, тогда и настроение у него сразу улучшится, а стало быть, он произведет на Старосту благоприятное впечатление.
— Но я не хочу идти, — упрямо возразил К. — Ведь, если не ошибаюсь, начался снегопад, хотя на дворе середина марта.
— Снегопад в разгар весны — будут закрома пусты! — закаркали Артур с Иеремией. — Снегопад в разгар весны — будут закрома пусты!
Хозяйка окинула их ласковым взглядом.
— Ах, дети вы, дети... — Она хотела еще что-то добавить, но в эту минуту раздался телефонный звонок. Хозяйка сняла трубку.
— Вас, — сказала она, послушав, и передала трубку К. Он назвал себя и в ответ услышал ни на что не похожие звуки. Он несколько раз крикнул в трубку: «Алло! Алло!» Прислушался, снова крикнул: «Алло!» — но так и не получил внятного ответа и со злостью повесил трубку.
— Кто звонил? — обернулся он к Хозяйке.
— Кто звонил? Так вы, значит, ничего не поняли?
К. кивнул:
— Связь никуда не годится. Наверное, на линии повреждения из-за снега.
Хозяйка решила призвать к порядку Артура и Иеремию — те без зазрения совести набивали себе животы.
— Хватит, — сказала она им, как детям, которые сами не понимают, что уже хватит. И снова обратилась к К.: когда она сняла трубку, связь работала превосходно. Она отлично расслышала, к телефону попросили господина землемера.
— Да, но кто?
— Кто?! Да Замок же! Все линии идут в Замок и никуда больше.
— Вы хотите сказать, что здесь, в Деревне, никто не может разговаривать друг с другом по телефону?
— Ну да, не может, — подтвердила хозяйка. — А зачем? Если кому-то что-нибудь понадобится от другого, проще сбегать к соседям, верно?
Вошел Учитель, по обыкновению запыхавшийся, с затравленным видом.
— Ага, вы, слава богу, уже встали. Впрочем, у нас есть еще немного времени. Староста попросил, чтобы вы не приходили раньше десяти. Ему нездоровится.
— Хозяйка предупредила меня, что он захворал.
— Да-да, тому уже несколько недель.
— Нет, — поправил его К. — Хозяйка сказала об этом минуту назад, какие же несколько недель!
Учитель в недоумении наморщил лоб.
— Как же так? — сказал он, не ожидая ответа. К. улыбнулся. Учитель тяжело опустился на скамью возле изразцовой печи. Он отказался от завтрака, предложенного Хозяйкой, вздохнул, прислонился спиной к печке и, почувствовав, что она чуть теплая, спросил: — Здесь не топили?
— Топили, — Хозяйка покраснела и быстро вышла: надо было строго наказать служанкам на кухне, чтобы не жалели дров. Учитель наклонился вперед и уперся локтями в колени, он сидел как крестьянин после тяжелой работы в поле.
— Он долго размышлял, — заговорил Учитель, — о том, в какой последовательности им лучше всего проходить все известные этапы пребывания К. в Деревне. Между прочим, он сомневается в том, действительно ли нужно, чтобы при всех мероприятиях присутствовали жители Деревни. Все-таки снег на улице. С другой стороны, Деревне надлежит давать свидетельские показания...
К. подошел к окну и посмотрел на безлюдную улицу. Снег валил все гуще, плотными, крупными, влажными хлопьями.
— Поскольку дело касается всей Деревни... — продолжал Учитель, — ...но нельзя же доставлять подобные неприятности Старосте... таким образом, мы с вами должны отправиться вдвоем. Впрочем, помощникам надлежит сопровождать К. везде и всюду. Ведь в тот раз они ходили вместе с К. к Старосте.
Помощники недовольно заворчали в своем углу. Снег валил все гуще, ветер вздымал вихри снежинок, и ничего уже не было видно, кроме белого кружения и пляшущих теней.
В школе, продолжал Учитель, он, напротив, не думает встретить какие-либо препятствия, потому что детей он отпустил домой, в «Господском дворе» все должно пройти хорошо, даже если туда явится такое множество народа — не беда, потому что улица перед «Господским двором» расширяется и образует площадь, может быть, К. ее помнит? Нет? Во всяком случае, он, Учитель, наметил следующий план: Староста, школа, затем «Господский двор», хозяевам уже сообщено, что к ним придут сегодня или, самое позднее, завтра; наконец, Варнава и его родня. Или наоборот: сначала — Варнава с его родней, затем — «Господский двор», на сей счет Учитель пока еще не пришел к окончательному решению. Кроме того, Староста, может, посоветует, как лучше. Сам же он, Учитель, принимает участие во всей этой истории лишь по той причине, что Староста прикован к постели. Решить вопрос далеко не просто, дело в том, что составленный ими временной график не совпадает с первоначальной последовательностью событий. Если К. полагает, что явился в Деревню лишь позавчера к ночи, то его теперешний визит к Старосте может состояться не раньше послезавтрашнего дня.
— Вид у вас утомленный, — добавил Учитель, завершив свои рассуждения. — Ничего удивительного.
К. все еще стоял у окна. От Деревни к постоялому двору брела по снегу какая-то фигура. Когда она добралась до двери, К. узнал Фриду, всю в снегу. Снег облепил ее голову и плечи, белел даже на бровях.
— И это в марте, — сказала она, входя. Одной рукой она прижимала к себе какой-то узел. Артур и Иеремия не потрудились взять у нее ношу, и узел подхватил К. Он оказался на удивление тяжелым. Фрида развязала его после некоторых колебаний — видимо, сомневалась, уместно ли это в зале трактира. В узле были сапоги и нечто вроде плаща или, скорей, накидки из толстой тяжелой материи; с первого взгляда было видно, что на своем веку она выдержала не одну бурю, — и наконец шарф.
— Перчаток не достала, — сказала Фрида с сожалением. Она старалась, целых два часа усердно разыскивала и собирала по крестьянским домам необходимые вещи, на самом-то деле ей хотелось раздобыть для К. пальто, такое, как носят чиновники, но до «Господского двора», где, наверное, нашлось бы подходящее пальто, идти было слишком далеко. Не в том дело, нет, ей было бы совсем не трудно пройти туда, но она непременно хотела вернуться вовремя. Саней раздобыть тоже не удалось.
К. поблагодарил, сказав, что накидка его вполне устраивает, а чиновничье пальто ему едва ли подошло бы, потом примерил сапоги. Они оказались великоваты. Фрида забрала сапоги и набила в их носки бумаги. Помощники, зевая, издали наблюдали за ней.
К. угрюмо посмотрел на них.
— Из-за сходства, — сказал он, — этих двоих совершенно невозможно различить, как ни старайся.
— Они однажды это уже обсуждали, вскоре после прибытия К. в Деревню, — хмуро ответил один из помощников. И К. следует дать себе труд называть их обоих Артуром, так же как тогда.
— Еще чего выдумал, Иеремия! — прикрикнула на него Фрида. — Тогда вы оба были вежливы, предупредительны и послушны. И теперь вы тоже должны вести себя как подобает. Не забывайте о том, какая поставлена цель.
— Его воспоминания, ха! — с ухмылкой сказал другой помощник. Это, значит, был Артур.
— Эта цель недостижима, — сказал К., внезапно вновь охваченный мрачными предчувствиями.
Учитель покачал головой, взял К. за руку и потянул к дверям.
— Нельзя терять мужества, — пробормотал он. — Вы же всех заразите вашими умозрительными страхами, а сейчас всем нам надо мужаться. — Он повысил голос и обернулся к Фриде: — Эту бедную девушку давайте-ка оставим в теплой комнате. — Потом Учитель взглянул на помощников: — Этих двоих — тоже, — и, кивнув на прощанье, вышел, ведя за собой К., на улицу.
Снегопад тем временем немного стих, а ветер почти совсем улегся. Лишь изредка он, словно легкий вздох, пролетал над Деревней и ласково касался щек стоявших на улице людей. Зимой, подумал К., при сухом морозе, ветер легко закружил бы снег и затеял игру, как бывало в детстве в дни перед Рождеством. Снег тогда лежал всюду, куда ни посмотри, и был похож на мелкий порошок, и был он таким белым, что глазам становилось больно глядеть, а ветер заставлял снег плясать то низко над землей, то над парапетами и крышами, превращаться во всевозможные летучие фигуры, можно было видеть сны наяву и придумывать названия этим легким белым образам. А здесь, в Деревне, снег лежал на всем тяжелым бременем, пригибал к земле кусты и скрывал отчетливые линии домов. Крыши на фоне неба казались лишь слабыми голубоватыми тенями, дорога терялась в бескрайней широте.
Староста принял К., лежа в постели. Это был приветливый толстяк, держался он так, словно они с К. знакомы. Он велел жене принести стул и сказал:
— Садитесь же!
К. ответил, что предпочитает постоять, если это никому не мешает.
— Конечно, конечно, как вам угодно, — сказал Староста и попытался приподняться в постели, чтобы лучше видеть лицо К. После этого К. все-таки сел. Он терпеливо выслушал пересказ того, что они якобы обсуждали здесь несколько недель тому назад. Рассказ получился длинный — о том, что много лет назад вышло распоряжение, согласно которому надлежало нанять землемера, но почему-то дело пошло вкривь и вкось... К. подумал: типичная служебная неразбериха, где один чинуша не знает, чем занимается другой. Потом Староста упомянул о добросовестном, — К. подумал: не в меру усердном, — чиновнике по имени Сордини. Изредка рассказ Старосты прерывался стонами, боли усиливались, стоило бедняге хотя бы слегка пошевелиться, порой он на минуту умолкал или звал жену, которую называл Мицци, и просил ее принести для К. ту или иную папку, чтобы тот не сомневался — все идет чин чином. Никакой жалобы деревенских жителей к Старосте пока не поступало.
К. слушал вполуха и смотрел на горы сваленных в комнате папок, затем осторожно осведомился о том, как деревенские отнеслись к его появлению, ведь он оказался в таком постыдном положении, и добавил, что, несмотря на самые искренние старания вспомнить, от прошлого в его памяти не осталось никаких следов.
Староста вздохнул. Он сообщил все. о чем знал или, точнее, думал, что знал, — он и сам-то пребывает в полнейшей растерянности относительно этого странного дела. Обычно по всем, буквально всем вопросам, чего бы они ни касались, из Замка поступают инструкции, указания и запросы. На сей раз, однако, ничего подобного не было. За все время своей службы Староста еще ни разу не сталкивался с подобным казусом, не слышал и о том, чтобы кто-нибудь из его предшественников оказался в аналогичной ситуации.
К. сидел, уставясь на свои сапоги, потом перевел взгляд на свои руки с длинными, слегка покрасневшими пальцами, на кровать Старосты, наконец, извинился за причиненное беспокойство, поблагодарил Старосту за доброжелательный прием, еще раз извинился за то, что нарушил покой пожилого больного подагрой человека, доставив ему совершенно напрасные волнения, и встал, собираясь уйти.
Староста в свою очередь извинился за то, что ничем не может посодействовать К. Хоть и не подобает опережать в своих суждениях мнения Замка, но, сказал Староста, он приведет в качестве примера один факт. Люди по собственному разумению сочли найденного ими К. умирающим, несмотря на то что в Деревню не поступило предварительного уведомления из Замка. Или взять хотя бы самовольное предположение деревенских, что они будто бы обнаружили бродягу, о котором в Замке ничего не знали заранее, — так вот, один только этот факт подтверждает то, что К. прав: в памяти жителей Деревни существует не К., а кто-то другой, в каком-то смысле этот другой — его двойник. К. не должен обижаться на людей. Вот ведь какая странная двойственность: два разных человека зовутся Йозеф К., имеют одинаковую внешность, да еще оба явились в Деревню, где никакой землемер не требуется, — странная двойственность, и она пробудила в деревенских желание думать, а равно и подозрения. Никто не уверен в своем мнении, это вытекает из того, что каждый житель Деревни готов изрядно потрудиться ради установления истины. А самому-то К., наверное, тоже приходила мысль о двойнике?
К. ответил утвердительно, однако подчеркнул, что появление настоящего, а не какого-то идеального, умозрительного двойника, вероятным не считает, впрочем, сказал он, всякое бывает.
— Двойник, — сказал Староста, — единственно возможная разгадка. Надо будет осторожно навести справки в Замке касательно вопроса о двойнике. — Староста сказал это таким тоном, будто хотел утешить К., и тот, в очередной раз извинившись, пожелал больному скорейшего выздоровления и вышел.
За дверью его ждал Учитель. Взглянув на равнодушное лицо К., он ни о чем не стал спрашивать. Они молча отправились обратно на постоялый двор. Снег теперь шел вперемешку с дождем, и по дороге Учитель насквозь промок. Он то и дело чихал и кашлял. К. извинился и перед ним — за то, что невольно вызвал столько хлопот, оказавшихся в итоге напрасными, и сказал, что Учителю надо бы поскорее лечь в постель; будем надеяться, добавил он, что в школе топят.
— В это время года уже не топят, как-никак середина марта. Кто бы ждал, что зима вдруг вздумает вернуться.
К. предложил пойти в его комнату на постоялом дворе, но Учитель резко отверг его предложение, после чего К. снова извинился, теперь уже за то, что вообще что-то предложил. Тут Учитель остановился посреди дороги.
— Ну и странный же вы человек! — сказал он. — Ладно, я пошел домой. Сами найдете дорогу на постоялый двор?
К. кивнул.
Фрида, похоже, не слишком удивилась, услышав, что с памятью К. дела все так же плохи. Она сняла с него мокрую накидку, стянула с ног сапоги и постелила ему на скамье возле печки.
— Тут, на первом этаже, теплее, — сказала она. — В твоей комнате печь дымит.
Около полудня в трактир пришли крестьяне, поглазели на лежащего возле печи К., выпили горячего вина, настоянного на травах, и ушли. К. немного поспал, ненадолго очнулся и снова заснул. После бессонной ночи ему нужно было хорошенько выспаться. Примерно через час его разбудила Хозяйка. Она приготовила обед, не угодно ли К. поесть?
— Угодно.
— И от вчерашнего кое-что осталось. — Она сказала, как называлось то кушанье, но К. опять не запомнил название. Он сказал, что привык есть что дают, в еде он не привередлив, главное для него — не чувствовать голода. Служанки засмеялись при этих словах, на серьезном лице Фриды тоже промелькнула улыбка.
— Наконец-то, — буркнула Хозяйка, и К. не понял, относилось ли ее замечание к улыбке Фриды или к тому, что он сел за стол. Хозяйка поставила перед ним миску с густой картофельной похлебкой и жаркое из мяса с фасолью, рядом положила нарезанный хлеб. Хозяйка предложила и вина, но К. отказался.
— Может быть, вечером, — сказал он, — перед сном. Очень любезно с вашей стороны. Но не сейчас.
Поев, он опять улегся на лавку возле печи, однако долго не пролежал. От жестких досок заболела спина. К. встал и пошел бродить между столами. Вскоре Хозяин потребовал, чтобы он перестал расхаживать туда-сюда, потому как своим беспокойным поведением всех посетителей распугает. Тогда К. вышел на улицу.
Тем временем похолодало и дождь со снегом сменился настоящим снегопадом. Через некоторое время на улицу вышла Фрида, следом за ней — помощники, и в сгущавшихся вечерних сумерках все трое потянулись за К. Было, наверное, часа четыре, но уже начинало смеркаться.
— Как зимой, — заметила Фрида.
— Тебе лучше вернуться на постоялый двор, — сказал К. — Я хочу немного пройтись. Или гулять без сопровождения и охраны запрещается? — Он бросил взгляд на помощников.
— Да ведь они и раньше всегда ходили за тобой по пятам, — возразила Фрида.
— А теперь не будут, — отрезал К. и энергично махнул рукой, прогоняя всех троих обратно в трактир, сам же направился к мосту, через который проходила дорога в Деревню. Он долго глядел в скрытое за снеговой завесой небо, потом на дорогу. Немного пройдя по ней, повернул назад и вскоре оказался на старом месте. Этот путь он проделал трижды, пока наконец не отыскал угол, где днем раньше его нашли жители Деревни. Кто-то уже унес отсюда грязные одеяла и шкуры. Чуть позже, миновав несколько деревенских домов, К. обнаружил их на куче навоза. От тряпок все еще распространялось зловоние. От них пахло смертью.
Заснуть и не проснуться, подумал К. Но он-то проснулся. Его вернули к жизни. Или это он, не захотевший умирать, потому что не умел жить, сам заставил себя вернуться к жизни? Может быть, он пробудился для того, чтобы его тощее изможденное тело взбунтовалось и опровергло домыслы о том, что ему пришла пора умереть? К. снова двинулся вперед по дороге, время от времени поднимая голову и глядя на Замок. Там, в одном из зданий, почти точно в центре маленького городка, ярко светился длинный ряд окон. Они горели так ярко, что К. невольно представил себе бальную залу и приглашение к танцу, и по его телу пробежал трепет, вызвавший внезапное смятение мыслей. К. бегом бросился вперед, туда, где были освещенные окна, он бежал, не разбирая дороги, не замечая ничего вокруг, как вдруг споткнулся и упал, растянувшись во весь рост.
Дорога в Замок, это она и есть, подумал К., глубже увязая в снегу, он начал барахтаться, добрался до земли, вонзил в нее пальцы и стиснул зубы. Он рвал в клочья снежное одеяло и рыл снег, словно одержимый, зарывался в снег и стряхивал его с себя, хватал снег ртом. Дорога пыталась сбросить его, как норовистый конь неумелого всадника. Но всадник упрямо поднимается на ноги и вскакивает на коня снова и снова, пока не обуздает его! Он должен победить дорогу, ее, а не Замок, он должен одолеть снег, а не людей. В этой стране, где пахло вечной зимой, нужно одолеть дорогу. Если он победит дорогу, то будет свободным всюду, куда бы ни пошел. Ну чего, подумал он затем, чего ты от себя требуешь, что ты можешь здесь, где все перевернуто, все наоборот, где самое что ни на есть понятное становится чем-то необычайным. К. перевернулся на спину. Звезд не было — лишь темнота и единственный, насколько хватало глаз, свет в освещенных окнах Замка. Лежа в снегу, К. снова почувствовал приближение смерти; нет, она не придет немедленно, сию минуту, но она близка. Не было свиста ветра, но не было и тишины — было легкое веяние ветра, от которого трепещет огонек свечи и ярче вспыхивает пламя, перед тем как погаснуть. Он всецело отдался этому чувству, в то же время ясно сознавая, что в любую минуту может напрячь мускулы и подняться на ноги. Он крепче прижался спиной к земле и стиснул кулаки. И долго лежал и не отрываясь глядел на Замок. Наконец в серых утренних сумерках окна погасли, или их свет померк при слабом проблеске занимавшегося рассвета, и К. почувствовал долгожданное глубокое изнеможение, которое, он надеялся, позволит ему забыться сном и скоротать остаток этой ночи. Он встал и двинулся в обратный путь. Замок живой, подумал К., еще раз оглянувшись и устремив взгляд во тьму, скрывавшую теперь Замок. Живой, и в этом — его уязвимость.
К. бесшумно вошел на постоялый двор, дверь которого на ночь не запиралась. С внутренней стороны в замке торчал ключ. К. дважды повернул его и, замирая на каждом шагу, крадучись поднялся в свою комнату.
Но Фрида и помощники не спали. Они зажгли свечу, а окно плотно занавесили, чтобы света никто не заметил с улицы. И все это время они сидели втроем и ждали.
Иеремия, подумал К., она живет с Иеремией. Но по какой-то причине и он и она начали забывать, что живут друг с другом. Вот потому и получилось, что ей пришлось обручиться с ним, с К., и между ними что-то возникло, но, впрочем, это осталось в прошлом. И К. вспомнил о письме, которое однажды написал и отправил, с надеждой, что письмо прочтут, но нет, письмо не прочитали. Он снова написал, отправил второе письмо, и написал в нем точно те же слова, что и в первый раз, но этим только окончательно все испортил.
— Наконец-то, — встретила его Фрида. — Завтра мы идем в школу.
— Уже сегодня, — уточнил К.
В то же мгновение помощники дружно повалились навзничь на кровать. Оба заснули, едва коснувшись головами подушки. К. задул свечу, разделся и забрался под одеяло. Школа. Ему не хотелось туда идти.
К. проснулся с мыслью, что сегодня предстояло посещение школы. Это было неприятно. Что бы ни ждало в школе, все будет скучным и ни к чему не приведет, опять он лишь попусту потеряет время. Ну что ж, хотя бы дали выспаться как следует. Всех, похоже, устраивало, что он проспал до полудня, — простудившегося Учителя, которому, очевидно, пришлось сегодня лежать в постели и лечиться, Фриду и обоих помощников, несколько часов вчера дожидавшихся его возвращения; позднее пробуждение К. наверняка устраивало и Хозяина с Хозяйкой, и прислугу. Пока К. спал, жизнь шла своим чередом... Что касается исполнения намеченного плана, то, похоже, ждать подолгу здесь умели. К. подумал: должно быть, не только крестьяне в этой Деревне свыклись с неторопливой сменой времен года, изредка нарушаемой каким-нибудь бедствием вроде бури или наводнения, но и сам Замок, должно быть, привык к медленному течению любых событий. В Замке, конечно, считают желательным скорейшее избавление от докучливой неприятности, называемой К., но произойдет избавление сегодня или днем позже, для Замка не имеет значения. В дальнейшем, подумал К., это может оказаться даже выгодным. Пока все вокруг пребывают в сосредоточенном ожидании, он успеет принять свои решения.
Он еще раз мысленно пробежал страницы протокольной записи, присланной Замком, насколько смог вспомнить текст, и, как и тогда, когда прочитал впервые, пришел к выводу, что в этих записках не все верно. Протокол содержал описание лишь нескольких дней, между тем деревенские жители говорили, что К. провел в Деревне много недель. Были и другие несоответствия. Так, ему безвозмездно предоставили кров и бесплатно кормили, но стоило мимоходом упомянуть о лабиринте, как его вдруг начали укорять за то, что он якобы пьян, а ведь он напился допьяна только позавчера ночью, причем совершенно намеренно, назло всем, и, кстати, это случилось с ним впервые в жизни, насколько он помнил. Когда его нашли под кучей грязного тряпья, хозяева обеих гостиниц решительно не желали признавать, что он когда-нибудь пил у них вино, причем главным их доводом было то, что у него в те несколько недель не было ни гроша, значит, он не мог расплатиться за вино. А теперь от него вообще не требовали платы, теперь они считают его каким-то землемером без земель, который может позволить себе капризничать и пребывать в дурном настроении. Что на самом деле произошло тогда, в неопределенный промежуток времени, по-видимому, вообще никто не знает. Они словно отсекли или перечеркнули несколько дней. Но, может быть, этот пробел в сознании всех здешних жителей — лишь условие игры, которую он затеял с деревенскими, пусть даже и не совсем по своей воле. Сейчас эта игра все-таки показалась ему странной. Они затеяли игру с прошлым, вместо того чтобы расшифровать настоящее и попытаться представить себе будущее. Ах, да пускай делают что угодно, все равно им не перехитрить время. Как бы мы его не обозначали, оно остается единым течением, потоком, который иногда задерживается, так нам кажется, иногда мчится как бешеный, и, возможно, его течение действительно то мчится стремглав, то вдруг замирает, ход его неравномерен, но этот поток увлекает каждого, хочет он того или нет, — его, К., Фриду, Хозяйку, чиновников Замка и даже Кламма, который, судя по всему, действительно существует. И в этом — смысл справедливости. Время справедливо.
Прежде чем спуститься на первый этаж к остальным, К. выглянул в окно. Солнце, давно взошедшее над Замковой горой, заливало ее сверкающим, блестящим светом. К. потянулся, расправил плечи. Вот теперь пора, он готов, подумал К., теперь он померится с ними силой, да, вот сейчас, в эту минуту, он готов. Он открыл, в чем слабость Замка, отыскал ошибку в его механике. Нужно еще раз встретиться со Старостой деревенской общины. В протоколе, присланном из Замка, ничего не говорится о целых неделях. Вот об этом он скажет Старосте. А школа может и подождать. Днем раньше, днем позже, не все ли равно.
— Неотвязные, — сказал он, увидев помощников. Те корчили рожи и потихоньку подкрадывались все ближе, но К. эти ужимки настроили враждебно. Вдобавок ему показалось, что помощники корчили рожи и кривлялись через силу, их веселость была лицемерной, вымученной.
— Хорошо спали? — спросил он. — Или не выспались? Но главное, наговорились-то вдоволь?
Помощники растерялись и молчали.
— А что тут такого? — к ним подошла Фрида. — Надо же было как-то убить время.
— Я спрашиваю о ночи, — сказал К. таким тоном, что Фрида вспыхнула от стыда. — Интересно, как ночью втроем убивают время?
— Что ты хочешь сказать?
— То, что сказал.
— Вначале ты был со мной добрым и приветливым.
— Если считать, что я — тот К.
— Но ведь ты и есть тот К.! — Фрида топнула ногой.
В эту минуту она почти нравилась К. В ней чувствовалась жизненная сила и решительность, которая делала ее привлекательной. Бывшая любовница Кламма — о да, теперь он прекрасно мог представить себе Фриду в этой роли, хотя, в сущности, его это вообще не касалось. Тут К. явственно услышал шуршание ее крахмальной нижней юбки. Сегодня Фрида была одета не так, как вчера, и не так, как в первый день. Когда она топнула ножкой, нижняя юбка зашуршала вызывающе громко. К. попросил Фриду успокоиться, ее дела его вовсе не интересуют. Даже если когда-то раньше она, как говорят, была с ним помолвлена, сейчас ее, разумеется, ничто с ним не связывает, и следовательно, она не имеет перед ним никаких обязательств, и разумеется, не обязана давать ему отчет » в чем бы то ни было.
— «Как говорят», — повторила Фрида, — «говорят»!
Иеремия вдруг вскочил и принял странную, чуть ли не угрожающую позу, К. не предполагал, что от этого тщедушного паренька можно ожидать подобной прыти.
— Ха! — К. передразнил Иеремию и сел завтракать. Поев без аппетита, он, не мешкая, встал из-за стола и оделся, чтобы выйти на улицу. Помощники тотчас тоже вскочили, но К. решительно объявил, что уходит один, и пожелал всем им с Фридой приятного времяпрепровождения.
— Вы же собирались пойти сегодня в школу вместе с Фридой и помощниками! — закричала Хозяйка.
— Это не к спеху, — ответил К. Он уходит ненадолго, а впрочем, наверняка ничего обещать не берется. Оглянувшись, он увидел, что Фрида вот-вот заплачет, остановился и даже сделал было шаг назад, решив сказать, что не хотел ее обидеть, что имел в виду другое, но внезапно сообразил, что именно такое извинение Фрида воспримет как грубость.
На улице он несколько раз вздохнул всей грудью, свободно и глубоко. Как ни старались эти люди сделать его пребывание здесь приятным, постоялый двор показался ему глухим закутом, в котором буквально нечем дышать. Испещренные оспинными рытвинами стены, громоздкие столы и лавки, черные половицы и крохотные оконца напоминали, прямо скажем, темницу, а не место, где оказывают гостеприимство. Все, кроме хозяев, там чувствовали себя незваными гостями. Наверное, из-за этого у него минуту назад вырвалась грубость, которой он сам теперь удивлялся. Грубость ему вообще-то была несвойственна, если, конечно, память его не обманывала.
Староста очень удивился при виде К., явившегося во второй раз, да еще без предварительного уведомления.
— Никаких дополнительных собеседований не предусматривается, — сказал он. К. извинился за вторжение, заверил, что причина его вторичного прихода — отнюдь не легкомыслие, а надежда получить совет многоопытного человека, хорошо знакомого с обычаями Замка и сведущего в законах и распоряжениях. К. не знает никого, кроме Старосты, кому он, чужой здесь человек, мог бы довериться.
— Дополнительные собеседования не предусмотрены. Согласно установленному графику, сегодня вам следует обратиться к Учителю, — неприветливо ответил Староста.
— Учитель лежит больной, у него, судя по всему, очень серьезная простуда. Опасаясь заразить других, он не принимает.
Староста вновь повторил:
— Но дополнительные собеседования не предусмотрены. Если бы дело обстояло иначе, из Замка заблаговременно поступило бы соответствующее сообщение. Поскольку таковое не поступило, вам лучше удалиться.
К. не уходил и настойчиво растолковывал Старосте, что хочет поговорить с ним еще раз. Ведь это же просто нелепо: с одной стороны, требовать соблюдения инструкций, а с другой — отказывать в выдаче необходимых справок!
Если бы второе собеседование действительно надлежало провести, то ему, Старосте, непременно дали бы об этом знать. К. следует дождаться, пока не поступит соответствующее извещение. Староста откинулся на подушки и закрыл глаза. В комнату вошла его жена, она принесла стул, но, увидев, что Староста лежит закрыв глаза, не поставила стул перед К., а спросила мужа:
— Надо?
Тот недовольно покачал головой. К. подождал, пока жена Старосты выйдет из комнаты, и лишь тогда заговорил. А нельзя ли считать, что сегодняшний разговор является продолжением их первой беседы? Таковое допущение позволило бы рассматривать собеседования как два, так сказать, раунда одной встречи? Или, может быть, существует инструкция о том, сколь долгими или, напротив, короткими должны быть подобные собеседования?
— По возможности короткими, но и настолько длительными, насколько требует дело, — ответил Староста, запинаясь на каждом слове и охая от боли.
К. продолжал: вполне очевидно, что в данном случае нужен сравнительно долгий разговор, но он постарается изложить свои соображения как можно короче. Ведь господин Староста не пожелает взять на себя ответственность за то, что К. по неведению совершает ошибку за ошибкой? Да, разумеется, неведение не освобождает от наказания, но отчасти все-таки может служить извинением. Оно, то есть неведение, извиняет, конечно, лишь неосведомленное лицо, в то время как лицо осведомленное несет ответственность за себя и за неосведомленного, пока тот пребывает в неведении. Затем К. еще раз заверил, что прийти к Старосте его побудило отнюдь не легкомыслие, — напротив, он явился сегодня опять именно потому, что не может дольше оставаться в неведении. Ознакомившись с протоколом, он обнаружил, что в этом документе имеются существенные лакуны, следовательно, можно предполагать, вернее, нельзя полностью исключить того, что в потоке сообщений, исходящих от официальных ведомств, произошел сбой. Если будет позволительно напомнить о состоявшемся несколько лет тому назад приглашении специалиста по землемерным работам, о каковом приглашении вчера рассказал господин Староста, то сделанное им, К., предположение отнюдь не носит злонамеренного характера, но проистекает от горячего желания уяснить себе волю Замка.
Действие этой речи превзошло всякие ожидания. В душе Старосты началась жестокая борьба: какое решение принять? Он вытянул шею, но голова снова упала на подушку, он дернулся еще и еще раз, словно пытаясь освободиться от сдавившего грудь панциря. Мучительный приступ подагры, уложивший его в постель, был вызван переменой погоды и неожиданным снегопадом, причем боли начались не тогда, когда пошел снег, а раньше, теперь же Староста страдал из-за внезапного прекращения ненастья и улучшения погоды. Однако, сказал Староста, он никоим образом не хотел бы обременять К. своими личными неприятностями и уж тем более не хотел бы, чтобы у К. сложилось впечатление, будто недомогание является истинной причиной его отказа. Далее. Он, Староста, вовсе не склонен подозревать К. в легкомыслии, однако нельзя не признать, что появление К. вызывает множество недоразумений.
— Тогда, раньше, вы были здесь всего один раз, господин землемер, — сказал он. — Распоряжением Замка предусмотрено, что все процессы непременно должны повториться, причем при повторении все должно происходить в точности так же, как в прошлом.
— Но это невозможно, — возразил К. — Ведь тогда люди нашли бы меня поздним вечером, а на самом деле, когда они меня нашли, стоял полдень. Во-вторых, на мне была бы моя старая одежда, а не та, которую вы видите на мне сейчас, и, в-третьих, я не имел бы возможности принять ванну. Но даже если мы как-то объясним эти расхождения, нам не решить проблему дат. По свидетельствам всех, с кем мне до сих пор удалось поговорить, я прибыл в Деревню несколько недель тому назад. Неужели Замок полагает, что деревенские ухитрятся повернуть вспять время?
— Только не это! — громко воскликнул Староста, и тотчас же в комнате появилась его жена. Однако он, как и в первый раз, велел ей уйти. — Это привело бы к полнейшему хаосу, это означало бы окончательный крах, это немыслимо!
К. исподлобья поглядел на Старосту и подумал: прекрасно, он со мной разговаривает. И раз начал, будет продолжать: любопытный по натуре человек иначе не может, а Староста был любопытен, это К. понял, когда заметил, с каким заинтересованным видом прикованный к постели больной старик следил за каждым его движением.
— Ну, почему же полный крах? — сказал К. Если он правильно уразумел смысл вчерашних рассуждений господина Старосты, после того как разразится катастрофа, будут незамедлительно изданы новые распоряжения и указы, ибо установленный Замком порядок сводится к перемещениям с места на место, иначе говоря, перетаскиванию туда и сюда различных папок, дел, документов, прошений, которые сложены штабелями и ждут обработки, а в конечном счете сгинут в хорошо отлаженной системе. Ведь именно этим объясняется, — конечно, если он все правильно понял, — то, что документы бесследно исчезают, вопреки утверждениям, что в этом ведомстве ничто никогда не может исчезнуть. Полный крах тут ничего не изменит. Потом, ведь четкая последовательность не установлена. Просто берется из штабеля первое попавшееся дело, обычно — то, что лежит сверху, и производится его обработка. Здесь ничто не может измениться, здесь все остается неизменным. Кое-кому в Деревне приходится ждать ответа дольше, чем они надеялись, зато другие, подав прошение, нежданно-негаданно получают ответ из Замка уже назавтра. Не так ли?
Под ожидающим ответа, требовательным взглядом К. Староста заворочался в постели. В конце концов он пробормотал:
— Вы хотите невозможного...
— Ну, давайте условимся: сегодня меня здесь не было и мы с вами сегодня не вели разговоров о странных, непостижимых уму и нарушающих порядок вещах, не говорили о необходимой при подобных обстоятельствах бдительности.
Любопытство Старосты пробудилось. Он повторил:
— О странных, непостижимых уму и нарушающих порядок... Что, если мы попробуем не смотреть друг на друга? — спросил он после недолгого раздумья.
— Отлично. Вы меня не видите.
— А то, что я слышу, — мои собственные мысли?
— Или ваши сны, — сказал К. — Кому под силу различить, где мысли, а где сны?
— Мицци! — позвал Староста. — Поставь-ка стул, вот сюда, возле кровати.
— Господин землемер?..
— Никто, — отрезал Староста. — Просто поставь стул! На всякий случай, вдруг кто-нибудь зайдет и захочет посидеть.
— Ты кого-то ждешь? — удивилась жена.
— Никого я не жду. Никто и не приходил. Никого тут нет! — И Староста в очередной раз выставил из комнаты вконец растерявшуюся Мицци. Затем он, отвернувшись от К., заговорил, делая вид, будто разговаривает с собой:
— Ваш тезис — что никакая катастрофа ничего не изменит в порядках Замка, следовательно, что система Замка несокрушима, — представляется разумным, он вселяет спокойствие. Ведь система Замка соответствует системе самой жизни, системе, которую никто не в силах изменить, лишь поэтому она и определяет жизнь людей. Кто-то умирает, кто-то рождается на свет, но по отношению к целому всякая часть, а равно и последовательность частей, имеет лишь подчиненное значение, посему не имеет значения и последовательность обработки документов. Это согласуется со свободой Замка, равно как со свободой в жизни, и совершенно не связано с предписаниями, которые надлежит исполнять. В отношении жителей Деревни Замок располагает известными свободами, а вот жители Деревни могли бы иметь свободу по отношению к Замку лишь в том случае, если бы всякий человек обладал столь же глубоким, как у Замка, пониманием жизни и, следовательно,, системы. Это ли К. имел в виду? — Староста пожевал губами. — Действительно, с его тезисом можно согласиться, даже определенно его нужно принять, чего никак не скажешь относительно заявления К. насчет странных, нарушающих порядок вещей. Что же касается непостижимых уму вещей, тут Старосте как раз все понятно. Замок — это великая мистическая тайна, по крайней мере так ему однажды объяснили, тайна, подобная той, какую представляет собой сама жизнь. Этим объясняется и то, почему столь важным является неукоснительно точное соблюдение инструкций, каким бы второстепенным ни казалось это требование. Ибо лишь посвященным дано постичь мистическую тайну. Следовательно, если некто заводит речи о непостижимых вещах, то он, Староста, прекрасно все понимает. Но если некто употребляет такие слова, как «странный» и «нарушающий порядок», то он такого человека не понимает, тем более что этот человек минуту назад весьма разумно и с завидной проницательностью описал деятельность ведомств, — можно подумать, он хорошо знаком с нею, — и сделал вполне логичное заключение о несокрушимости ведомственных порядков.
— Когда лежишь прикованный к постели и можешь тратить время на размышления, начинаешь недоумевать: что же имел в виду этот человек? — подвел итог Староста.
К. осторожно опустился на стул — он вдруг сообразил, что лежащему в постели, должно быть, тяжело, да и унизительно смотреть на него снизу вверх. Он не поднимал глаз, догадываясь, что Староста искоса поглядывает на него, желая удостовериться, соблюдает ли К. соглашение, — они ведь договорились не смотреть друг на друга, с тем чтобы потом чистосердечно утверждать, будто они второй раз не встречались.
К. сказал, что ему показали документ, присланный из Замка, судя по всему, он не был составлен на основании каких-то бумаг или актов, а представлял собой своего рода запись, сделанную для памяти. Как всегда, когда имеешь дело с подобными документами, запись оказалась чрезвычайно неточной, однако неточности не имеют существенного значения. Правда, можно надеяться, что чиновники, которые занимаются данным вопросом, сумели в общих чертах воспроизвести ход событий. Но воспроизвели по памяти, и вот тут начинаются сложности. В протоколе Замка относительно точно отражены события, произошедшие в течение нескольких дней, на другие протокол лишь намекает, но далее в нем отсутствуют какие-либо указания на то, что К. вообще находился в Деревне.
— Двойник, — глубокомысленно произнес Староста.
— Значит, первый К. уехал несолоно хлебавши. Но тогда я, второй К., очевидно, в какой-то день прибыл сюда. На этот счет в протоколе сведений нет.
— Как же прикажете это понимать? — спросил Староста.
— А как странность, неточность, короче говоря, как ошибку. Допустим, К.-первый и К.-второй являются одним лицом, тогда отсутствуют не только записи, но и сведения о том, где он находился в течение многих недель. Другая возможность — К.-первый и К.-второй не тождественны, в таком случае все просто: никто не заметил отъезда первого К. и прибытия второго, что, однако, опровергает тезис о непогрешимости работы ведомств. Ибо протокол — это не просто ответ на прошение, который полагается давать в установленные сроки. Следовательно, не соответствует истине утверждение о несокрушимости замковых порядков. В протоколе Замок по собственному почину высказал свои соображения и, мягко говоря, совершил изрядный промах.
— Вот теперь вы отступили от логики, — возразил Староста с явным недовольством. Он давно уже повернулся лицом к К., словно они не заключали никакого соглашения. — Запись о К. или там о К.-первом и К.-втором, могла попасть на хранение в другой отдел, не тот, где был составлен документ, направленный Замком для передачи К.