Секретность, забавная и не очень
Страсть к запретам и к засекречиванию становилась уже просто тотальной. В книге «Апостолы атомного века» рассказывается о том, как реагировали на это сами учёные-ядерщики:
«Физики-теоретики шутили: если нарисуешь круг на листе бумаги, лист становится секретным, если в этом круге нарисуешь ещё один — это уже совершенно секретные сведения. Действительно, это и есть схема атомной бомбы в разрезе. Внутренний круг — это заряд из делящегося материала, плутония. Он вложен в полый сферический заряд из ВВ».
И в то же время атомщики относились к засекречиванию всего, что их окружало, с пониманием. Анатолий Александров рассказывал:
«… это было необходимо. И необходимо было следить тщательно за тем, чтобы ни у кого из нас не вышло какой-то осечки, где-то случайно чего-то лишнего не сказали…
Конечно, в основе этого лежал ещё и страх, что, если что-то такое не там ляпнешь, то можешь сесть на всю жизнь, или вообще тебя могут на тот свет отправить».
Анатолий Петрович не преувеличивал, времена действительно были тогда очень тревожные.
Последнее в 1948 году заседание атомного Спецкомитета (72-ое по счёту) проходило 30 декабря. Следующее (73-е) состоялось лишь 18 февраля 1949 года. Более полутора месяцев не собирался штаб отрасли.
Почему?
Причины были существенные.
Дело в том, что в начале января 1949 года в ЦК ВКП(б) пришла из города на Неве анонимка. В ней сообщалось, что на проходившей в Ленинграде 25 декабря Объединённой областной и городской партийной конференции были сфальсифицированы результаты голосования.
Подобные происшествия в те времена относили к разряду чрезвычайных. Ведь любые махинации с бюллетенями для голосования считались вопиющим нарушением партийных норм, тягчайшим преступлением.
Вскоре из Ленинграда поступил новый сигнал. На этот раз речь шла об открывшейся в городе торгово-оптовой ярмарке. Она была названа Всероссийской. На её проведение Москва разрешения не давала!
Тотчас вспомнили, что ленинградские товарищи хотели и в партии (Всесоюзной) иметь Российское подразделение. Со своим
Центральным комитетом. И столицу Российской Федерации тоже желали видеть в городе на Неве.
Это, по мнению Сталина, переходило все рамки!
29 января на пленуме ЦК ВКП(б) поведение ленинградцев было осуждено, а одного из их вожаков, Алексея Кузнецова, освободили от обязанностей секретаря ЦК. Через неделю его назначили секретарём Дальневосточного бюро ЦК. Должность была мифической, так как эта партийная структура существовала только на бумаге.
Воспользовавшись моментом, вождю доложили, что МГБ давно уже занимается «ленинградским делом». Сталин велел расследование продолжить и поручил курировать его (со стороны ЦК) Георгию Маленкову.
«Дело» стало раскручиваться ещё стремительней. Чекистские досье распухали от переполнявшего их компромата на подозреваемых.
До заседаний ли Спецкомитета было тут?
Впрочем, когда 18 февраля 1949 года члены атомного Комитета собрались, наконец, на своё 73-е заседание, они провели его как обычно. Было обсуждено 12 вопросов. Самый значительный из них шёл десятым по счёту и назывался «О мерах обеспечения секретности объектов Первого главного управления при Совете Министров СССР».
Документ сопровождали семь многостраничных приложений. Первое начиналось так:
«Принять разработанные тт. Первухиным, Завенягиным, Мешиком, Махнёвым и Борисовым, в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 25 сентября 1948 г. № 3572-1432сс, предложения:
а) о присвоении Первому главному управлению при Совете Министров СССР для переписки с поставщика. ми материалов и оборудования и осуществления транспортных и финансовых операций условного названия «Главгорстрой СССР».
б) о присвоении для этой же цели предприятиям и учреждениям Первого главного управления условных адресов и наименований «баз», «складов», «контор» «Главгорстроя СССР»»…
е) о замене термина «специальные работы» на термин «непредвиденные работы», термина «специальные расходы» на «непредвиденные расходы».
Суть новых атомных документов можно свести всего к двум словам: ЗАСЕКРЕТИТЬ ВСЁ!
Отныне все (от служебных бумаг до разговоров физиков между собой) превращалось в неразгадываемую абракадабру, абсолютную непонятную коварным врагам страны Советов!
Ещё бы, ведь с этого момента атомное ведомство страны Советов было приказано называть Госстроем.
Лабораторию № 2 стали именовать «липовым» названием ЛИПАН (Лаборатория измерительных приборов Академии наук), а Радиационную лабораторию — лабораторией охраны труда Академии медицинских наук.
Ногинский завод № 12, производивший уран, превращался в Московскую техническую контору Главгорстроя, завод № 813 — в Государственный машиностроительный завод Министерства химической промышленности, а комбинат № 817 — в Государственный химический завод имени Менделеева Министерства химической промышленности.
Особой зашифровке подверглись химические элементы, имевшие отношение к производству атомной бомбы. Прежде всего, это относилось к урану. Он получил несколько наименований — в зависимости от того, на каком предприятии с ним работали. Теперь его называли то стронцием, то свинцом, то смолой, то серой, то фосфором, то висмутом, то титаном, а то кремнилом.
Торию было присвоено имя селен, блокам графита — ломинит, тяжёлой воде (дейтерию) — диаксан, плутонию — аметил, радию — воприл, тритию — виксон, бору — оридон.
Атомный реактор превратился в кристаллизатор, уран-графито-вый реактор — в конденсатор, электромагнит — в трансформатор М, замедлитель — в тормозное устройство, дозиметр — в компас Д.
Цепные реакции было приказано именовать окислением, осколки деления — отходами, радиоактивные излучения — отходящими газами, а защиту от них — изоляцией.
О том, как к процессу строжайшего перезасекречивания отнёсся Игорь Курчатов, известно по воспоминаниям физика Юрия Васильевича Сивинцева:
«… мне довелось быть у Игоря Васильевича вместе с метеорологом Н.Н. Серебряковым — тогда мы воздвигли метеомачту около реактора РТФ в попытке мгновенно (как теперь сказали бы — в режиме on-line) вычислить и «поймать» зону пиковых концентраций выбрасываемых им радиоактивных веществ.
Во время нашей беседы Курчатову принесли приказ переименовать все отделы ЛИПАНа, дав названия, далёкие от истинных. Игорь Васильевич чертыхнулся, взметнул взгляд на Серебрякова,
— Ты кто?
— Метеоролог.
— Вот и будете Отделом метеослужбы!
Так родился первый эвфемизм. За ним последовали и были на многие годы закреплены столь же удачные находки, как Отдел оптических приборов вместо ядерных реакторов, Отделы приборов теплового контроля и электроаппаратуры вместо газодиффузионного и электромагнитного разделения изотопов и другие…
Для читателей, не имевших счастья знакомиться с режимом защиты секретных сведений, надо добавить, что в тот период времени было предусмотрено всё для того, чтобы даже хищение секретного документа не оказывалось катастрофичным: в текст вносили мнимые адреса, вроде Челябинска-40, шифры основных терминов, а адресатов именовали условными именами. В частности, Курчатова в переписке полагалось именовать академиком Бородиным, реакторы — кристаллизаторами, плутоний — продуктом Z и т. д. Кромке того, внутри каждого объекта существовала ещё одна, своя система условных обозначений в используемых документах».
Исаак Кикоин, постоянно выезжавший на Урал (на завод № 813), теперь обязан был говорить, что отправляется в командировку на «Базу технического снабжения № 5».
Сын Кирилла Ивановича Щёлкина (заместителя главного конструктора КБ-11) вспоминал:
«У отца было удостоверение личности — «вездеход»… Это был обычный пропуск (правда, корочка была отличного качества), слева почти всё место занимала фотография, справа — крупно написано: «Щёлкин Кирилл Иванович, агент по снабжению Волжского речного пароходства,». И всё. Больше ничего на пропуске не было».
Ещё одна история. Она произошла во время очередного пребывания Курчатова на уральском заводе № 817. Работники тамошнего первого отдела вручили Игорю Васильевичу («академику Бородину») срочную ВЧ-грамму, включавшую в себя условные слова, принятые лишь на этом предприятии. О том, какая на этот документ последовала реакция, — в рассказе Юрия Сивинцева:
«В тот период Курчатов начал готовить Евгения Дмитриевича Воробьёва, зрелого человека и опытного физика, выросшего в секторе Флёрова, в качестве нового научного руководителя базы промышленных реакторов.
Курчатов долго вчитывался в полученную ВЧ-грамму, потом протянул её Воробьёву и в заключение — мне:
— Вы что-нибудь поняли?
После нашего общего недоумения Игорь Васильевич выразил восхищение мастерством автора письма и в соответствии с законами ознакомления со срочными секретными документами написал на нём: «Читал, но ничего не понял». И дал указание вернуть письмо его автору».
Но это всё — воспоминания шутливые. А ведь бывали случаи гораздо более драматичные. Об одном из них рассказал Анатолий Александров:
«Я помню, сюда, в Москву, кто-то с Урала приехал. С женой и ребёнком. И этот ребёнок кому-то сказал в школе, что он жил в городе, где делают атомные бомбы. И их всех загнали, не знаю, на сколько лет, и я даже сейчас не знаю, куда они делись.
Мгновенно их забрали, и всё, всё было кончено».
