На рассвете со стен крепости раздались три пушечных выстрела. Местным жителям сигнал этот был хорошо известен. Он означал, что с Брестской каторги бежал преступник, и напоминал о вознаграждении в сто франков, которое ожидает всякого, кто поймает беглеца. В этот раз им был двадцатитрехлетний Эжен Франсуа Видок. Несмотря на молодость, он уже был известен как мастер побегов.

Свою репутацию Видок поспешил оправдать и на Брестской каторге. На восьмой день после прибытия бежал в платье монахини, которая за ним ухаживала в лазарете. В конце концов сумел раздобыть мужскую одежду и, выдавая себя за матроса-дезертира, добрался до Арраса, где родился в семье пекаря дождливой летней ночью 1775 года, когда небо раскалывалось от громовых ударов.

Здесь мальчишкой он разносил хлеб по домам и был самым сильным и самым красивым парнем на улице Венецианского зеркала. Отец хотел сделать из него булочника, сын же крепко запомнил слова гадалки, однажды предсказавшей ему бурную судьбу.

В один прекрасный день, прихватив из кассы родителя две тысячи франков, он отправился в Остенде, надеясь там сесть на корабль и уплыть в Америку. Однако уехать не удалось — его дочиста обобрал какой-то проходимец, которому он доверился. Пришлось поступить в бродячую труппу кукольников. С этого момента начались его похождения, вполне оправдавшие слова гадалки. Уже в балагане впервые проявился его талант подражателя, не раз выручавший его впоследствии. Видок поистине владел даром Протея, перевоплощался буквально на глазах, легко изменял возраст, манеры, голос.

После кукольного театра он поступил в услужение к бродячему лекарю. Ему приходилось таскать и раскладывать товар: склянки, пакетики, пилюли, а главное — сзывать покупателей. Скоро это занятие опротивело ему, и, послав лекаря ко всем чертям, он направил стопы в родной Аррас.

Шел 1791 год. Молодая Французская республика переживала тяжелые дни. До аррасцев доносятся из Парижа призывы отстоять отечество. Среди выступлений патриотов они узнают голос и их земляка, адвоката Максимильена Робеспьера, родившегося в соседнем с Видоками доме и отправившегося отсюда однажды вечером на дилижансе в столицу в качестве избранника города в Генеральные штаты.

Франсуа Видок, к тому времени вернувшийся и прощенный отцом, вступает добровольцем в армию. Его осанка, бравый вид, умение владеть шпагой способствовали тому, что его тут же зачислили в егеря. И вот на нем мундир бурбонского полка. В день битвы с австрийцами при Вальми — первого крупного успеха республиканских войск — его производят в капралы гренадеров.

Для шестнадцатилетнего юнца это было неплохое начало. Подвел его необузданный нрав. То и дело затевал он ссоры, не давал спуску обидчикам и насмешникам и за полгода успел раз пятнадцать подраться на дуэлях, убив при этом двух противников. После поединка с унтер-офицером ему ничего не оставалось, как скрыться и перейти к австрийцам. Его зачислили в кирасиры. Но он предпочел притвориться больным, нежели сражаться со своими. Так оказался он в госпитале, где пробыл несколько дней.

После выхода оттуда Видок начал давать уроки фехтования гарнизонным офицерам. Вскоре приобрел множество учеников и загребал изрядные денежки. И снова Видока подвел ершистый характер. Из-за крупной ссоры с бригадиром его приговорили к двадцати ударам, которые, по обычаю, отсчитывали на параде. Экзекуция привела его в ярость, он отказался давать уроки и поступил денщиком к одному генералу, отправлявшемуся в действующую армию. При первой возможности он бежал и, выдавая себя за бельгийца, оставившего прусские знамена, поступил в кавалерию. Страх быть узнанным и расстрелянным, если бы случилось столкнуться с прежним французским полком, где до измены он служил, преследовал его.

На его счастье, подоспела амнистия, после чего он спокойно объявился в родном Аррасе. В городе в тот момент расправлялись с аристократами.

Видок был поражен выражением уныния и ужаса на лицах горожан. На все вопросы о том, что случилось, ответом ему было молчание, люди ни слова не говоря отходили, недоверчиво оглядывая вопрошавшего. Что же произошло? Ответ стал ясен, когда он достиг площади Рыбного рынка и увидел здесь странное сооружение. Перед ратушей мрачно возвышалось изобретенное годом раньше Гильотеном «во имя любви к человечеству» быстро действующее приспособление — гильотина, метко окрещенное в народе «национальной бритвой».

Это орудие казни считалось гуманным изобретением, оно, с одной стороны, символизировало равенство в системе наказания, поскольку раньше голову отрубали только приговоренным, принадлежащим к знати, другие же шли на виселицу; с другой стороны, тюремщикам и палачам запрещалось плохо обращаться с несчастными, приговоренными к отсечению головы, пытать их.

Изобретатель этого адского сооружения заявил под смех Учредительного собрания в октябре 1789 года: «Господа, с помощью моей машины вам отсекут голову в мгновение ока, и вы не ощутите ни малейшей боли». Если бы члены собрания знали, что многих из них в скором времени ожидает встреча с национальной бритвой, они не спешили бы смеяться.

Томас Карлейль, английский писатель, историк и публицист, напишет полвека спустя: «Чудак Гильотен, почтенный практик, которому, как бы на смех, судьба дала бессмертие самое странное, какое только когда-нибудь вызывало смертных из недр забвения. Он мог усовершенствовать вентиляцию зал, мог оказать действительные услуги полиции по части медицины и гигиены; но надобно же, чтоб он сверх всего этого мог также сочинить трактат об уголовном кодексе, в котором представил изобретенную им машину для обрезания головы и художнически выполненную, которая скоро сделается известной повсюду». Таков был плод занятий Гильотена, плод, который народная благодарность или легкомыслие окрестили производным от него именем женского рода, как будто эта машина была его дочерью — Гильотина. «Несчастный доктор!.. — продолжал Т. Карлейль. — Даже после смерти много веков будешь блуждать ты неутешным привидением на мрачных берегах Стикса и Леты, а имя твое переживет, пожалуй, имя Цезаря».

Воплотить в жизнь это изобретение помогли двое помощников. Чертежи гильотины сделал д-р Луис, бессменный секретарь Хирургической академии и один из крупнейших врачей своего времени, а конструкцию построил плотник Тобиас Шмидт, обеспечивший этим орудием казни все 83 новосозданных департамента и получивший монополию на ее постройку. И очень скоро революционная буря превратила гильотину в инструмент казни индустриального масштаба. Во время массовых казней, прокатившихся по стране, когда одновременно публично отрубали головы сорока — пятидесяти людям, палачи и их помощники, натренированные каждодневным опытом, достигали невероятной быстроты в работе: на каждого осужденного уходило не более двух минут — зловещий рекорд!

Как совершалась казнь?

Жертву подводили к вертикальной доске, называемой «качалкой», с помощью двух крепких ремней, расположенных на уровне груди и колен, привязывали к этой доске. Затем помощники палача опускали «качалку», и осужденный оказывался лежащим на животе, а голова его попадала в круг открытого отверстия. После этого палач закрывал отверстие и приводил в действие нож гильотины.

Во время массовых казней времен революции «качалка» оставалась всегда опущенной. У палача на эшафоте было четыре помощника. Один из них хватал правую руку жертвы, другой — левую, третий — ноги. Втроем они бросали ее на «качалку» лицом вниз. На связывание ремнями времени не тратили — держали руками. Четвертый помощник укладывал голову в полукруглое отверстие, закрывал сверху доской с полукруглым вырезом, так что голова оказывалась также зажатой, и почти одновременно опускался нож. Пока нож приводили в прежнее положение, помощники бросали тело в тележку, стоящую рядом с эшафотом, затем хватали следующего осужденного. Головы падали в большой мешок или корзину с опилками. За тринадцать минут такой палач, как знаменитый Сансон, мог отсечь двенадцать голов.

«Что за человек этот Сансон! — восклицал писатель Мерсье, оказавшийся в тюрьме и чуть было не угодивший на гильотину. — Он отрубает любую голову, кого бы ему ни привели!»

За 718 дней революции в Париже было совершено 2742 казни, в том числе было обезглавлено 344 женщины, 41 ребенок, 102 семидесятилетних старика, 11 — восьмидесятилетних и один — 93 лет. Это только те, кто был казнен в Париже по приговору Революционного трибунала. Некоторых казнили без суда. А общее число по стране достигало более 18 тысяч.

В этой многолюдной толпе обезглавленных были представители всех классов общества. И часто те, кто еще недавно отдавал приказы о казни, сами становились жертвами. Сначала казнили короля, затем королеву, а вслед за ними тех, кто отправил их на эшафот: судей, присяжных, прокурора, даже самого председателя трибунала Фукье-Тенвиля, от которого палач получал приказы и который каждый день заранее сообщал ему число приговоренных, дабы тот заказал необходимое число тележек.

Это время разгула массового террора окрестили периодом «гильотинад»; казни совершались по всей стране, и часто не хватало палачей, тогда находили любителей, которые взялись бы за эту кровавую работу.

Случалось, что из-за плохо сооруженной гильотины не удавалось сразу покончить с жертвой и тогда ее добивали вручную ножом. Обычай требовал, чтобы после казни, особенно если это была известная личность, палач поднимал голову за волосы и показывал народу — своего рода свидетельство того, что казнь совершилась успешно. Если казненный был лысым, то голову приходилось брать за уши. Потрясенная ужасом и зловещими деталями казни, толпа безмолвствовала.

Подобную сцену пришлось увидеть и Видоку на площади Рыбного рынка. Перед молчаливой толпой стоял старик, которого привязывали к «качалке». Вдруг раздались трубные звуки. На эстраде, занятой оркестром, сидел молодой человек в фуфайке с черными и голубыми полосками; его осанка скорее напоминала монашескую, а не военную; а между тем он небрежно опирался на саблю, эфес которой был сделан в виде фригийского колпака — символа свободы. За поясом у него торчали два пистолета, а на шляпе развевалось трехцветное перо. Это был посланец Конвента, или чрезвычайный комиссар, присланный вершить революционное правосудие, а точнее сказать, кровавую бойню. Звали его Лебон.

В ту минуту, когда Видок увидел его, лицо Лебона оживилось ужасной улыбкой, он перестал отбивать такт левой ногой, трубы замолкли, по мановению его руки старика положили под нож. В тот же миг перед «народным представителем» возник полупьяный секретарь и хриплым голосом прочел приговор. Из него стало ясно, что казни подлежит прежний комендант крепости, осужденный за аристократизм.

Когда голова несчастного скатилась в корзину, Лебон прокричал: «Да здравствует Республика!» Нестройный хор приближенных вторил ему.

Видоку рассказали, как за несколько дней до этого казнили одного беднягу по имени Вьепон вместе с дочерью и служанкой только за то, что кому-то крик его попугая показался похожим на возглас «Да здравствует король!». Птице грозила та же участь, но она не захотела повторить на допросе свой роковой крик, к тому же за птицу вступилась родственница Лебона.

Кровожадный Лебон не приостанавливал казни даже по ночам, и тогда экзекуция совершалась при свете факелов. Покончив с очередной жертвой, Лебон спрашивал: «Кого мы завтра отправим?» Жизнь человека не стоила ни гроша.

От греха подальше Видок предпочел вновь вступить в так называемую революционную армию. Но и тут ему пришлось встретиться с гильотиной.

Конвент не нашел лучшего средства, чтобы укрепить верность офицеров и солдат всех армий, сражающихся с врагами отечества, как демонстрировать им орудие казни, которое ожидало любого изменника.

Однажды верный себе Видок угостил пощечиной одного из своих командиров, который нашел предосудительным, что у него золотые эполеты, тогда как по уставу надо было носить полотняные. За этот «подвиг» Видок дорого поплатился бы, если бы не грянувшее сражение с австрийцами. В бою ему оторвало пулей два пальца, и он попал в госпиталь. Возвращаться в армию он не захотел и предпочел блузу рабочего офицерскому мундиру. Иначе говоря, стал дезертиром.

Это означало, что он должен был скрываться. Если бы его опознали, ему грозила бы в лучшем случае каторга.

Однажды в Брюсселе, куда он добрался, полицейские потребовали у Видока показать паспорт. Он прямодушно ответил, что у него его нет. Последовал арест. Он выдал себя за уроженца Лилля, назвался Руссо и уверял, что забыл документ дома. Слава Богу, его пока что не опознали. Чтобы не искушать судьбу, он решил бежать из тюрьмы, куда его водворили. На простынях спустился из окна второго этажа и добрался до дома в предместье, где жила одна его подружка. Переждав погоню, облачился в шинель конных егерей, наложил на левый глаз черную тафту с пластырем, что делало его неузнаваемым, и благополучно покинул город.

Посетив сначала Амстердам, Видок решил побывать в Париже, увидеть который давно мечтал.

Весной 1796 года он пришел в столицу и поселился на улице Лешель в гостинице «Веселый лес». Однако новая ссора с каким-то капитаном и угроза ареста вынудили его вскоре оставить город. Но куда идти? Лучше всего в Лилль. Как военная крепость и пограничный город он представлял многие преимущества для тех, кто, подобно Видоку, надеялся найти там полезных знакомых.

По пути в Лилль Видоку пришлось присоединиться к странствующему лекарю-шарлатану, ночевать с цыганами и узнать много интересного об их быте и обычаях, снова быть учителем фехтования. В Лилле он повстречал одну «камелию» — прекрасную Франсину, и, можно сказать, влюбился. Казалось, она отвечала ему тем же. Каково же было ему узнать, что тайком она встречается с инженерным капитаном. Застав их как-то за ужином вдвоем, Видок набросился на соперника с кулаками. За это его приговорили к трем месяцам тюрьмы и посадили в башню Святого Петра.

Здесь и произошел тот роковой эпизод, который, возможно, решил всю его дальнейшую судьбу.

Среди арестантов в камере находился крестьянин Севостьян Буатель, осужденный на шесть лет за кражу хлеба. Это был отец многодетного семейства, глубоко переживавший разлуку с детьми. Бедняк в отчаянии повторял, что заплатил бы порядочную сумму за свое освобождение.

Двое сокамерников — некие Груар и Гербо, осужденные за подлог, — решили помочь Буателю. Они взялись сочинить от его имени прошение об освобождении. Оба мошенника, жаждавшие заполучить обещанную крестьянином награду, через восемь дней объявили, что документ готов и Буатель может надеяться на скорое освобождение. И действительно, вскоре явился вестовой и передал тюремщику пакет. Вскрыв его, тот объявил, что это приказ об освобождении Буателя. Когда на другой день пришел для осмотра камеры инспектор и тюремщик предъявил ему приказ, тот сразу же увидел, что это фальшивка. Завертелось дело. К нему оказались причастными и оба мошенника, сфабриковавшие подложный приказ, и тюремщик, и сам Буатель, знавший о преступном замысле. Все они дружно показали, что в подлоге замешан и Видок. Для него авантюра двух подлецов кончилась весьма плачевно. За участие в подлоге его приговорили к восьми годам содержания в кандалах, согласно 44-й статье и второй главе Уложения о наказаниях.

Можно сказать, невинно пострадав, Видок теперь думал лишь о побеге. В этот момент как нельзя кстати объявилась Франсина, раскаявшаяся и горько сожалевшая о своем легкомыслии. Она часто навещала Видока и однажды тайком пронесла ему мундир, точно такой же, какой носил тюремный инспектор. Переодевшись и загримировавшись так, чтобы походить на инспектора, Видок беспрепятственно вышел из тюрьмы.

Несмотря, однако, на столь удачный маскарад, Видока опознали, и он вновь оказался в башне Святого Петра. Но мысль о побеге не покидала его. И вот как-то вызывают его на допрос вместе с несколькими другими заключенными. Их всех снаружи охраняют солдаты и двое жандармов в помещении.

Один из них выходит, неосторожно оставив возле Видока свою шляпу и шинель. Другого вызывают звонком, и он тоже покидает комнату. Не долго думая, Видок надевает шляпу жандарма, его шинель, берет за руку одного из заключенных и, делая вид, что сопровождает его за известной надобностью, решительно идет к двери. Солдаты пропускают его, не говоря ни слова.

И вот Видок на воле. Но что делать без денег и без паспорта? Он решает на первое время укрыться у Франсины. Это было ошибкой. Жандармы верно рассчитали, что искать его надо у подружки. Так он снова угодил за решетку. И снова выручила Франсина. Она часто навещала его и однажды принесла трехцветную ленту, которую он попросил у нее. Из куска ленты он сделал себе пояс, остатком украсил шляпу и в таком виде смело прошел мимо часового, принявшего его за муниципального чиновника.

Когда его снова изловили, доставили в ту же проклятую тюрьму и заковали в кандалы, он узнал, что бедная Франсина осуждена на шесть месяцев за содействие его побегу.

Самого же Видока ожидала отправка сначала в парижскую тюрьму Бисетр, а оттуда на каторгу в город Брест. Каторжников, отправляемых туда, сковывали попарно толстым железным обручем, на ногах тяжелые оковы — бежать, казалось, было невозможно. Правда, арестанты партии, с которой шел Видок, предприняли было такую попытку в лесу, во время привала. Но кончилась она неудачей.

Тюрьма Бисетр — обширное четырехугольное здание, состоящее из примыкавших к нему многих построек, главная из них — пятиэтажный корпус, на каждом этаже сорок камер, для четырех заключенных каждая.

Помимо охраны на крыше день и ночь «дежурил» свирепый пес по кличке Драгун, не поддающийся ни на какие искушения. Не устоял он лишь перед куском жареной баранины, подброшенной заключенными. Пока он лакомился мясом, некоторые из них попытались бежать. За это «страж» был сослан на собачий двор, где, посаженный на цепь, без свежего воздуха и, должно быть, от угрызения совести, он вскорости подох. А люди переносили и не такое.

В тюрьме Видок познакомился со знаменитым Жаком Гутелем, кулачным бойцом, у которого брал уроки его искусства, пригодившиеся ему впоследствии.

Надо заметить, что жизнь в этой, как, впрочем, и в других тогдашних французских тюрьмах, не отличалась особо строгим режимом. И тысяча двести арестантов, которых вмещала тюрьма, вели довольно свободный образ жизни. Могли более или менее свободно передвигаться, заниматься чем хотели, лишь бы не пытались бежать. Довольно легко они сносились и с внешним миром. Многие пользовались этим, получая с воли инструменты и деньги, чтобы организовать побег.

Когда арестантов начали готовить к отправке на каторгу, для Видока все оказалось внове. И то, что у его шляпы обрезали поля, а у одежды воротник, и то, как всех сковали попарно шестифунтовой цепью, прикрепленной к общему железному пруту для двадцати шести арестантов, так что двигаться они могли только все вместе. К этой цепи каждый был прикован от ошейника в виде железного треугольника, закрепленного заклепкой.

И вот партия двинулась. Представьте себе, говорит Видок, пятьсот негодяев, большей частью пьяных (вино свободно продавали в тюрьме), горланящих песню галерников: «На нас красные куртки, вместо шляп колпаки, а галстуками мы пренебрегаем. Нам напрасно жаловаться, мы избалованные дети, и страх потерять заставляет держать нас на цепи».

Двадцать четыре дня длилось это путешествие. По прибытии в Брест всех обрядили в красные куртки и зеленые колпаки. На каждой робе — буквы GAL, на колпаке — железная бляха с номером, а на плече выжженное клеймо TF (каторжные работы). В придачу ножные кандалы.

Не буду рассказывать о том, что Видок и при этом пытался несколько раз бежать, однако неудачно. Наконец еще одна попытка увенчалась успехом, подтвердив его репутацию короля риска и мастера побегов.

Переодевшись в платье сестры милосердия Франциски, монахини, которая за ним ухаживала в тюремном лазарете, он наконец бежал, подпилив кандалы. Едва ли не самое трудное при осуществлении этого побега было справиться с головным убором монахини, довольно сложным сооружением. Непорядок в нем мог легко выдать беглеца. Но все обошлось — туалет мнимой монахини оказался безупречным, хотя юбки сильно мешали при быстрой ходьбе.

Не прошел Видок и получаса по нантской дороге, как услыхал три пушечных выстрела, возвещавших о его побеге.

В Нанте ему удалось раздобыть крестьянское платье, в котором он и продолжил путешествие. Путь его лежал в Аррас.