Над морем летела песня. Молодые сильные голоса отчетливо выводили знакомые слова:

А когда заканчивался куплет, с особой силой, задорно, бедро и весело звучал припев:

Юноши и девушки в разноцветных купальных костюмах и трусах облепили импровизированную эстраду — огромный камень, обломок морской скалы. На самом верху, балансируя, стоял юноша и дирижировал небольшим красным флажком.

Ребята пели дружно, с увлечением, во всю силу легких. Отдыхающие на пляже с удовольствием прислушивались к знакомому мотиву, а некоторые, выглядывая из-под тентов и зонтов, даже подпевали... Ласковое, горячее солнце, безбрежная морская даль, чистый прозрачный воздух — все располагало к отдыху, радости, песне.

Курортный сезон был в разгаре. Отдыхающие до отказа заполнили санатории, дома отдыха и частные дачные домики вблизи моря, на склонах гор, на окраинных улицах Черноморска. И, как всегда бывает в курортных городах, пляж, на котором мелькали бронзовые, шоколадные и молочно-белые тела, стал местом встреч и прощаний, случайных знакомств и сердечной дружбы.

Сегодня на заре скорый поезд Москва-Черноморск привез очередную партию отдыхающих и экскурсантов. А днем, после завтрака, большинство из «новичков» уже находилось на пляже.

Невдалеке от молодежного хора расположилась группа иностранцев-туристов, профсоюзных и общественных деятелей и представителей печати. Они прибыли в СССР по приглашению ВОКС, побывали во многих городах и, как это было предусмотрено заранее разработанным маршрутом, длительное пребывание в Советском Союзе завершали поездкой по южному побережью и кратковременным отдыхом в Черноморске.

На пляже иностранцы выделялись яркими купальными костюмами, полосатыми шерстяными трусами и цветными очками неестественно больших размеров. Укрывшись от солнца, они с интересом наблюдали за отдыхающими и о чем-то оживленно беседовали. Некоторые из них подходили, к поющим и в такт песне похлопывали в ладоши.

Чуть поодаль от группы иностранцев на мелкой гальке сидел немолодой полный мужчина в оранжевых трусах. Голову он прикрыл пестрым беретом, на плечи накинул белое мохнатое полотенце. На расстеленном рядом пиджаке лежали фотоаппарат и маленький термос.

Это был Гарольд Лидсней — американский журналист.

Его появление в числе туристов было неожиданным для них самих и стало известным только на борту парохода, на котором они прибыли в СССР. Корреспонденции Лидснея о пребывании в Советском Союзе регулярно появлялись в одном из крупных американских еженедельников, но все эти корреспонденции были заполнены главным образом описанием маршрутов, подробностями поездок, пейзажей и условий «сервиса». В этих корреспонденциях почти не упоминалось о самом главном: о жизни советских людей, о мирном строительстве во всех уголках страны, о том радушии, с которым всюду принимали гостей из-за океана.

Это было непонятно и даже обидно для многих членов иностранной делегации, особенно для тех, чьи статьи, очерки, заметки были полны описаний встреч с советскими людьми, их высказываний о мире, о дружбе.

Однако руководитель делегации, президент одного из крупных газетных агентств, не считал нужным вступать в какие-либо переговоры и объяснения с Лидснеем. Умный, осторожный человек, совершивший уже не одну поездку в страны Европы, он не без основания предполагал, что журналистская деятельность не является единственной и главной для Гарольда Лидснея и что, пожалуй, с таким, как Лидсней, не стоит связываться, не стоит портить отношений.

Сам Гарольд Лидсней держался независимо, в приятельские отношения со своими соотечественниками не вступал, только наблюдал за ними из-под больших, в золотой оправе, очков. А они отвечали ему официальной учтивостью, за которой прятали отчужденность, а некоторые даже неприязнь. С ним старались меньше сталкиваться и реже разговаривать.

Так было и сегодня. Все члены делегации расположились на пляже вместе, рядом, обменивались впечатлениями, перебрасывались шутливыми репликами. А Лидсней устроился поодаль, в одиночестве, и молча наблюдал за всем, что происходит вокруг.

Обычно молчаливый, угрюмый, с едва уловимым выражением брезгливости на крупном мясистом лице, Лидсней оживлялся и делался разговорчивым только тогда, когда сталкивался с кем-либо из советских граждан. Он задавал множество самых разнообразных и неожиданных вопросов, поясняя обычно, что его, иностранного журналиста, очень интересует жизнь и быт Советской страны. «Он восхищен успехами СССР и стремится, по мере сил, объективно и правдиво описывать все, что видит и слышит». Толстый блокнот журналиста был всегда заполнен цифрами, фактами, фамилиями и значками стенографических записей.

Но не только один Гарольд Лидсней предпочитал сегодня одиночество. Неподалеку от живописной группы иностранцев, в тени деревьев, растянувшись на полотняных шезлонгах, в стороне от шумливых «пляжников» отдыхали выздоравливающие больные из хирургического отделения городской больницы Джим Хепвуд и Прохор Тимофеевич Расторгуев. Блаженно посасывая короткую трубку, старый кочегар дремал, а Джим задумчиво, не отрываясь, смотрел в бескрайнюю голубую даль моря. Иногда на его лицо набегала тень, белесые брови хмурились, на щеках выступали желваки... Очевидно, нерадостные думы волновали выздоравливающего иностранного моряка.

...По пляжу медленно шли двое: чуть сгорбленный мужчина средних лет, плотного телосложения, ничем не примечательной внешности, в просторном парусиновом костюме, широкополой соломенной шляпе и больших темных очках. Рядом с мужчиной, легко ступая босыми ногами по гальке, шла миловидная беловолосая девушка лет 20-22, в шелковом голубом платье.

Оба они выглядели новичками среди бронзовых «ветеранов» черноморского пляжа. Так оно и было на самом деле: только ранним утром приехали и остановились на частной квартире Владимир Петрович Сергиевский и его дочь Татьяна.

На окружающих Сергиевский производил впечатление усталого и чем-то недовольного человека, брюзги и ворчуна. Таня трогательно заботилась об отце, старалась развлекать его и почти не оставляла одного. Так было в поезде, так было и по приезде суда. Вот и сейчас она искала место, где можно было бы укрыть отца от чрезмерных щедрот южного солнца. Увы, таких мест почти не было. Солнечные лучи забирались в самые укромные уголки, и весь пляж был похож на большую обнаженную ладонь.

Осторожно обходя лежавших у моря людей, Сергиевские медленно шли вперед. Внезапно Таня остановилась и показала отцу на шезлонги хирургического отделения. Здесь действительно была тень. Кроны невысоких деревьев, подступивших к самому пляжу, создавали искусственный шатер, задерживали поток неумолимых солнечных лучей.

— Сюда, папа! — Таня взяла под руку отца, и они торопливо пошли к облюбованному месту. Дежурная медицинская сестра любезно разрешила воспользоваться запасным шезлонгом, и через несколько минут Владимир Петрович устраивался отдыхать. Он снял шляпу, вытер вспотевший лоб, однако очков не снял. Таня объяснила сестре, что у отца больные глаза, а здесь, даже в тени, чересчур светло и солнечно.

Скоро Владимир Петрович остался один. Таня, сбросив платье и оставшись в купальном костюме, умчалась к морю.

— Дочка-то одна? — поинтересовался Прохор Тимофеевич.

Общительный старик любил поговорить и был рад новому соседу.

— Одна! — ответил Владимир Петрович, не поворачивая головы.

— Учится?

— Да, студентка.

— И, видать, — заботливая...

— Да, очень.

— Ишь, как стрекоза, скачет... Обрадовалась морю, соскучилась... Небось, из Москвы?

— Из Москвы. — Владимир Петрович обернулся к собеседнику и поинтересовался:

— А вы здешний?

— Здешний. Кочегаром на пароходе «Дружба» хожу, — словоохотливо отозвался Прохор Тимофеевич. — Да только уж второй месяц, как кочегарку на больничную койку сменял. Все из-за нее, проклятой. — Он показал на свою забинтованную руку. — Валяемся вот с иностранным товарищем, с Джимом, балакаем полегоньку, кто в лес, кто по дрова...

Джим, лежавший рядом, услышав свое имя, повернул голову и приветливо улыбнулся. Он, видимо, хотел что-то спросить, мысленно подбирая русские слова, но внезапно его внимание отвлеклось. По пляжу медленно шел Гарольд Лидсней. Лидсней направлялся в сторону молодежи, продолжавшей все так же весело и дружно петь.

Лидсней в своих оранжевых трусах и пестром берете, с фотоаппаратом через плечо привлекал всеобщее внимание. Джим Хепвуд словно забыл о соседях. Он не сводил глаз с проходившего мимо журналиста и, казалось, пытался восстановить в памяти, вспомнить, откуда ему знаком этот полный, осанистый мужчина, такой спокойный и самоуверенный?..

Перехватив взгляд матроса, Сергиевский неожиданно сказал на хорошем английском языке.

— Тоже иностранец. Можете поговорить, душу отвести...

Хепвуд вздрогнул и повернул голову. На него в упор уставились черные окуляры очков Сергиевского. Расторгуев тоже с удивлением взглянул сначала на нового соседа, потом — на Джима. На какое-то мгновение старику показалось, что матрос смутился... Но тут же его лицо расплылось в улыбку.

— Вы говорите по-английски? — Джим явно был обрадован этим. — Приятно, очень приятно... — Помолчав, он медленно добавил: — Мне кажется, я где-то встречал этого господина. Но где — не помню... Во всяком случае, не здесь, не у вас.

— Я-то ехал с ним в одном поезде. Поэтому знаю, — пояснил Сергиевский и откинулся на спинку шезлонга.

Лидсней вплотную подошел к молодежному хору, которым по-прежнему неутомимо дирижировал высокий загорелый юноша. Число добровольных участников хора росло. Песня звучала слаженно и звонко. Вслушавшись в песню, Лидсней тоже запел. Правда, он пел только мотив. Слов незнакомой песни он не знал, но это не смущало его. Лидсней пел, размахивая в такт левой рукой, пел с азартом, с увлечением. Юноши и девушки на какую-то долю секунды оборачивались, смотрели на него дружески и приветливо, явно одобряя участие в хоре.

...Джим Хепвуд медленно поднялся с шезлонга. У него был нерешительный вид.

— Возможно, я ошибся, сейчас узнаю, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, и зашагал в сторону молодежи.

Гарольд Лидсней не обратил никакого внимания на человека, неторопливо подходившего к нему. А тот приближался, не спуская с него глаз. Вот он уже близко, совсем рядом.

— Хэлло! Вы не из Фриско? — спросил вполголоса матрос.

Лидсней даже вздрогнул от неожиданности, прекратил петь, потом мельком взглянул на Джима и коротко ответил:

— Нет, не из Фриско, но я там бывал. А что?..

Хепвуд неуклюже переступил с ноги на ногу и смущенно огляделся. Ему было неудобно, своими расспросами он мог помешать поющим. Но нет, никто не обратил внимания на подошедшего матроса. Даже девушка, которую Джим случайно толкнул плечом, не обернулась и продолжала с увлечением петь. Эту девушку Хепвуд узнал. Всего несколько минут назад он видел ее вместе с человеком в черных очках, с ее отцом.

— Прошу прощенья, по-видимому, я ошибся, — пробормотал в ответ Лидснею Хепвуд. Небрежно махнув рукой, он повернулся и пошел обратно к своему шезлонгу.

— Чудак! — громко по-русски сказал Лидсней, провожая взглядом долговязую фигуру матроса, и снова подхватил припев песни.

Когда Хепвуд вернулся на место, Расторгуев с любопытством спросил:

— Ну как, действительно знакомый?

— Нет... Я ошибся...

Хепвуд поглядел на второго соседа, в очках. Накрывшись газетой, тот безмятежно спал.

...Гостиница «Черноморская» заслуженно считалась гордостью городка. Это было здание отличной архитектуры. Пятиэтажное, белокаменное, с двумя боковыми пристройками, оно издали напоминало огромный белый корабль, который вот-вот поплывет по улице.

Напротив гостиницы был разбит небольшой сквер. На его широких голубых скамейках отдыхали прохожие и возвращавшиеся с берега моря курортники.

Джим Хепвуд тоже часто посещал этот сквер. Здоровье матроса постепенно улучшалось. Его перевели в отдельную комнату, специально освобожденную для него. Врачи разрешили ему небольшие прогулки. Утром и вечером он совершал здесь свой моцион. Сегодня, как вчера и позавчера, Джим опять пришел в сквер и на одной из дорожек столкнулся со своим старым знакомым мичманом Бадьиным.

Был предвечерний час, и мичман, закончив служебный день, торопился домой. Но, увидев матроса, которого он уже дважды навещал в больнице, Бадьин решил посидеть с ним несколько минут, раскурить папиросу, потолковать о житье-бытье.

Довольные встречей, они уселись на скамейке напротив гостиницы и закурили.

— Значит, плаваем? — дружелюбно спросил Бадьин, поглаживая усы. Его лицо светилось радушием.

— Плаваем?.. Ах, понимаю... Да, уже по земле понемногу плаваю. Ноги еще слабые, голова кружится.

— У нас есть такая поговорка: все пройдет, до свадьбы заживет.

— Я уже женат, — улыбнулся Хепвуд. — И мальчишка есть, как твой Андрейка. Ждет меня, соскучился... А жена, наверное, волнуется.

— Разве ты еще не написал домой? Ведь собирался.

— Написал, конечно... Все рассказал... И как на меня напали... И как меня спасли. А самое главное...

Хепвуд сделал паузу, и Бадьин переспросил:

— Что самое главное?

— Как ко мне отнеслись советские люди. Этого я никогда не забуду.

Хепвуд помолчал, отбросил попавший под ботинок камешек, затем добавил:

— Только не знаю, хватит ли у меня денег расплатиться с больницей — за лекарства, за питание... Ведь у матроса — какие сбережения!

Бадьин громко расхохотался.

— Чудак ты, Джим! Это тебе не будет стоить ни копейки. У нас лечат бесплатно.

Хепвуд был удивлен и обрадован.

— Неужели? Ты говоришь правду? Это очень хорошо... Это замечательно, черт возьми! Перфектли!..

— А как же! — протянул Бадьин, хотя и не знал толком, что означает это английское слово.

Завязался степенный разговор о здоровье, о семьях, о море. Мичман очень интересовался, как поставлена морская служба за границей, и Джим охотно обо всем рассказывал, восполняя недостаток русских слов энергичной жестикуляцией. Однако разговор неожиданно оборвался. Хепвуд внезапно встал, взглянул на часы и заторопился.

— Гудбай!.. До скорой встречи, товарищ. Врач будет сердиться. Я опаздываю.

Крепко пожав руку мичману, Хепвуд зашагал из сквера.

Бадьин изумленно смотрел ему вслед: что случилось, что за спешка?! Странный парень этот Джим. Чудной! Видно, его действительно крепко стукнули.

Мичман Бадьин не знал, что ровно минуту назад из гостиницы «Черноморская» вышел журналист Гарольд Лидсней и, не торопясь, — ему некуда было торопиться, — пошел вниз по улице, к морю. Гарольд Лидсней только что поужинал и, очевидно, захотел немного поразмяться. Вечерние прогулки очень полезны и рекомендуются тучным и пожилым людям. После такой прогулки легче работается и лучше спится. Через полчаса можно будет уединиться в своем номере и приступить к писанию очередной статьи в газеты, которые ждут его, Лидснея, сообщений из СССР.

Джим Хепвуд пошел тем же путем, что и Лидсней. Матрос видел, когда тот вышел из «Черноморской», и поэтому поспешил распрощаться с мичманом Бадьиным.

Матрос следовал за журналистом, не упускал его из виду, однако догнать его не старался. Они миновали один квартал, второй...

Все ближе доносился шум моря, потянуло свежим ветром — спутником вечернего прибоя. Прохожих на улицах, которыми шли Лидсней и Хепвуд, становилось все меньше и меньше. Хепвуд ускорил шаги, будто решившись нагнать Лидснея. Одновременно, не останавливаясь, он сунул руку в карман, тут же вынул ее и поднес к лицу. На какую-то долю секунды в широкой ладони матроса мелькнуло овальное, слегка вогнутое зеркальце. Но только на одно мгновенье. Хепвуд сразу же сунул зеркальце обратно в карман брюк и снова замедлил шаги. Он дошел до первого переулка и свернул в него. А через одну-две секунды вслед за Лидснеем тем же путем прошел, видимо, тоже направляясь к морю, Владимир Петрович Сергиевский.

Владимир Петрович шел шаркающей старческой походкой. На нем была неизменная широкополая соломенная шляпа и большие темные очки.