Судьбы «атомных» академиков
26 февраля 1946 года академик Александр Лейпунский направил Лаврентию Берии письмо. Тональность этого послания сильно отличается от оптимистического настроя курчатовских строк, адресованных вождю. В письме Лейпунского была та же озабоченная печаль, что и в письме академика Капицы Сталину:
«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!
Меня заставляет обратиться к Вам с этим письмом глубокое убеждение в том, что работы по урану развиваются недопустимо медленно, несмотря на то, что важность и особенно срочность решения поставленных перед нами задач требуют максимального ускорения работы. При существующих темпах возникает серьёзное опасение, что практическое решение затянется очень надолго».
Лейпунский, как и Капица, недоумевал и даже высказывал недовольство по поводу того, как ведутся атомные дела:
«До сих пор мы базируем все наши расчёты, предположения и работы на значениях основных ядерных величин, измеренных не нами. Если окажется, что им нельзя доверять, что не исключено, то это может иметь самые неприятные последствия. Ясно, что мы должны побыстрее их проверить.
Для проведения этих важнейших измерений нужны циклотроны, высоковольтные установки, измерительные приборы и подготовленные люди. У нас имеется основное оборудование для части этих работ, как же оно используется?
1. Летом прошлого года были привезены из Германии 3 циклотрона. До сих пор не только ни один из них не работает, но даже не построены помещения, где их можно было бы смонтировать.
2. До войны был почти закончен циклотрон Ленинградского физико-технического института. До сих пор он ещё не пущен. Когда же он заработает, то может оказаться, что не подготовлены люди и измерительные установки…».
Лейпунский знал, о чём писал. Ситуация, сложившаяся в атомных лабораториях, была ему хорошо знакома. И он с горечью сообщал Берии, на что тратят своё драгоценное время учёные-атомщики:
«Самые квалифицированные физики заняты, главным образом, не научной работой. Это относится к Курчатову, Алиханову, в значительной мере к Кикоину и Арцимовичу Особенно странно в этом смысле моё положение…».
Письмо Лейпунского состояло из шести пунктов. И в каждом приводились убедительные примеры, показывавшие «неудовлетворительность положения». «Арсенал» аргументов и доводов академика этим не исчерпывался:
«В моём распоряжении имеется ещё ряд серьёзных фактов и выводов, которые я не считаю возможным изложить письменно, в связи с чем я прошу Вас принять меня..…».
Первым читателем письма Лейпунского стал генерал Василий Махнёв. Он же сопроводил (чуть ли не каждый абзац) своими комментариями. Главная их мысль состояла в том, что Лейпунский (так же, как и Капица) не располагал всей информацией по атомному вопросу (той, с которой был знаком Курчатов), от этого, мол, у него и появились недоумения и недовольство.
В чём-то генерал Махнёв был, конечно же, прав. Ведь Лейпунский (талантливый физик-ядерщик с 15-летним опытом работы) к атомным секретам действительно не допускался. По тем же причинам, по каким от них были отстранены почти все сотрудники Лаборатории № 2.
Даже академику Капице (члену Спецкомитета!) не показывали разведматериалов! Подобная ситуация Петра Леонидовича, как мы помним, сильно возмущала. В этом отношении он был не одинок. Вскоре забил в колокола и академик Н.Н. Семёнов, директор ИХФ — Института химической физики АН СССР.
Ещё 28 сентября 1945 года Технический совет Спецкомитета принял постановление о привлечении к работам по созданию атомной бомбы в числе прочих учреждений и Институт химической физики. Но шли недели, месяцы, а сотрудников ИХФ к спецработам не привлекали.
Тогда (в феврале 1946-го) Семёнов написал письмо Берии, вручив своё послание заместителю начальника ПГУ генералу Павлу Яковлевичу Мешику. В письме говорилось:
«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!..
Мне всегда казалось несколько удивительным, что наш институт как организация не был привлечён к работам по ядру, хотя именно в нашем институте ещё в 20-х и начале 30-х годов были впервые сформулированы, а затем подробно развиты идеи цепного и теплового взрыва, были, правда, в области обычной химии, каковые идеи сейчас стали столь популярны в области ядерной химии. Вы ограничились привлечением проф. Харитона и частично проф. Зельдовича — двух моих ближайших учеников, сейчас крупных учёных, разделявших со мной руководство институтом.
Ни одного разговора со мной до последнего времени не было, и я не знал даже, чем именно занимаются профессора Харитон и Зельдович».
На своё обращение никакого ответа Семёнов не получил. Поэтому написал новое письмо, на этот раз адресовав его генералу Мешику. Академик с недоумением констатировал:
«В общей сложности переговоры со мною длятся полтора месяца, и я полагаю, что следовало бы прийти к какому-либо решению».
Все фразы в письмах Семёнова подчеркнуты Берией — когда он, наконец-то, ознакомился с ними. И, видимо, сразу же Мешику был задан вопрос: почему видного учёного, что называется, водят за нос?
В ответ Мешик вручил шефу записку со всей предысторией вопроса:
«Около двух месяцев тому назад академик Иоффе обратился ко мне с вопросом: почему не привлечён к нашим работам академик Семёнов?..
… я обратился с таким же вопросом к акад. Алиханову. Он заявил, что, по-видимому, акад. Семёнова неудобно было привлечь в Лабораторию № 2 на вторые роли, и поэтому был привлечён Харитон».
Любопытное признание! Этими словами Алиханов лишний раз подтвердил, что ему известно, чего добивается начальник Лаборатории № 2.
Но вернёмся к записке генерала Мешика:
«По мнению акад. Алиханова, Семёнова необходимо срочно привлечь к работаем, связанным со взрывом.
Такой же вопрос я задал акад. Курчатову. Он ответил, что Семёнова следует, бесспорно, использовать, но с работами по взрыву справится т. Харитон, а на Семёнова следует возложить дальнейшую разработку его теорий цепных реакций.
Говорил я о Семёнове и с проф. Харитоном, который дал блестящую характеристику Семёнову, но не выразил особого желания работать вместе с ним (правда, прямо этот вопрос не ставился).
О Семёнове так же хорошо отзывается проф. Лейпунский.
Наконец, я спросил, почему не привлечён Семёнов, у тов. Махнёва. Он сказал, что Семёнова надо привлечь, и просил меня переговорить с ним…».
Как видим, в академике Семёнове Курчатов не очень нуждался. Однако Берия думал иначе. И потому «семёновский» вопрос приказал решить как можно быстрее.
Приказал.
Но кому?
Всё тем же Завенягину и Курчатову.
28 февраля они доложили Лаврентию Павловичу, что задание выполнено. И положили на стол Берии письмо, полное многословия и лукавства, а также явного нежелания сотрудничать со «слишком умным» академиком:
«Согласно Вашему поручению мы, совместно с акад. Семёновым, обсудили форму привлечения его и руководимого им Института химической физики АН СССР к работам по использованию внутриатомной энергии…
Для осуществления этого необходимо расширить работы института и создать в нём специальный сектор, включив в состав сектора ряд крупных учёных. работающих сейчас в других учреждениях и организациях (академик Лебедев, академик Фок, член-корреспондент Ландсберг, член-корреспондент Келдыш, некоторые сотрудники Радиевого института и несколько немецких специалистов).
Академик Семёнов ставит как обязательное условие эти персональные перемещения…».
По существу выдвинутых Семёновым «условий» в письме не говорилось ни слова. А вот по поводу «ближайших учеников» академика было решительно заявлено, что профессора Харитона ему не отдадут:
«Что же касается работ, возглавляемых проф. Харитоном, они будут проводиться раздельно от работ Института химической физики в бюро, организуемом при Первом главном управлении».
Берия прочёл письмо со вниманием, аккуратно подчёркнув ключевые фразы. Затем ознакомился с мнением самого обиженного академика, который изложил своё видение проблемы в двух письмах — от 28 февраля и 2 апреля 1946 года.
Семёнов продолжал настаивать на том, чтобы Зельдович и Харитон работали под его началом, и чтобы в штат ИХФ зачислили других видных советских учёных. При этом честно и откровенно признавался в тех сомнениях, что мучили его:
«Можно ли быть уверенным, что я лично и наш институт справятся с поставленной задачей?
Нужно прямо сказать, что, объективно говоря, здесь есть известный риск, что есть опасность, что мы не справимся с этой задачей и тем нанесём некоторый ущерб государству. Для такой оценки есть две причины:
Я лично, как и все мои сотрудники, кроме Харитона и Зельдовича, являемся совершенными профанами в области физики ядра… Мы не имеем ни малейшего представления о методах ядерной физики и являемся дилетантами в области теории ядерных процессов.
Институт не закончен строительством…
В области же обычных цепных реакций и взрывов мы являемся настоящими специалистами, и я думаю, что наши работы по теории этих явлений не только не отстают, но часто идут впереди американских и английских».
Да, к чтению пухлых тетрадей с разведданными, добытыми за рубежом, академика Семёнова не допустили. Но он был настоящим учёным, и потому всегда и во всём сомневался! А его разумный и взвешенный подход к сложившейся ситуации являлся истинно государственным:
«Я рассматриваю это дело, как создание в стране ведущего научного центра по теории ядерных цепных реакций и взрывов…».
Создание научного центра!
По теории ядерных реакций!
Именно это стремление Семенова и насторожило Курчатова. Ещё бы, ведь в стране уже существовал «научный ядерный центр» — Лаборатория № 2, возглавлявшаяся им, академиком Курчатовым. Зачем же создавать ещё одно аналогичное учреждение?
Этого Курчатов допустить не мог. И Институт химической физики вместе с его директором Семёновым был решительно оттеснён на третьи роли.
Впрочем, вскоре академик Н.Н. Семёнов и сам понял, что напросился на участие в деле, которое было явно не по плечу. Об этом — в воспоминаниях академика Михаила Садовского:
«В Институте химической физики был образован Спецсектор, руководство которым было поручено мне. Много лет спустя мы с Николаем Николаевичем признались друг другу, что взялись за это дело потому, что не понимали всей его сложности и трудности».
Но это случится нескоро. А в начале 1946 года «семёновский» вопрос стоял, что называется, ребром, и его принялись «готовить» к обсуждению на одном из заседаний Спецкомитета.
