Из Покровского мы отправились рано в дальнейший путь.

Утро туманное, серенькое. В воздухе свежо и сыро; синеватая мгла стелется над водой, ютится в темной чаще леса. На реке кое-где расплываются круги от редких капель дождя, который лотошит также по широким листам елошника (ольхи) и осины. По временам вся поверхность реки закипает от частых капель, но ненадолго.

– Ну, прощайте-ко, дай бог в час добрый, – говорит Степан, сталкивая нашу лодку. Вся семья вышла провожать нас на берег.

– Вам дай бог дождя.

– Дай господи… Вишь ты, ветер и не дыхнет. Знать, не даром облачно сделал господь: может, будем с дождем. Этто вам в Меринове перетаскивать лодку придется, мельница там…

Через час мы плывем по пустой реке, и Покровское давно исчезло за первой излучиной. Небо все хмурится, лес начинает шуметь, ветер нет-нет и закачает его вершины. Порывы его все чаще. Видно, надеждам Степана все-таки не суждено сбыться.

Керженец вьется, точно змея. Ни вчера, ни сегодня мне не попадалось еще ни одной прямой и длинной водной аллейки, какими мы любовались порой даже на извилистой Ветлуге, когда река кажется улицей, а далекая встречная лодка точно висит в воздухе.

Здесь перед глазами небольшой клок воды. Впереди не улица, а водный тупик. Сзади тоже. И всюду сомкнулся лес, сурово тесня и взгляд и воображение. За мысом – новая излучина. За ней – новый мыс… В памяти остается впечатление какого-то сгущающегося сумрака, задумчивой суровости, непрошенных воспоминаний… Есть что-то аскетическое в пустынной лесной раскольничьей реке…

Шум мельницы. Впереди виднеются открытые шлюзы, с кипящим и бушующим порогом. Из-за стога сена, невдалеке от мельницы, появляется удивленная мужицкая фигура. На наши вопросы он рекомендует попробовать переправиться прямо через порог шлюзов и с разинутым ртом, с удивленными глазами следует за нами по берегу, глядя, как нас подхватывает быстрое течение. Мельница несется нам навстречу, лодка летит на гребне струи, стучит дном на пороге; нос виснет на воздухе, перевешивается, корма поднимается, лодка зачерпывает бортами, и в несколько секунд – мельница за нами.

Впереди Мериново, глухая деревушка на самом берегу. На песке какая-то баба бучит белье, для чего с помощью здоровенных коряг, наваленных в кучу, развела громадное огнище, дым от которого далеко тянется над лесом.

К нам она обращена спиною. Куча деревенских ребят уже заметили нас и отчаянно кричат ей что-то и машут руками. Баба оглядывается и остается с поднятым вальком в руке, точно окаменелая…

– Какая это деревня? – опрашиваю по возможности кротко, когда наша лодка поровнялась с нею.

– Me… Мериново это, – выдавливает она из себя едва слышный ответ.

– А это у вас чей дом? – указываю я новую постройку… – Купецкой, что ли?

– Каки купцы у нас, – торопливо отвечает она. – Нету купцов… Бе-едный народ у нас, ваше благородие…

Она тревожно оживляется.

– Беднота все, просто непокрытая беднота… Каки у нас богачи! Нету… Да вам кого? Что вы за люди будете?

Она опасливо подходит к берегу, с тревожным вниманием оглядывая наши фигуры… Из-за плетней на нас смотрят широко открытые глаза деревенской детворы, готовой вспорхнуть всей стаей при первом нашем подозрительном движении. С косогора самые избы, кажется, пугливо щурятся, беспомощные и робкие… Едва мы отъехали несколько саженей, как баба приобрела способность движения и быстро пустилась в гору, – сообщить деревне о подозрительном нашествии. На одном из моих племянников – кадетская фуражка с красным околышем, и это, очевидно, еще усиливает тревогу… «Старая вера» подозрительна… Конечно, не без основания…

Обогнув мысок, мы плывем дальше, оставляя за собой на берегу целую группу из ребятишек и баб, тревожно следящих за нами.

Течение выровнялось. Перед нами один из редких на Керженце прямых плесов, – узкий, длинный, с высокими берегами, поросшими лесом. В конце этой аллейки обращает внимание один холм, покрытый сильно разросшимся лесом. Дубы, сосны и ольхи, буйно поднявшись, переросли на полдерева растительность соседних холмов, точно косматый вихор на плохо причесанной буйной головушке.

Чем ближе подвигается к холму наша лодка, тем он кажется страннее…

Я останавливаю лодку у противоположного берега и внимательно приглядываюсь.

Круглая вершина с короной могучих деревьев обведена плетнем, чуть мелькающим между кустами. На крутых боках холма я замечаю узкую тропочку. Она осторожно вьется по глинистым обрывам, робко скрываясь в зелени, так что отсюда, с реки, видны только небольшие кусочки этой тропинки. За оврагом, на ближайшем к нам обрыве, зияет в глине что-то вроде пещерки, над которой громадный пень протянул кверху скрюченные и, очевидно, недавно вырванные из земли чудовищные корни… Раскиданная земля, изрытое и обезображенное место указывают на то, что это гигантское корнище уступило не без долгой борьбы… Между его лапами видна темная дыра… Как будто вход в землянку…

Все это живейшим образом возбуждает мое любопытство, и я направляю лодку к берегу, у подножия дикого холма. Но берег – неприступная болотина. Мы долго ищем среди заросли устье тропинки, которая, очевидно, должна же где-нибудь спуститься к речке. Наконец я нахожу место, где она, по течению, осторожно сходит на воду, будто нарочно замаскированная осокой и кочкарником. С кочки на кочку выбираюсь я на сухое место и иду по тропинке. На полугоре она убегает вдруг под низко нависшие и густо переплетенные ветки нескольких молодых елок…

Я остановился озадаченный. Если бы не то, что на тропке виднелись недавние еще следы, можно было бы подумать, что дорожка только частями уцелела с давних лет и что с тех пор над ней успели вырасти эти елки. Но следы исчезали под их ветвями, и потому я храбро пустился дальше, насильно проталкиваясь сквозь гущу. Ветки уступали легче, чем можно было ожидать по их гущине…

Наконец я на круглой вершине… Перелезаю через плетень и раздвигаю за ним кусты.

Передо мною старинное, мрачное кладбище…

Теперь я понимаю, почему деревья на этом холме разрослись так буйно. Могилы стоят необыкновенно густо, почва удобрялась поколеньями…

Но к чему эти очевидные старания скрыть тропинку, замаскировать мертвых? Здесь я не видел ни ворот с крестом, ни подъездной дороги. Очевидно, новых жильцов сюда проносят по таким же неудобным тропкам, скрываясь, может быть, ночью?.. Или это кладбище давно уже закрыто и брошено?

Нет… Вот одна могила, очевидно, еще довольно свежая, приютилась под лапами старой ели… Тихо… Сумрачно… Солнце едва проникает сквозь густые ветви… Какой-то особый аромат – сухих листьев, смолы и еще чего-то томящего и загадочного – стоит в неподвижном воздухе… Ветер не может проникнуть под этот шатер… Порою только он протянется высоко по густым вершинам, сорвет с сосны отяжелевшую шишку… Или пожелтевший от засухи листок упадет на землю, тихо поворачиваясь на лету.

И опять ненарушимая тишь…

Большие, грузные, приземистые кресты дремлют, покосившись к земле. Все они старые, все осьмиконечные, все покрыты лишаями и мохом до такой степени, что у некоторых самая форма креста исчезла под длинными, зеленовато-седыми лохмами.

В особенности один крест привлекает невольное внимание своим странным, суровым, почти страшным видом. В этом зеленом полусумраке, где редкие лучи, прорываясь сквозь темную зелень, только еще более скрадывают очертания предметов, – он напоминает гоголевского Вия… Так и чудится что-то притаившееся, мрачное… Так и кажется, что приподымутся сейчас чьи-то тяжело нависшие веки, выглянут откуда-то мертвые взгляды…

А среди крестов, в тесноте жмутся еще безвестные, скромные могилы, над которыми торчат только шесты с зарубками…

С тяжелым чувством пошел я назад… Очевидно, это раскольничье кладбище: страшный лохматый холмик и эти дикие деревья осенили могилы людей, которые некогда стремились в леса со своими темными, но страстными верованиями. Старые привычки живут долго… Нет уже прежних гонений, дома живых уже стоят на виду, на светлых полянах, давно расчищенных из-под леса, но жилища мертвых все еще ютятся в дикой чаще, ревниво скрывая свои следы…

Когда, раздумывая таким образом, я вступил опять на пугливую тропинку – передо мной, за далью речного плёса, открылся яр с расположенными на нем избушками Меринова. Оттуда заметили, мои рыскания, и часть берега, видная отсюда, походила на растревоженный муравейник, с толпящимися на дальнем берегу фигурами баб и ребятишек.

Это обстоятельство заставило меня отказаться от новой экскурсии за овраг, к вывороченному пню и пещере. Я спустился в лодку и поплыл далее, надеясь у кого-нибудь найти объяснение тайны этого места…

Плывем опять между пустынными берегами… Часа через два над нами проносятся избы деревни Взвоза. Тут нас провожают менее враждебными, но не менее удивленными взглядами, и вскоре опять – пустыня… Остроконечные ели рисуются темными зубчатыми вершинами, еще более омрачая берега… Русло реки темно, но плёсы теперь прямее. Керженец становится все красивее, но вместе и угрюмее, печальнее.

В одной из тихих заводей мы натыкаемся на человеческое существо. Под самым берегом приютился ботничок. В нем, вытянув босые ноги, сидит старик с удочкой. Он делает вид, что занят только поплавком, но в сущности его взгляд с тревожным неудовольствием следит за нашей лодкой. Лицо старика как-то болезненно красно; сквозь лохмотья сквозит голое тело. В ботнике, на скамьях уложены какие-то короба и разное мелкое имущество: чайник, зазубренная чашка, котелок; в коробе, под неплотно прикрытою крышкой виднеется какая-то рвань. Очевидно, этот оборванный старик весь тут, в этом ботничке, со всем своим имуществом.

– Здравствуйте…

Он усиленно вглядывается в свой поплавок, делая вид, что не слышит приветствия, но глаза его исподлобья, как чуткие зверьки, следят за нашими веслами. Видимо, он ожидает, что нас тотчас же пронесет мимо.

Но я решаю во что бы то ни стало узнать у него что-нибудь о таинственном кладбище. Мое весло вспенивает воду, и лодка причаливает к берегу рядом с его ботником.

– Здравствуйте, – повторяю я свое приветствие и, не ожидая ответа, спрашиваю:

– Далеко ли тут поворот к Оленевскому скиту?

– Далече…

И старик закидывает свою удочку на другую сторону.

– А сами вы откуда?.. Не из Меринова?

– Из Звозу…

Однако через некоторое время разговор все-таки завязывается, а затем несколько кусков сахару окончательно смягчают его, и отношения становятся более откровенными…

– Вы, верно, из солдат? – спрашиваю я.

– Из них… – отвечает он опять не очень охотно.

– А зачем это у вас тут столько припасов… Звоз ведь совсем недалеко… А тут на неделю…

– Не из Звозу я… зря сказал вам. Бездомный я человек, бесприютный. Тут у меня весь пожиток, тут и дом, ваше степенство. Недели по три и дыму из трубы не вижу… все на реке, все на ей, матушке, нахожуся…

– И хорошо?

– Хорошо, ваше степенство…

Болезненное лицо озаряется детской улыбкой.

– Теперь-то вот, видишь ты… главное дело соловья уже нету. А весной, – вот когда хорошо здесь: всякая тебе птица поет. Которая зачинает с утра, которая в день, которая по зорям… Весной больно хорошо этто живет. Истинно благодать на реке, ваше степенство.

И на землистом лице пробивается что-то детское, почти счастливое…

– А зимой?

Слабый луч в его глазах угасает…

– Что ж… Зимой… Зимой кой-как в Семенове околачиваюсь… Не чаешь весны дождаться…

Он надевает на крючок нового червяка и говорит глухо:

– Простуженный я человек, ваше степенство. Хворый человек. Мне по миру ходить – тру-удно… Ну, река-матушка кормит… И куском не попрекает… Сыт ли, голоден ли, все от нее… Ну, и опять – воздух вольный… Птица тебя утешает… Зори господни светят… Так и живу… Где причалил ботничок, тут и дом… Дождь пойдет, – выволок ладью на берег, прикрылся…

Он посмотрел вдоль плёса, и опять лицо его осветилось…

– Вся река моя… Подамся кверху, – спущуся книзу… Никто не препятствует… Тут меня знают… Выеду весной, – встречают: «Что, мол, дядя Ахрамей, – жив еще, не окачурился?»… Ну, мол, зиму прожил, – лето мое…

– Скажите мне, дядя Вахрамей, что это тут пониже Меринова на горке?..

– Что такое? Чему тут быть?.. А, знаю, про что ты это… Это у них называемая Городинка… Кладбища ихняя…

Он опять шлепнул поплавком и сказал, поматывая головой и улыбаясь:

– Раскольники…

И, понизив голос, как будто кто нас может услышать, он наклонился ко мне с своей лодки.

– Злы-ы-е… В пальцах божество разбирают… Ну, мое тут не дело. Мое дело сторона… Переночевал когда, покормят, – ладно, а нет, и на том спасибо. Помру, – хороните где схочете… Все одно лежать-то…

Он опять тихонько засмеялся.

– Недавно наезжали тут начальники… Поп тут у них был, беглый… Захватили его… Давно, мол, добирались… Ну, хоронился по скитам да по лесам… Теперь схватили…

И, помолчав, он прибавил спокойно:

– Издаля на Городинку хорониться приезжают… С Волги, от Козьмы-Дамьяна, из Городца… Да, да… Городинка это у них… Кладбища… Прощайте-ко… Поплыву в деревню. Кум тут у меня, старичок.._г Червяков обещал накопать. Вишь, сухмень какая… Червяк весь в землю ушел.

Он тихо тронул послушную лодку, отплыл несколько саженей и вдруг повернулся ко мне:

– А в Оленевский скит я вас научу, как попасть: увидите вы на реке старые столбы, – мельница была когда-то, еще до разорения. Тут, поблиз шуму, – тропочка в лес побежала. Ступайте этой тропочкой все, минуя дорог… Версты две до скита, не больше. Кочета поют у них, у стариц-те.

Он улыбнулся, точно воспоминание о кочетах доставляло ему особенное удовольствие, и, опять отъехав несколько саженей, вновь повернул блаженно и глуповато улыбающееся лицо:

– Пониже Санохты-реки. Не доезжая шуму… Кочета, кочета поют!..

Через несколько минут его лодка виснет темным пятнышком на синей полосе реки между отражением темных береговых лесов…

А навстречу попадается другая.

Мужик, повидимому из Взвоза, перестает грести, отчего его лодочка идет некоторое время по течению рядом с нашей, – и с любопытством осматривает нас.

– О Ахрамеем нашим беседовали? – говорит он благодушно.

– А он разве ваш?

– Семеновский, а уж так, слово говорится… Да, пожалуй, наш и есть. С весны к нам все заявляется, – прибавляет он, снисходительно улыбаясь. – Поудит да полежит на песочке, опять поудит да опять полежит. Так все время и провождает… Иной раз, когда клеву нет, – до того доудится, что вовсе оголодает. Сутки по две не евши живал, ей-богу… А чтобы попросить, – это в редкость…

– А вреда не делает никакого?

– Ка-акой вред от него! Огонек когда разведет, так и то на песочке, от лесу-то подальше. Нет, – от других, может, бывало, а от этого старика мы не видали худого…

– А что это у вас тут на холме, пониже деревни? Кладбище старое?..

– Да, кладбища… – сухо отвечает он, и его весло опускается в воду. Через две – три минуты его лодочка тоже виснет в синем пространстве меж темными полосами берега…