I
Ходоки из «Русской Славы»
Солние недавно поднялось, и тульчанская гора кидала еще синюю тень, холодную и сырую, из которой светлой иглой вынырнул только минарет турецкой мечети. Легкий запах росы и пыли ютился еще в кривом узком переулке, где у ворот «русского доктора» начала собираться толпа. Это были все русские люди, в кумачовых и ситцевых рубахах, подпоясанных кожаными ремнями или цветными гайтанами. Бородатые лица, сильно загорелые, наивные, грубые. На головах шляпенки, мягкие и измятые, или жесткие котелки, очень не идущие к скуластым круглым физиономиям. На ногах грубые сапоги, страшно отдающие запахом ворвани и пота, который в Добрудже считается характерной принадлежностью «липован». У некоторых из-за голенищ торчали кнуты. Лошадей и телеги они оставили на базаре.
– Доктор спить еще? – спрашивает один из них у выбежавшей из калитки служанки. – Что больно долго?.. Гляди, солнце давно взойшло…
– Буди, смотряй. А то сами разбудим.
Через некоторое время, нагибаясь в калитке, появляется огромная фигура доктора. На нем старенькая беззаботно примятая шляпенка и летний костюм неопределенного цвета, очевидно, много раз мытый. У него седые усы, седина в волосах, черты лица выразительные, крупные, отмеченные грубоватым юмором. Он останавливается, жмурится от света и некоторое время молча, сверху вниз смотрит на липован. В его глазах светится что-то насмешливое и вместе добродушное. Липоване переминаются под этим взглядом и тоже молчат. Иные улыбаются…
– Ну! – говорит доктор. – Чего вас столько привалило? Какая хвороба принесла?
– К твоей милости, Ликсандра Петрович, – говорит передний липован, с бронзовым лицом, отороченным белокурой растительностью. Черты, у него несколько интеллигентнее, и одет он опрятнее других. – Беда у нас.
– Где?
– Да где же еще? У Русской Славе.
– Что ты говоришь?
– Да вот у нас тут человек. Человека мы тут найшли. Он объяснить. Дыды́кало! Иде́ Дыды́кало?
– Дыды́кало, выходи! – заговорили липоване, оглядываясь.
– Иде́, ты, чорт, хоронишься?
– Дыды́кало! Дыды́кало!
– У кырчму опять улез! Такой человек: голова! Ну, до солнца уже пьяный.
Двое липован выводят из соседней ресторации не то седого, не то только очень светловолосого старика, с длинной бородой и нависшими густыми бровями. Скулы у него пухлые и лицо розовое, как у ребенка, нос красен, как вишня, рот впалый, и в нем почти нет зубов. Идет он, при поддержке двух липован, мелкими торопливыми шажками, но вдруг сильно закатывается в сторону и чуть не падает на каменную мостовую.
– Стой, ты, чорт! Ишь, спозаранку готов.
– Налимонился уже!
– А вы чего смотрели? Сказано вам было: не давай…
– Ништо за ним углядишь. И выпил пустяки!
– С воздуху пьяной.
Доктор, огромный и неподвижный, смотрит на приближающегося старца повеселевшим взглядом. Потом берет рукой за подбородок и поднимает его голову.
– Мы-ый! – издает он употребительное румынское междометие, которому умеет придать особую выразительность. – Где вы такого красавчика выкопали? Надыдыкался уже? Милашечка!
Липоване хохочут.
Дыды́кало с поднятым кверху лицом жмурится от светлого неба и беспокойно трясет головой.
– Доктор… Домну докторе, – с трудом говорит он… – Ликсандра Петрович…
– Чего мотаешь головой? – негодующе говорят липоване. – Объясняй дело! Об деле тебе пытають. Для чего тебе привели.
Старец оглядывается, вдруг сдвигает брови, топает ногами и кричит жидким пьяным голосом:
– Вон пошли. Все. Не надобны вы. Домну докторе… Ты мине знаешь… Дыды́кало… Напишу, так уж будет крепко. Рамун зубом не выгрызеть…
– Ну, уберите его, – решительно говорит доктор. – Ступай, милашечка, ступай, проспись где-нибудь…
– Вон все! Не надобны! – отбивается Дыдыкало. – Домну докторе! Гони их. На что оны годятся… Шкуру драть, больше ничего.
– Поговори! С тебе здерем.
– И верно, когда дела не изделаешь.
– Веди его… Ну-ка, заходи справа… Вот так. Наддай теперича…
– С богом!
Старца уводят куда-то вдоль переулка, а доктор, обращаясь к мужикам, говорит:
– Ну, кто у вас тут не совсем очумелый? Говорите, в чем дело. А то уйду.
Мужики сдвинулись и загалдели разом.
– Мы-ы-ый. Стой. Не все вдруг. Говори кто-нибудь один.
– Говори, Хвадей. Или ты, Сидор, говорите…
– Пущай Сидор…
– Нет, Хвадей пущай…
– Ну, Сидор, что ли, говори, – решает доктор. – Что у вас там?
– Да что, Ликсандра Петрович, – напасть.
– Ну?
– Перчептородолеваить…
– Из-за чего?
– Да за чего ж? За податей.
– Вот, вот, это самое, – одобрительно поощряет толпа.
– Ну?
– Ну, видишь ты, какое дело… Сам знаешь: при рамуне не как при турчине: за все ему подай. За скотину, значит, за выпас десять левов с головы…
– Это вот верно: обклал кажную голову. Свиненка не упустить: подай ему и за свиненка.
– За пашню по ектарам… Кто сколько ектаров сеял, пиши у декларацию. Потом плати. Так я говорю?.. Ай может, не так что-нибудь?
– Верно. Ето што говорить, – правильно.
– Вот, значит, самая причина у етом… Видишь ты…
Сидор как-то нерешительно оглянулся на товарищей и крепко заскреб в голове. Как бы по сочувствию заскреблось в затылках еще несколько рук.
– Ну! Рассказывай, – поощряет доктор. – Чего церемонишься. Вы, верно, не сделали декларации.
– Нет. Зачем не сделали? Сделали. Как можно!
– На то у нас нотарь (писарь) есть. Примарь тоже. Как можно.
– Так что же?
– Декларацию-то, видишь, сделали. Порядок знаем. Сколько годов у доменейземлю рендуем… С самой с туречины. Ну, никогда такого дела не было. Подашь декларацию, деньги у кассу-доменилор отвез. Готово.
– А теперь что же?
– А теперь, видишь ты, перчептор землемера привез… Давай мерять…
– И, конечно, вы, милашки, запахали больше, а в декларации наврали…
В головах заскреблись еще сильнее.
– Оно самое, – сказал Сидор. – У каждого ектар, ектар жуматати лишку ангасыть.
Доктор плюнул и, качая укоризненно головой, сказал:
– Мы-ы-ый… Умные вы головы!.. Что ж вы ко мне притащились? Что я вам: такое лекарство пропишу, чтобы с вас денег не брали? Убирайтесь вы к чортовой матери!
– Постой, домну докторе. Чего рассердился?
– Что дюже горячий стал! Нечистого поминаешь!.. Ты слушай нас. Не все вить еще…
– Что же еще?.. Говори толком…
– Видишь ты. Вымерял, потом кажеть: «Давай деньги по декларации». Мы обрадовались: думаем, пронесло. Отдали деньги по декларации, честь честью.
– Расписки взяли?
– Взяли. Как без расписок.
– Ну, так что же?
– А то: теперь взыскиваеть утрое… Значить: удвое аменд. А за что еще третий? Когда по декларации уже плачено. Правильно его?
– Какой ето закон, – вдруг возбужденно прорвалось в толпе. – При турчине никогда етого не было…
– И рамун скольки годов землю не мерял!
– Теперь на тебе: давай мерять…
– Стойте вы, чего глотки дерете! – закричал доктор. – Сказано: говори один.
– Хвадей, говори… Ты, Сидор, говорите…
– Да мы разве не говорим. Не чуете, али как? Уши позакладало?.. Говорим: теперь утрое требуеть.
– Кто требует?
– Да кто? Рамун. Перчептор. С епистатамиприехал,
– Тот самый, что выдал расписки?
– Он.
– Нет, не той, другой…
– Кто их там до лиха разбереть… Рамун, функционар.
– Все одним миром мазаны…
– А вы расписки показывали?
– А то нет, под самый нос совали: подивись, домнуле…
Липоване опять заволновались. Пошел беспорядочный, возбужденный говор.
– Ну стой! – остановил опять доктор. – Будет. Поезжайте по домам. Я вам завтра человека пришлю.
– На етом вот спасибо. Дыдыкало положим у нас. Вторую неделю поим.
– Дыдыкалу гоните в шею…
– Чуете, доктор своего пришлет.
– Подождем, когда так.
– Доктор, можеть, – к самому префекту сходить? – закинул Сидор, глядя на доктора вопросительно исподлобья.
– К кому и идтить, как не к префекту…
– А ты ему, докторе., хочь и префекту, тоже не очень верь… Ты нас слухай, что мы говорим.
– Ну, ну! учите меня, – сказал доктор презрительно. – Я хуже вас знаю, куда идти и кому верить. Ступай, ребята, ступай, проваливайте!
И он своей сильной рукой стал поворачивать липован и поталкивать их в спины… Толпа расходилась. Остался еще Сидор. Он подошел к доктору ближе, оглянулся на уходящих и сказал:
– Сделай милость, Ликсандра Петрович, – похлопочи уж. А то у нас такой калабалык пойдет – не дай бог.
Его умные глаза печальны. В грубом лице виднеется скорбь «мирского человека», озабоченного серьезным положением дела.
– Сам знаешь, какой у нас народ. Все еще которые турчина вспоминають. Есть горяченькие. Плохой марафет выйдеть.
– Ну, ну, – сказал доктор. – Не знаю сам, что ли! Сказал: постараюсь.
– А ты кого пришлешь?
– Катриана…
Сидор почесался.
– Такое дело… Хоч и Катриана. А тольки, чтобы того…
– Что такое?
– Насчет бога, чтобы… Знаешь наш народ…
– Ну, ну! Что вы его молебен, что ли, служить зовете? Знает, зачем едет…
– То-то вот… А то мы ничего. Так уж ты, докторе, того… похлопочи.
Они расстались. Сидор торопливо пошел на базар, доктор подошел к кофейной турка Османа, где его ожидала уже маленькая фарфоровая чашка и томпаковый кувшинчик с дымящимся турецким кофе. Солнце освещало уже весь переулок. С Дуная несся продолжительный гудок морского парохода. По улицам к пристани гремели колеса… С базара начинали расползаться возы царан. Ехали и липоване хмельные, с обнаженными на солнце головами: котелки и шляпы попрятали в сено. Пьяному легко потерять.
