II
В феврале 1920 года члены и сотрудники Анадырского ревкома первого состава коварно и зверски были расстреляны наехавшими в Анадырь разными авантюристами, искателями золота и лёгкой наживы, купчиками и спекулянтами.
Когда Камчатка очищалась от белых, в Анадыре организовались партизанские отряды, и белогвардейцам пришлось удирать. Часть их рассеялась поодиночке, часть убежала на мыс Дежнева и на эскимосских байдарах и вельботах переправилась на Аляску.
Партизаны выгнать белых сумели, но что делать дальше, не знали: большевиков-руководителей не было.
Вместе с отрядом в Анадырь прибыл вновь назначенный состав Анадырского ревкома. Членами его являлись также командир и комиссар отряда.
Анадырские партизаны в с. Марково, на посту Ново-Мариинском, в с. Усть-Белая и других пунктах были рады прибытию Первого Чукотского отряда регулярной армии. Теперь они получили возможность вручить ему дальнейшую судьбу уезда, а самим разойтись по домам и заняться своими делами: кто ставить капканы на пушных зверей, кто рыбачить, кто охотиться на морского зверя, кто заниматься извозом.
Высадившись, отряд в первую очередь начал строить тёплый, светлый барак. После него бойцы построили склад и баню. А когда закончили, комиссар Букин на общем собрании жителей поста уговорил их построить клуб, и хотя строили его общими силами, бойцам отряда пришлось, конечно, поработать больше всех.
— Да что мы, трудовой отряд, что ли? Всё строим и строим, ровно плотничья артель!..
Однажды с этими словами щеголеватый Илюхин, воткнув топор в бревно, возмущённо оглядел присутствующих. Он тут же схватил топор обратно, но было уже поздно.
— Товарищ Илюхин, явитесь к комиссару! — приказал нивесть откуда взявшийся командир отряда, обладавший ценным качеством охотника и партизана: всё видеть и слышать.
— Что это за разговорчики?! — продолжал он, обращаясь ко всем. — Иль забыли, что мы армия рабочих и крестьян…
От комиссара Илюхин вернулся красный и молчаливый. И с вечера того же дня комиссар Букин начал проводить регулярные политбеседы. Он умело и интересно сочетал с теорией и местные события, и личные наблюдения. Ежедневный политчас бойцы скоро стали ожидать с интересом и с удивлением говорили, что этот час проходит так незаметно, как будто в нём десять минут.
Комиссар и командир уделяли много времени работе в ревкоме. Букин с интересом копался там в архиве.
Общежитие отряда находилось на берегу Казачки. Во время морского прилива эта речушка наполнялась водой, и в неё могли входить катера с кунгасами на буксире. В отлив же вода уходила и обнажалось каменистое дно, покрытое местами тиной. Кое-где в углублениях дна оставалась вода, и в ней плескались бычки, мальки, корюшка и прочая мелкая рыбёшка. Бродившие по посёлку ездовые собаки подбирались к застрявшей рыбёшке и вылавливали её.
В начале первого же политчаса комиссар сообщил, что он нашёл интересные бумаги о том, как один из первых начальников уезда Гондатти, впоследствии приамурский генерал-губернатор, ухитрился утопить в Казачке денежный сундук. В своих донесениях Гондатти докладывал начальству, что при выгрузке с парохода привезённого им денежного ящика, оный ящик в реке Казачке случайно упал в воду и бесследно утонул, о чём де и составлен «прилагаемый при сём акт по надлежащей форме на предмет списания полученных под отчёт 34 347 рублей, поскольку тщательные поиски затонувшего сундука результатов не дали». Вскоре результаты были, видимо, всё же извлечены: Гондатти получил должность губернатора.
— Вот ведь пройдоха какой! — воскликнул в заключение комиссар. — Тут и медный пятак не утопишь, а у него вся казна сгинула!.. А ведь денежный ящик охранялся… Как думаете, товарищи, правильно ли несли караульную службу казаки? Что должен был сделать часовой, если бы денежный ящик действительно упал в воду?
Вопрос комиссара вызвал оживлённый интерес, и обсуждение его заняло весь вечер этого дня и даже продолжалось утром следующего дня на строительстве.
Старшина отряда, бывший минёр Толкачёв, по этому поводу сказал:
— У нас на флоте в Белом море раз подорвался на мине тральщик. Впопыхах забыли снять с постов часовых. Так ребята потонули, а с постов не сошли, не бросили их… Вот это я понимаю, это часовые…
Коваленко припомнил рассказ своего брата. Их эшелон мчался на фронт. И вот около Байкала на крутом повороте денежный ящик выскользнул в дверь теплушки. Тогда часовой, не долго думая, прыгнул вслед за ним и покатился под откос.
— Вот это да!.. Подходяще: пост от него, а он за постом…
— Ну и что?.. — раздались одобрительные восклицания.
— Мабуть, думаете, убился? — спросил Коваленко и лаконично закончил — Сломал ногу, получил «георгия», уволился вчистую и стал кавуны на баштанах караулить.
Всех хлёстче получилось у Илюхина. Отбросив в сторону топор и закурив, он рассказывал:
— У нас на Западном фронте, под Молодечно, был такой случай. Приготовили воздушный шар для разведки да что-то проволынили, а ночь-то не ждёт. Вечером выставили караул. Темь. И вдруг часовому мельтешит в глазах-то, что шар поднимается. Хорошо, что часовой-то был наш, саратовский. Он хвать за канат… Ухватился за самый конец и пополз в корзину. А шар-то летел-летел, летел-летел и спустился в море-океане. Солдат-то был большевик, у нас саратовцы, почитай, все большевики. Он спустился и сейчас же стал орудовать. Осмотрел, разузнал все, как есть, изучил, стало быть, подобрал в окияне каких-то людей, и на том же шаре прилетел в Москву. Пошли в Кремль, их встречают с музыкой…
— Ну и заливает! Даже брёвна краснеют… — не выдержал Ливанов, а Кравченко иронически прогудел:
— Оце не диво… Бо мени сдаеться, шо той солдат був ты, Мыкола. Бачьте, хлопцы, як вин ловко нам шары запускае…
— Ха-ха-ха! Вот это поддел! Ловко. Хо-хо!..
— Это что за митинг?! — раздался голос командира. — Опять Илюхин небылицы рассказывает? Зима на носу, а у вас при такой работе скоро инструменты заржавеют…
Командир был прав: до зимы оставалось немного. Лето в Анадыре короткое, всего три месяца.
Осень здесь, как и вообще везде на севере, наступает внезапно. В конце августа одна холодная ночь как бы отрезала лето. Появились вереницы улетающих уток, гусей, журавлей, лебедей…
Анадырцы вытащили из воды короткие сетки, которые забрасывали в лиман прямо с берега, и взялись за ружья. Иная стая гусей летела так дразняще низко над домами, что заядлые охотники не выдерживали, бежали за ружьями и, не выскакивая из домов, стреляли прямо с порога. Некоторые же палили из окон. И попадали!
Однажды сговорившись, Илюхин и Кравченко обратились к командиру с просьбой разрешить им сходить поохотиться.
— Так разве вы, паря, охотники?! — доброжелательно удивился Воронцов. — Ну что ж, дело хорошее, сходите, сходите. Охотник — лучший солдат, выносливый и смелый. Только не шаляй-валяй, а вот вам, к примеру, задание: маршрут — до земли Гека, добыча — полдюжины гусей, срок — сутки.
Широкий мыс земли Гека сплошь был покрыт птицами. Они здесь отдыхали перед отлётом на юг. Приятели долго рассматривали редкое скопище пернатых. Приморский охотник Кравченко показал Илюхину караульных гусей. Такой гусь важно вышагивал кругом спящей стаи, посматривая по сторонам. Примерно через час он будил одного из спящих гусей и ложился на его место, а тот начинал караулить. Охотники наблюдали, как гуси одной стаи долго и возбуждённо гоготали, словно митингуя, и вдруг, набросившись на хилого гуся своей же стаи, насмерть заклевали его. После этого стая поднялась в воздух. Кравченко объяснил, что они заклевали слабого гуся, который всё равно не долетел бы с ними и погиб в дороге, только измучил бы других гусей.
В ожидании, когда Кравченко разведёт костер, чтобы вскипятить чай, Илюхин приложился и выстрелил. Птицы удивлённо подняли головы, высматривая нарушителя их отдыха. Раздался второй выстрел, и тогда поднялся невообразимый шум и гам, небо почернело от массы поднявшихся птиц, они заметались, хлопая крыльями чуть ли не по головам охотников.
— Стой! Ты що, охотник чи убивец?! — с возмущением закричал на приятеля Кравченко. — Хиба ж оце можно? Совесть маешь?..
Охотничья этика не разрешает стрелять птиц, отдыхающих перед отлётом на юг, и анадырцы на мысе Гека не охотились. Выстрел Илюхина явился возмутительным нарушением неписаных, но строгих охотничьих законов.
Приятели принесли в казарму девять гусей, убитых по дороге, в полёте. После этого на охоту пошли Воронцов с Букиным, а потом они стали посылать, в порядке тренировки, всех бойцов отряда.
Вокруг поста, в тундре, было видимо-невидимо золотистой морошки и в изобилии росла любимица детей пачкунья-голубика. С наступлением холодной погоды ягоды быстро дозревали, становились сладкими. Это был последний дар короткого северного лета.
Скоро стало морозить сильнее. Первого октября появилась шуга в лимане, пошли льдинки. Через два-три дня приливами и отливами по лиману стало носить — то к морю, то обратно — огромные скопления небольших, но толстых льдин, — мутновато-жёлтых из солёной морской воды и прозрачных из речной. Дни укорачивались. В ясную погоду за горой Маришкой утренняя заря, как застенчивая девушка, несмело вспыхивала слабой улыбкой. Солнце всё больше и больше запаздывало, смотрело холодно и неприветливо, спешило скрыться. Оно стало показываться не больше чем на пол-тора-два часа. Изо дня в день стал дуть северный ветер — «хивус». Морозы усилились. Лёд на лимане застыл. Пошёл снег, начались пурги. Наступила зима.
В одну из тёмных сентябрьских ночей бойцы впервые увидели северное сияние.
Казалось, что где-то вдали, в ночном мраке, бесчисленные батареи, расставленные по гигантскому холму, открыли беззвучный белый огонь. Абсолютная тишина. Видны лишь непрерывные белые вспышки, образующие огромную световую дугу. Вдруг из этого полыхающего полукруга в небо устремляются лучи прожекторов. Они быстро-быстро снуют, переплетаются, ткут светящийся полог, развёртываются, словно огненный занавес. Неожиданно сияние из лунно-белого становится многоцветным. В небе — словно радуга, в которой непрерывно рвутся снаряды, и она животрепещет. Прожекторные лучи иногда вдруг останавливаются, несколько секунд висят столбами над землёй, а затем вновь начинают метаться по небу.
И снег на земле зажигается ответным голубым сиянием.
Радужную метель северного сияния нельзя смотреть без очарования. И, вероятно, чтобы освободиться от него, люди в Анадыре, сбрасывая оцепенение и отворачиваясь от неба, буднично говорят: «Будет пурга».
Перед шестой годовщиной Октября по радио был получен приказ о передаче отряда в погранвойска ОГПУ.
— Итак, будем стеречь границу, — сказал Букин, прочитав бойцам приказ. — Поздравляю вас, товарищи. Советский пограничник — почётное звание, но и ответственное. Пограничник постоянно должен быть начеку. Его качества — зоркость, бдительность, стойкость…
Когда комиссар кончил говорить, Илюхин, получив разрешение, спросил:
— Какая же здесь граница? И с кем? Кругом тундра да море…
— Вот по морю и проходит наша граница с Америкой.
— Так на неё надо бы моряков, военные суда, а у нас больше кавалеристов…
— Пришлют и моряков, и пограничные морские катера, но пока охраняем границу мы.
— А то ж далече, товарищ комиссар, тая Америка?
— Не так уж далеко, товарищи. Отсюда до Аляски на катере всего каких-нибудь пятьдесят часов ходу. А чем севернее, тем меньше. От мыса Дежнева до американского острова Диомид даже на чукотской байдаре несколько часов езды…
— А та Аляска ото и есть сама Америка?
— Да… Аляска является частью Соединённых Штатов Америки. Раньше она принадлежала России. Открыли её русские. Но лет пятьдесят тому назад царское правительство продало её.
— Наверно, подходящую цену дали?
— Сущие пустяки: семь миллионов долларов.
— Видно, на ней нечем было попользоваться. Вроде пустыни.
— Нет, это очень богатый полуостров. По площади Аляска составляет пятую часть всей территории США. На ней добывают, кроме пушнины и рыбы, много серебра, олова, нефти, но больше всего золота. Не прошло и года после покупки, а свои семь миллионов американцы уже вернули.
— Так зачем же её продали?!
— Не иначе, как американские мильонщики царя подкупили, — сказал Илюхин.
Так бойцы Первого Чукотского отряда Советской Армии официально стали первыми советскими пограничниками на Чукотке. Были выставлены посты на мыс Чаплина, мыс Дежнева. Однако граница как-то не ощущалась. Бывалые солдаты отряда рассказывали, что на границе должны стоять особые знаки — пограничные столбы, и пограничники могут видеть не только натуральную линию границы, но и чужеземных солдат за ней, а по ночам они ловят контрабандистов и шпионов. Ничего подобного в Анадыре не было. Кругом безмолвная тундра, льды Берингова моря и — никаких происшествий. Америка казалась такой же далёкой, какой она кажется и на Волге. И вот после стольких лет войны бойцы могли, наконец, посмотреть на мирную жизнь вокруг.
Правда, учёба продолжалась. Но основное внимание в ней отдавалось политграмоте. Кроме того, пограничники стали учиться управлять собачьими упряжками, тренироваться в ходьбе на шведских и чукотских лыжах, ставить капканы на песцов и лисиц, силки на куропаток, охотиться на зайцев. Скоро ребята так закалились, что лютую приполярную зиму переносили нисколько не хуже бывалых анадырцев.
— Сближайтесь с населением, — говорил бойцам Букин. — Сближайтесь с местными жителями, влияйте на них, несите им культуру, а для этого сами учитесь больше.
И вот в свободное от учебных занятий время многие бойцы стали участвовать в клубной работе, выступать в концертах и спектаклях, работать в избе-читальне. Наиболее развитых бойцов привлекли к ликвидации неграмотности местного населения. Тут пограничники узнали, что до революции на всей Чукотке было только три грамотных человека: начальник уезда, урядник и писарь.
Правда, перед войной на посту была организована школа. Но уж очень ей не повезло на учителей. Хорошие педагоги в неведомую даль не ехали, и сюда попадали забубённые головушки. При нас первое время в роли учителя подвизался рябой пьяница Взглядов. Он называл себя студентом, носил фуражку с синим околышем и несколько раз в году справлял «татьянин день»: с утра напивался, диким голосом орал тарабарщину, объясняя, что поёт по-латыни, а к вечеру доходил «до положения риз» и сваливался замертво.
Подстать ему был также единственный на всю «округу» «медик» Громников, угрюмый пьяница и невежда. Когда-то он был ротным фельдшером, поэтому перевязки делал хорошо, но в остальном ничем не отличался от знахаря. Любая болезнь с повышенной температурой у него называлась горячкой. «Потому что человек делается горячим», — пояснял он. Но, записывая такого больного в амбулаторную книгу, обозначал диагноз болезни многозначащим «эх».
— По-латински горячка называется «эхлюэнций», а я пишу это сокращённо, «эх», — угрюмо объяснил он Букину, заинтересовавшемуся его работой.
Лечил Громников так: давал больному полстакана касторки, а если болезнь длилась — ещё стакан. В затяжных случаях применял сложное лечение: доставал с верхней полочки аптечки порошок, не помогало — брал соседний, и так перебирал всю аптечку. Если больной не выздоравливал и не умирал, Громников брал понемногу от всех лекарств и микстур, смешивал всё это, подбавлял водки и травил больных этой «специальной микстурой». И не он был виноват, что анадырцы продолжали жить. Чукчи к нему не обращались, а лечились у своих шаманов, анадырцы же предпочитали лечиться спиртом и брагой.
Людей на посту Ново-Мариинском в то время насчитывалось до трёхсот человек. Половину их составляли коренные жители — казаки и камчадалы. Остальные были пришельцы, перелётные птицы.
Любимым развлечением камчадалов и старожилов-анадырцев были «вечорки». Принарядившиеся, с чинным видом они рассаживались вдоль стен, и вечорка начиналась. Сначала запевали старинные русские песни. Потомки казаков-землепроходцев, они бережно хранили и передавали из поколения в поколение песни, вынесенные из России, вероятно, еще сподвижниками Ермака. С годами слова песен искажались, и порой об их значении трудно было догадаться.
Обычно запевали женщины гортанными пронзительными голосами:
«Ай во пойе, ай во пойе, ай во пойе тайвонька,
На тайвоньке светике, светики айзоровы».
Мужчины подхватывали:
«Ой, кайина, ой, майина».
Ни калины, ни малины, ни цветиков лазоревых никто из анадырцев не видел, не представлял, но пели с увлечением.
Потом на середину зала выходили танцоры. Вышедший должен был поочерёдно танцевать со всеми сидевшими вдоль стен представительницами прекрасного пола. Иначе он покрывал позором себя и наносил несмываемое оскорбление женщинам, с которыми был просто уже не в состоянии танцевать. К концу круга с плясунов струился пот, они еле волочили ноги, глаза их делались мутными, но всё же они ошалело кланялись очередной партнёрше, предпочитая смерть от танцев позору и оскорблению.
Такое испытание пляской с честью выдерживали многие пограничники, и в их числе Илюхин и Кравченко. Этим они приобрели среди анадырцев большую славу. И не только у анадырцев, но и среди тогда живших там искателей золота.
В военные годы кто-то нашёл на реке Великой золото, другой счастливец — на реке Волчьей, третий — на реке Канчелан, четвёртый и пятый — на реке Таньюрер. И пошло… Не проходило дня, чтобы не находили золота всё в новых и новых местах. Заговорили о золотоносной жиле, якобы идущей с Аляски. На правах первооткрывателей стали «столбить» участки и регистрировать их в канцелярии начальника уезда. В тундре появились старатели-одиночки. И не успели они намыть хотя бы один килограмм золота, как уже по всему свету полетела молва о богатейших россыпях и стала манить в Анадырь искателей счастья. Ехали старатели из Владивостока. Хлынула в «новый Клондайк» волна золотоискателей из Аляски. Началась золотая лихорадка. Разговоры вертелись только вокруг счастливцев, то и дело находивших там и сям несметные количества «жёлтого песка».
В архиве ревкома Букин нашёл толстую, как библия, книгу регистрации золотоносных участков первооткрывателями, что давало им право поставить на границах этих участков свои знаки — «застолбить» их — и вести разработку золота на льготных условиях.
На шхунах из Америки приехали целые экспедиции. Они производили шурфовку, промывку и обработку золота. Но крупных капиталовложений американцы не делали: не привезли ни одной драги, не построили ни одного хорошего дома или хотя бы барака и стремились обойтись старательским способом добычи. Никаких других орудий, кроме кирки и лопаты, чукотская земля в ту пору ещё не знала. Всё делалось кое-как, на скорую руку. Золотоискатели своими повадками походили скорее на торопливых грабителей, чем на тружеников. И похоже было, что забредший в Анадырский лиман американский крейсер «Бер» находился у них «на стрёме».
Действительно, как только Советская Армия заняла Владивосток, американцы убрались восвояси. Осталось всего около ста человек, убеждённых, что ничего хорошего в Новом Свете они не найдут. Это были американизировавшиеся выходцы из России: русские, украинцы, осетины, татары, поляки. Люди, прошедшие сквозь горнила всевозможных испытаний, с сердцами, недоступными ни страху, ни счастью.
Удивительные тут были люди!
Вот, например, прихрамывающий уралец Васильев, с лицом древнего воина и таким же мужественным сердцем. Однажды он охотился в верховьях реки Волчьей с осетином Азабаевым. Вернувшись раз с объезда поставленных капканов, он с трудом вошёл в землянку, сел на пол, снял обувь с левой ноги и стал внимательно осматривать её.
— Дай-ка топор, — сказал он Азабаеву. Тот подал.
— Дай полотенце, — продолжал Васильев.
Азабаев стал искать полотенце. «Р-раз!» услышал он удар топора, повернулся и с ужасом отпрянул: отмороженная половина ступни валялась на полу, из обрубленной ноги хлынула кровь, а Васильев спокойно клал топор рядом с собой.
Азабаев вывез из Америки только золотые зубы и привычку ежедневно бриться. Не брезгуя ничем, он всяческими путями пробовал достичь в Америке богатства и при этом испытал ряд превращений: из рабочего на прииске стал старателем, разбогател, владел прииском, разорился; служил по найму солдатом; был владельцем бара, прогорел; работал посыльным, грузчиком, возчиком; поступил в сыщики, нажился и открыл публичный дом; подвергся ограблению, сам занялся грабежами, попал в тюрьму; освободившись, уехал на Чукотку. Высокий, поджарый, с горящими глазами, он походил на поджавшего хвост волка.
Выделялись мужественной красотой и достоинством медлительных движений трое братьев Алихановых. Родившись в семье рудокопов на Кавказе, они шахтёрами работали в Америке. По приезде В Анадырь Алихановы не поехали в верховья какой-либо реки, как это все делали, а, переправившись на левый берег лимана, стали что-то искать по невысоким холмам.
— Эй, парни, у вас мозги набекрень свернулись, что ли?! — удивлённо кричали им. — Что вы надеетесь найти здесь?
— Золото. Чёрное золото, — спокойно отвечали братья. И они нашли его.
До появления Алихановых уголь для отопления завозился в Анадырь из Владивостока. И вот эти осетины, да ещё поляк Стасевич — с виду немощный, но очень живучий старик — начали добывать уголь в Анадыре. Их шахты на левом берегу лимана скорее походили на медвежьи берлоги; кроме лопат и кайла, никаких орудий не было, но угля они давали достаточно. И благодаря им завоз дорогостоящего сучанского угля прекратился.
Выделялся среди золотоискателей своим самомнением, несусветным хвастовством и высоким ростом — выше Кравченко — старик Мирошниченко, прямой, как мачта.
Была тут ещё компания: агроном, механик и два студента-электрика, которых сюда привела и не давала покоя мечта об анадырском золоте. Но пока его не было. И агроном служил сторожем во вновь построенном клубе, а студенты возили на собаках уголь. Это были личности с убеждениями, стремлениями, взглядами и… неоправданными претензиями.
Вообще говоря, сборище было редкое.
Когда Первый Чукотский отряд прибыл в Анадырь, золотая горячка уже прошла. Правда, отдельные маньяки всё ещё бродили по горам и верховьям рек, но большинство пришельцев перешло уже к рыболовству, охоте или извозу на собачьих нартах — каюрству. И, кроме того, все они потихоньку занимались скупкой пушнины у чукчей, кочевавших вокруг, в безграничных просторах тундры.
В свободное время, — а его у анадырцев тогда было вдоволь, — они варили брагу, собирались компаниями, играли в покер, находились мастера играть на гитарах «по-гавайски» и лихо отплясывать джигу. Но чаще и больше всего развлекались воспоминаниями из своей богатой приключениями жизни.
Мирошниченко владел испорченным руль-мотором и вечно чинил его, беззастенчиво хвастаясь при этом.
— Хитроумные замки во всей Америке лучше меня никто не понимал, — рассказывал он однажды своим гнусавым тенорком, по обыкновению ковыряясь в руль-моторе. — Бывало, пропадут у какого-нибудь ихнего миллионщика ключи от несгораемого шкафа, инженеры тырк-мырк — и ни в какую. Вот и начнут носиться по всей Америке, Мирошниченку искать. Найдут в какой-нибудь обжор… ресторане, значит, и давай кланяться. Ну, конечно, приходилось всё время ездить то туда, то сюда, выручать этих пьяниц. Брал с них, сколько хотел. Жилось неплохо…
И он покосился на своего дружка, такого же старого бродягу, Глушкова. Этот сплошь зарос волосами и был такого огромного роста, что казался слоном среди людей. Они вместе добирались до Сиэтля и кое-как, впроголодь, приехали сюда. В своих странствованиях по Европе, Америке, Африке и Австралии Глушков сохранил добродушный облик тамбовского крестьянина, но потерял снисходительность даже к друзьям, и Мирошниченко побаивался его.
— Жилось неплохо, — ехидно подхватил Глушков последние слова приятеля. — Только портков не хватало. Оба сюда в такой вот рваной робе прикатили, зато в шляпах…
И Глушков потрепал Мирошниченко за оборванную штанину американского комбинезона.
— Не лапай, не купишь, — огрызнулся тот.
— Знамо, не куплю, — согласился Глушков. — На чёрта она мне нужна. Я тебя дёргаю, вот что: ты не так мотор собираешь, не туда привинчиваешь, вот у тебя и не получается.
— Много ты знаешь «не туда привинчиваешь», — передразнил Мирошниченко приятеля. — А не получается потому… что на заводе дырку для винта не там, где надо, сделали.
— Ха-ха-ха!.. — прыснули окружающие. — Дырку не там сделали!
— Да, не там, — упрямо повторил Мирошниченко. — Придётся поправлять дьяволов.
И, отыскав инструмент, он стал сверлить дырку рядом с другой.
— Брось, Сергей Иванович, портить мотор. — Пойди лучше к Полистеру, купи или выпроси в долг новую робу… Чай, он тебе даст в счёт ремонта несгораемого ящика… — послышались ехидно-доброжелательные голоса.
Мистер Полистер был доверенным фирмы «Свенсон и компания», которая продавала всевозможные товары и скупала пушнину.
Эта фирма американского дельца, которого молва рисовала «простым парнем из старателей», опутала сетью торгово-заготовительных факторий всю Камчатку и Чукотку.
Фактория Свенсона на посту была расположена за Казачкой, под горой Маришкой. Задняя половина главного дома фактории, где жил Полистер, была врыта в гору и соединялась с выкопанными в Маришке подземными кладовыми. Справа к дому примыкал большой склад с товарами, слева — комната для приезжих чукчей. Всё это находилось под одной крышей. Не выходя из дома, Полистер и его помощник Кетчим могли принимать чукчей, угощать их, спаивать, а потом за безделицу покупать драгоценные меха.
Но этому приходил конец. По концессионному договору Свенсон в эту зиму должен был распродать товары. Уже организовывалось Охотско-Камчатское рыбопромышленное акционерное общество — ОКРАО, которому Свенсон обязан был передать свои фактории и товары.
Нескладная фигура Полистера в дорогих мехах шныряла по домишкам поста, сверкая золотыми зубами. Он вечно или свистел, или жевал резинку, угощая ею всех желающих.
— Плиз, плиз… — говорил он, улыбаясь и протягивая пластинки резины в ярких рекламных обложках, наподобие лезвий для бритвы.
Одна фирма утверждала, что её резина освежает и дезинфицирует рот, другая уверяла, что употребление её резины делает зубы жемчужными, третья гарантировала долголетие своим потребителям.
— Неужто это правда, Гаврила Иваныч? — спросил как-то Илюхин старика Глушкова, любившего пожевать табак или резину. — Глядя на вас, вполне можно поверить, что они дают большую пользу…
— Это верно. Пользу они дают, только кому? Форду! — рассердился старик, работавший одно время в Детройте.
— На конвейере не закуришь — некогда. Ну и заменяешь курево жвачкой. Жуёшь эту резину и работаешь без передышки. Мастера они соки выжимать…
И под влиянием воспоминаний старик разоблачил Свенсона.
— Резинку он «плиз, плиз», а вот патронов калибра 30 на 30 не привёз. В прошлом году распродал ружья 30 на 30, ничего не скажешь — ружья неплохие… А патронов к ним сейчас нет. Значит, покупай ружья 20 на 25, к ним и патронов сколько угодно. А на будущую зиму их не будет… Или, возьми, лампы. В каждом доме на посту не меньше десятка ламп, а стёкол к ним нет. Ну, и покупают новые, со стёклами…
Подошедший к ним Щепотьев, имевший вид псаломщика и елейный голос монаха, — у него бойцы учились играть на гитаре «по-гавайски», двигая по струнам столовым ножом, — добавил:
— А вы посмотрите, у Полистера шляпы ковбойские, кепки жокейские, шляпки дамские, шапки, фуражки. Любая вещь за рубль. А они ему стоят не больше пяти центов за штуку. Хе-хе… Всю эту заваль в Америке никто не купит: вышли новые фасоны. К тому же, гниль. Свенсон получил их в придачу к какой-либо партии хорошего товара. Сгниют совсем — выбросят и никакого убытка. А каждый вырученный рубль — чистая прибыль-с…
Упражняясь в езде на собаках, пограничники часто бывали в верховьях Кончелана. Там они заезжали в табуны богатейшего чукчи Тейтельхута, имевшего, как говорили, до четырнадцати тысяч оленей. Пограничники дружески беседовали с батраками полуфеодала, рассказывали им о войне и революции, состязались в беге, в борьбе и постепенно сдружились.
Особенно тянулся к пограничникам батрак Кальтэк, стремительный силач, с весёлой улыбкой, обнажавшей два ряда крупных белых зубов. Он любил рассматривать картинки в журналах и расспрашивать о Ленине, о революции, Москве и Ленинграде, гражданской войне, равноправии, конфискации земель… Быть может, половину не понимал, но слушал, затаив дыхание.
Однажды Кальтэк привёз на пост в факторию от своего хозяина две нарты пушнины и выпоротков. Тейтельхут брал у Полистера патроны, капканы, табак, чай, спирт, посуду, материю, ножи и другие товары, необходимые кочевникам, обменивал их на пушнину у окружающей бедноты и периодически расплачивался с Полистером.
На этот раз вместе с Кальтэком приехала его жена Рылькуна, за которую он четыре года батрачил её отцу бесплатно, в виде выкупа за невесту. Прежде всего Кальтэк зашёл с женой к пограничникам и, напившись у них чаю, отправился к Полистеру. С ним пошли Толкачёв, Илюхин и Кравченко.
Кетчим принял от Кальтэка пушнину, выпоротки, пыжики, шкуры оленей, присланные Тейтельхутом, и стал делать записи в книгах. По знаку Кальтэка, Рылькуна внесла ещё мешок с пушниной.
— Моя капкан лови, — гордо сказал Кальтэк, славившийся как удачливый охотник.
Подвыпивший Полистер захохотал, поочерёдно встряхнул песца и двух лисиц, поданных ему Кальтэком, подул на мех, спросил что-то у Кетчима, пробормотал «олл райт» и повесил шкурки в угол.
— Объясните своему приятелю, — сказал американец на отличном русском языке, — объясните, что пушнина у него плохая, но из уважения к вам, — ехидная усмешка скользнула по его губам, — из уважения к вам я беру эту дрянь в уплату его долга. Прошлой зимой мистер Кетчим ездил по стойбищам и дал ему в долг табак и чай…
— Объясняйтесь, мистер, сами. Мы не умеем.
Тогда Полистер, который так же хорошо разговаривал по-чукотски, как и по-русски, стал быстро-быстро что-то говорить Кальтэку.
Лица чукчей бесстрастны во всех случаях жизни. Но тут глаза Кальтэка гневно сверкнули и было видно, как на смуглых щеках его стал проступать тёмный румянец. Негодующе обратился он к пограничникам:
— Моя… взяла… один, — он показал палец и повторил — один… пачка таак… один ирпич… ча… Моя хачу ин… инчестер.
Тогда Полистер объяснил пограничникам:
— Прошлой зимой мы давали кирпич чая и пачку табаку за двух лисиц, только за двух лисиц, если их сразу тут же отдавали нам. Ну, а если отдают через год, то этого уже мало. Конъюнктура рынка ухудшилась. Кроме того, птицы несут яйца, важенка приносит телёнка, собака — щенят… Товар должен приносить выгоду, особенно, если его дают в кредит. Понимаете? Поэтому сверх двух лисиц он должен мне отдать песца.
— У нас в Саратове лавочник Залогин, к примеру, тоже так торговал, — понимающе поддержал Илюхин. — Двадцать да двадцать — рупь двадцать, чай, не брали — полтора…
— Илюхин, не ввязывайся, — остановил его старшина.
— Какой лавочник?! У нас большая, солидная фирма «Свенсон и компания»…
Между тем Кальтэк, видимо, твёрдо решивший приобрести ружьё, вынул из мешка ещё трёх песцов, добавил к ним выдру и бросил их на прилавок:
— Ружьё! — сказал он угрюмо.
Полистер достал из заднего кармана брюк флакон виски, хлебнул, подмигнул и пошёл в дальний угол склада. Вернувшись с дамской шляпой в руках, он водрузил её на голову Рылькуны. Серьёзное лицо чукчанки с татуировкой на щеках, чёрные косы с вплетёнными бусами и прикреплёнными монетами, меховая кухлянка и… фасонистая шляпка с дрожащими цветочками — нелепее этого и придумать было трудно.
Илюхин не смог удержать улыбку.
— Стыдно, товарищ Илюхин, — одёрнул его старшина.
Американцы хохотали, ничего не понимающая Рылькуна улыбалась, Кальтэк недоуменно смотрел на друзей.
— Эх, как вдарю ему зараз в очи. Тоди вин зроду не буде смиятыся! — вскипел Кравченко.
— Уймись!.. Не дипломатично… Комиссару доложим, он разберётся. Пойдём, братва.
Старшина потом говорил, что он увёл ребят потому, что боялся дипломатического скандала.
— Даст он ему в зубы, свернёт салазки, а он иностранец, у него договор с Советской властью… Увезут его на операцию, а потом пришлют ноту: что ж вы, скажут, договора заключаете, а потом в морду бьёте! Нельзя…
Сдружившийся с пограничниками Кальтэк стал одним из первых большевиков тундры. А, может быть, и самым первым…
Однажды в табун из стойбища приехал Тейтельхут. Жирный, он сидел на беговых санках, и медно-красное лицо его раскраснелось ещё больше от быстрой езды. Как и все чукчи, он был подпоясан очень низко сыромятным ремнём, на котором висел нож в деревянных ножнах и кисет с табаком, От сильных, рослых оленей шёл пар. Хозяин не спеша вынул из-за пазухи трубку, набил её табаком и протянул Кальтэку.
— Прикури!
Надо было сейчас же схватить трубку, побежать к костру, прикурить и, подбежав обратно, подать Тейтельхуту.
Но Кальтэк стоял и не двигался. Только глаза его, смотревшие на богача, засверкали, как угли.
— Ты зачем приехал? — вдруг спросил он Тейтельхута. — Оленей пасти?
Владелец табунов взглянул на людей, но глаза его как будто не видели их.
— Я приехал к своим оленям. Хочу посмотреть, хорошо ли пасёте вы их.
— Нет твоих оленей! Смотри! — вскричал Кальтэк и стал показывать на отдельные группы чёрных, белых, бурых, серых важенок и быков, пасшихся невдалеке по склону холма. — Вот — олени Гемалькута, это — олени Тевлянто, вот — Карауге, вот — моего отца, вот — Милеткина… Ты у всех отбираешь и оленей, и пушнину. А сам не работаешь. Ты, как овод, залез нам под кожу…
— Замолчи! Я вам есть даю…
— Мы работаем у тебя, как беговые олени, а едим, как тундровые мыши.
— Замолчи! Ты кто?
Тейтельхут вынул изо рта трубку и с удивлением посмотрел на смельчака.
И тогда Кальтэк, гордо выпрямившись во весь свой рост, медленно и громко ответил:
— Я бол-че-вик!
Глаза Тейтельхута стали круглыми, он молча и зло бросил свою тяжёлую, вылитую из олова, трубку в лицо Кальтэка, ударил оленей, они испуганно метнулись, и он ускакал.
…Через год Кальтэк уехал в Ленинград, в Институт народов Севера.
