Книга: «Мелкое» дело
Назад: «Мелкое» дело
Дальше: Священный союз

Под сенью креста унии

Было ещё прохладно. С востока гора розовела, встретив первые солнечные лучи. На западном же склоне, в густых кронах деревьев, ещё таились утренние сумерки.
В небольшом парке дорога разбежалась в разные стороны небольшими аллейками. Выбрав одну из них, Захаров уверенно пошёл дальше, в гору, и вскоре очутился на ровной, как биллиард, и такой же зелёной поляне, обрамлённой кустами.
– Ишь ты, как красиво! – окинув взглядом поляну, удивился сопровождавший Захарова солдат Соболь – коренастый, мускулистый, добродушнейший сибиряк.
Захаров и Соболь пересекли поляну и у подножия земляного конуса наткнулись на развалины древней каменной стены с бойницами и чуть дальше – на серого каменного льва, сидящего на таком же сером квадратном постаменте. Передними лапами лев держал щит, на котором едва сохранился высеченный когда-то герб. Сам лев выглядел не лучше: камень источен ветрами и дождями, линии давно потеряли чёткость, а пальцы на лапах, левое ухо и ноздри были вовсе отбиты.
Захаров и Соболь долго разглядывали льва и развалины стены.
– А где же Высокая Крепость, товарищ капитан? – спросил, не сдержав любопытства, Соболь.
– Вот это она и есть. Вернее – то, что от неё сохранилось, – ответил Захаров и рассмеялся, прочитав на лице солдата откровенное удивление и разочарование.
Карабкаясь по крутизне, они отправились на вершину конуса и вскоре очутились на «пятачке» – маленькой круглой площадке, похожей на цирковую арену.
– Смотрите, Соболь! – указал Захаров.
Перед ним, далеко внизу, раскинулся большой старинный украинский город. В этот ранний час он ещё не был отчётливо виден: его кварталы, парки и бульвары затянуты утренним туманом, который лениво и вязко стлался, скрадывая очертания домов и улиц. Отсюда, с уже озарённой солнцем вершины, эти медлительные свинцово-серые клубы в первый момент казались мрачными, но вот солнце приподнялось из-за Высокой Крепости, и в его луче ярко вспыхнул алый флаг. Большое красное полотнище, два дня назад установленное на башне ратуши руками советских солдат, гордо развевалось над освобождённым городом. И как бы развеянный шёлковым полымем, туман немощно поблёк, заметался и растаял – глазам Захарова и Соболя открылась чёткая, красивая и светлая панорама города.
Казалось, не солнце, а флаг бросил на город свои лучи и, разогнав хмарь, раззолотил улицы, дома и парки весёлой позолотой июльского утра.
Картина эта представилась Захарову почти символической: вот так же, как этот только что рассеявшийся туман, город ещё окутывала неизвестность, – ещё не выяснено настоящее имя того или иного жителя, не установлено пока, почему не удрал с фашистами В., а удрал Б., и удрал ли он действительно или живёт где-нибудь в самом центре под иным именем. Ещё липла в укромных уголках города, как вот эти клочья тумана, разная дрянь, ещё в радостно улыбающейся праздничной толпе нет-нет да и вспыхивали из-за чьей-нибудь спины горячей ненавистью чьи-то злобные, колючие глаза, ещё раздавались в сумерках одиночные выстрелы из-за угла. Но уже третий день полыхал над городской ратушей алый флаг освобождения, и с каждым его трепыханием рассеивались и таяли клочья гнилого тумана диверсий, шпионажа и террора.
Ещё грохочут по пути на запад освободившие город советские танки, не сегодня-завтра двинутся в дальнюю дорогу и Захаров с Соболем, но, стоя здесь, на этой горе, они уже видят тот близкий день, когда народ выдернет из своего тела последнего клеща, вооружённого ножом и свастикой, и будет радостно, спокойно трудиться и жить.
Захаров, сняв с головы фуражку, расстегнул гимнастёрку и повернулся лицом к солнцу. Взгляд офицера остановился на ближайших холмах, а мысли перешагнули через них и ушли далеко на северо-восток – туда, откуда началась военная дорога Захарова.
Июль… Солнце… Желтоватые холмы выравниваются под затуманенным взглядом Захарова, сереют, превращаются в горячий мягкий асфальт, по которому печатают тяжёлый шаг солдатские ботинки, – в этот самый день, получив диплом об окончании юридического факультета, Захаров отдал его на сохранение матери и рядовым добровольцем вышел из родной Москвы навстречу врагу…
Июль… Горькой полынью дышит выжженная солнцем степь, мощно и гордо несёт свои воды мать русских рек, сурово высится на её крутом берегу легендарная твердыня… Командование, дознавшись о скрытом дипломе, не внимая мольбам, строго приказывает старшему сержанту передать взвод, а самому отправиться в военно-учебное заведение…
Июль… Офицер – военный следователь мчит «на перекладных» по фронтовым дорогам, следуя по назначению. Остаётся позади горящий Старый Оскол, промелькнули Обоянь, Ржава и по вехам сотен обугленных «тигров» и «фердинандов» офицер въезжает в грохочущий боем Белгород…
И вот снова июль, и перед Захаровым расстилается освобождённый Галичин – город, которого следователь никогда не видел, но который был ему таким же родным, как и все пройденные…
Захаров повернулся и стал вглядываться туда, куда ещё предстояло идти. В ту же сторону пристально смотрел и Соболь. Обняв солдата за плечо, Захаров протянул руку с тонкими длинными пальцами.
– А вот там, Соболь, за теми высотками, кончается земля русская…
Покинув Высокую Крепость, Захаров и Соболь спустились в город и нарочно пошли через площадь Рынок. В центре её массивным каре выстроилась городская ратуша, увенчанная по фасаду высокой четырёхугольной башней, на которой полыхал алый флаг. Арку главного входа в ратушу охраняли близнецы-львы, сидящие со щитом в лапах: точно такие же, как и тот, что стоял на вечном посту над городом, только помоложе. Перед ратушей толпился народ. Запрокинув голову, люди часами любовались флагом. Одни уходили, другие приходили, – и так вот уже третий день.
Захаров и Соболь прошли мимо кафедрального собора греко-католической унии. Прямо у панели, в каменных нишах, покоилось изваяние усопшего Христа, дабы верующие могли прикладываться к нему на ходу. В этом особенно усердствовали всевозможные старушки – каменный Христос лежал весь обмусоленный и усыпанный цветами бессмертника.
– И куда только санинспекция смотрит! – наивно возмутился Соболь. – У нас кержаки уже на что народ-кремень, а и то давно от такого дела отстали.
– А у вас, Соболь, Советская власть сколько лет?.. Вот то-то же! А здесь всего год, да и то ещё до оккупации.
Капитан и солдат пересекли улицу Легионов и вошли в гостиницу, занятую штабом их соединения. В комнате дежурного, в своём отделе, Захаров застал двух сослуживцев – капитана Михеева и лейтенанта Зернова. Закадычные друзья, как всегда, горячо спорили, что, впрочем, являлось чуть ли не основой их дружбы.
– Тш-ш!.. А поспокойнее можно? – засмеялся Захаров. – Накурили, черти! О чём спор? – поинтересовался капитан, распахивая настежь оконные рамы.
– О чём? Вот скажи: допускаешь ли ты такое уголовное преступление, которое не могло бы быть расследовано советскими криминалистами?
– Конечно, нет. Советский уголовный процесс вообще исключает дела, не поддающиеся расследованию.
– Ну вот, пожалуйста! – победно взглянул на Зернова Михеев.
– Да принципиально я и не спорю, но вот практически…
– Ну-у, совсем заехал! – безнадёжно махнул рукой Михеев.
Сидя на подоконнике и покачивая ногой, Захаров улыбался.
Вдосталь позабавясь, он пожал плечами:
– А вообще-то, друзья, сказать по-честному, оба вы несёте ахинею: один выдумывает нереальные, оторванные от жизни, действительности, времени и места примеры, а другой, вместо того, чтобы идти завтракать, оспаривает их. Вы вот тут лясы точите, а мы с Соболем уже на Высокую Крепость сходили. Ох, и красиво же, братцы! Весь Галичин как на ладони! Ну, пошли, я проголодался…
Позавтракав, офицеры вышли на длинный – через весь фасад гостиницы – балкон и закурили. Но не успели Михеев с Зерновым найти новую тему для своего спора, как из окна высунулся дежурный:
– Здравствуйте, товарищи! Захарова не видели?.. Ах, и вы здесь! Идите, полковник вызывает!
Окинув придирчивым взглядом ловкую, подтянутую, даже чуть щеголеватую фигуру капитана, полковник остался доволен.
– Войсковая часть полевая почта 19999-А (она вчера вышла из Галичина) просит нас помочь ей в розыске рядового Тимофея Николаевича Никитина и старшины Василия Дмитриевича Курского – военнослужащих данной части, пропавших третьего дня. Старшина и рядовой вышли из расположения части в город и в срок, указанный в увольнительных, не вернулись. Не пришли в часть и наутро. Днём командир разыскивал их своими силами, но не нашёл, а вечером часть выступила из города. Вот и всё. Вот тут приложены фотографии пропавших, их анкетные данные и разные справки…
Полковник передал бумаги Захарову.
Приняв все обычные в таких случаях меры, то есть запросив комендатуры, госпитали, Захаров ещё раз тщательно изучил все имеющиеся у него материалы и тяжело вздохнул, на что имел полное основание. Действительно: два военнослужащих вышли из части – и как в воду канули. Куда они направились? Вдвоём или с кем-нибудь ещё? Вместе или порознь? Были ли у них в городе знакомые? Куда они заходили? – ни на один из этих вопросов никто ответить не мог.
Несчастный случай почти исключался: любое лечебное учреждение немедленно сообщило бы о пострадавших в их часть. Проверить это, конечно, было необходимо, но… Захаров почти не останавливался на этой версии, тем более, что проверить её не составляло никакой трудности. Самовольная отлучка двух ветеранов части, отличных бойцов-комсомольцев также исключалась. Вероятнее, пожалуй… Захаров ещё раз перечитал документы: Никитин был рядовым-автоматчиком, старшина же Курский – работник штаба.
«Так, так, так. Этот, безусловно, представляет немалый интерес! – подумал Захаров. – Скорее всего солдат и старшина явились жертвами притаившегося в городе врага. Допустим, что это предположение правильное. Но где же всё-таки искать след пропавших? Велик арсенал подлости у политических бандитов: убиты ли Курский и Никитин, или похищены, увезены, или спрятаны где-то в городе – таких «или» можно привести до бесконечности».
Размышляя и пока что не чувствуя под собой сколько-нибудь реальной почвы, Захаров, однако, не бездействовал. Связавшись с органами гражданской власти, следователь узнал, что за истекшие сутки было зарегистрировано два террористических акта: один советский работник чудом спасся от удара «случайно» упавшего с крыши камня, и местный выдающийся журналист-демократ был убит на улице пистолетным выстрелом из подвального окна.
«Значит, бандиты стали на путь открытого террора, а это уже даёт право предполагать худшее в судьбе двух военнослужащих – Курского и Никитина», – подумал следователь.
Поставив себя на место преступников, Захаров пытался сообразить, куда можно скрыть жертву. Сжечь? – опасно: летом печей никто не топит, готовят в Галичине на газовых плитах, и дым из трубы в июле месяце может привлечь внимание.
Подбросить тело в пустующую квартиру? В мусорный ящик? В подвал или на чердак? – в такую жару это через час станет обнаружено, и собака-ищейка легко возьмёт след. Утопить? Негде. Хотя…
Через пять минут Захаров был на улице и, лёжа на животе, заглядывал через открытый люк в трубу подземного канала. Галичане пояснили следователю, что когда-то на месте бульвара, посередине улицы Легионов, текла маленькая грязная речушка – ручей, оформленный под канал. Потом эту «водную артерию» догадались заключить в большую трубу, которую сделали главным канализационным стоком.
Разыскав контору, ведающую саночисткой города, следователь вооружился планом канализационной системы и через некоторое время в разных точках города у открытых люков встали люди, опустив в подземный канал металлические сетки на шестах. Весенние воды схлынули давным-давно, дождей тоже давненько не было, и на дне бетонной полутораметрового сечения трубы лениво тёк маленький мутный ручеёк, немощно неся какие-то тряпки, консервные банки и прочие отбросы. Но люди терпеливо стояли на своих местах, а тем временем сопровождаемый солдатом Соболем следователь действовал в других направлениях. K вечеру он вернулся в гостиницу ни с чем и, узнав, что посты на канализации тоже ничего интересного не обнаружили, сел в машину и поехал проверить их. Но убедившись, что люди в точности исполняют его инструкцию, Захаров вернулся к себе.
Он решил было промыть некоторые боковые линии, проходившие под наиболее глухими кварталами, и обратился за помощью к пожарным. Но те оказались несостоятельными: испорченная бандитами система гидрантов ещё не была отремонтирована. Захаров продумывал все варианты, подсказанные ему опытом, но мысли упорно возвращались к каналу.
Тем временем от поста к посту неторопливо передвигался человек, подолгу задерживаясь у каждого открытого люка, заглядывая в него и внимательно наблюдая за манипуляциями с железными сетками. Так он переходил до тех пор, пока его не задержали и не отправили к Захарову.
Появление этого немолодого, сутуловатого, спокойно-насупленного мужчины вызвало самый неподдельный интерес следователя.
– Гнат Остапчук, – степенно опускаясь на стул перед следователем, назвал себя задержанный.
На вопросы Захарова Остапчук отвечал рассудительно, немногословно и чрезвычайно спокойно.
– А вы человек выдержанный, – заметил следователь.
– Да, ничего: и в двуйке був, и в дифензиве, и в гестапе трохи не згинул, але не злякався…
Вскоре Захаров убедился, что Остапчук – человек порядочный. Непонятным было только его любопытство к действиям следователя. Но немолодой украинец сам поднял этот вопрос.
– Я до вас, капитан, маю пытання: подывився я на ваших хлопцев, але ничого не зрозумив, – що це ви там шукаете? – откровенно полюбопытствовал Остапчук.
Захаров некоторое время молча смотрел в глаза Остапчуку и вдруг пояснил, что ищет одну очень важную вещь, которую бандиты, наверное, бросили в канализацию.
Остапчук понимающе покивал головой и с той же неторопливостью обратился к следователю с неожиданным предложением. Оказалось, что Игнат Остапчук когда-то работал по ремонту канализации, отлично знает её устройство, неоднократно спускался в трубы и сейчас готов снова спуститься, если это может помочь важному делу.
– Це тильки я сможу зробыть, бо там сторонней людыне загибнуть – раз чохнуть, – закончил Остапчук.
…Когда улицы почти опустели и звон часов на башне ратуши доносился до отдалённых кварталов, Остапчук спустился в люк, обвязавшись на всякий случай верёвкой. Посвечивая себе фонарём, он пробирался по трубе. Возраст и годы оккупации сделали своё дело: старику было тяжело. Он задыхался, голова шла кругом, ноги и руки деревенели. Пуще всего сказывался недостаток кислорода в тесном бетонном туннеле. Не помогал и противогаз: в нём непривычному Игнату было ещё хуже.
Но старик крепился. Так он спускался в одном месте, потом в другом, третьем. В четвёртый раз Захаров и солдаты, проследив, как Остапчук скрылся в трубе, стали наблюдать за верёвкой: извиваясь, она змеёй уползала вслед за Игнатом, потом остановилась, снова дёрнулась и опять задержалась. Люди наверху насторожились. Прошло несколько секунд – верёвка не шевелилась.
– Остапчук! – крикнул Захаров, наклонившись над люком мостовой.
Труба молчала.
Подтянув ремень, Соболь крикнул товарищам: «Держите!», и, не задумываясь, скользнул по верёвке в люк. И ещё не успели солдаты распрямить спины, как из трубы послышался вскрик, верёвка сильно дёрнула людей, и они чуть было не нырнули вслед за Соболем. Солдаты всё-таки удержали верёвку. Вскоре она ослабла, и глухой голос скомандовал снизу: «Тяните!» Солдаты извлекли из люка Остапчука: голова его бессильно опустилась, а руки висели, как плети. Вслед за Игнатом был извлечён и Соболь.
– Вот чёрт! Не успел шагу сделать, как в щель угодил: сверху грязь, а наступил и – бултых! – чуть не по уши провалился.
Глотнув свежего воздуха, Остапчук пришёл в себя и тут же собрался снова лезть в трубу.
– Ну, нет, всё! – решительно воспротивился Захаров. – Рисковать вами я не имею ни права, ни желания.
– Та що вы мне байки розповидаете! – распалился вдруг Остапчук. – Розумиете, пан капитан, що мне мабуть тильки два кроки… – и, нагнувшись к уху Захарова, он что-то горячо зашептал следователю.
* * *
В полночь эксперт-медик отошёл с Захаровым от обитого оцинкованным железом стола и склонился над умывальником.
– Расчленили, мерзавцы! Ну, что же я могу заключить? Определенно: жертвой был мужчина лет двадцати пяти. Нога отрезана умышленно небрежно, уже после смерти человека, тридцать – тридцать пять часов тому назад. Погибший носил сапоги с мягкими высокими голенищами и низкими задниками. Надо полагать, – продолжал врач, отойдя от умывальника, – пострадавший был советским военнослужащим. Во всяком случае – не местный житель. Здешние таких сапог не носят. Вот, пожалуй, и всё, – закончил эксперт.
«Похоже на то, что я на верном пути, – думал Захаров. – Очень похоже. Но зачем бандиты расчленили тело убитого? Лишняя только возня. Но… удобнее вынести по частям – раз, сподручнее подбросить куда угодно – два, и – да, да, да! – наверное, учли, что сейчас воды в стоке мало, течение слабенькое и целиком тело не унесёт. Надо полагать, бандиты не первый раз пользуются этим способом и уже изучили его в совершенстве…»
Захаров ещё долго думал, строил различные предположения и только к четырём часам утра решил, наконец, что надо делать. Он велел заложить трубу в нижней части города, а в верхнюю спустить воду из всех бассейнов.
К семи часам утра вода в подземном канале значительно поднялась. А в девять часов следователь и эксперт-медик снова подошли к оцинкованному столу, на котором теперь уже лежали рука, голова и туловище погибшего. Сомнений уже не было: жертвой оказался разыскиваемый рядовой Никитин.
Следы на теле свидетельствовали о страшных пытках, которым был подвергнут солдат – освободитель Галичина. Во рту убитого торчал кляп, наспех сделанный из какой-то подвернувшейся под руку бандитам газетной бумаги. Жизнь комсомольца была оборвана ударом ножа, рассекшим горло до самых позвонков.
Закончив своё дело, врач ушёл. Захаров остался наедине с загадкой убийства, которую ему предстояло разгадать до конца. Разыскав тело Никитина, следователь вышел из одного тупика, но сразу же очутился в другом: найдя пропавшего, нужно разыскать убийцу, а это было, пожалуй, потруднее.
Много вопросов стояло ещё перед Захаровым. Жив или тоже убит старшина Курский? Где его искать? Зачем понадобилось преступникам так мучить Никитина, который не мог знать планов командования и больших тайн? Состоит ли убийство Никитина в прямой связи с исчезновением Курского?
Руководствуясь законами тактики расследования, Захаров поставил перед собой задачу: продолжая все виды розыска, прежде всего расследовать до конца убийство Никитина. Но как? Найдя доказательство преступления, Захаров, к сожалению, не нашёл ничего, что давало бы ему возможность твёрдо сделать хотя бы первый шаг к розыску преступника.
Следователь сосредоточил своё внимание на кляпе – единственном, что было у него в руках. Осторожно расправив бумажный ком, Захаров установил, что это был «AS», номер сорок четвёртый, от тридцатого октября 1938 года, – тоненький иллюстрированный журнал – «ширпотреб». С первой страницы, сквозь кровь Никитина, на следователя смотрел знаменитый танцовщик парижской «Гранд-опера» Лифарь. Бережно переворачивая страницу за страницей, следователь тщательно просмотрел рассказики, рекламы, вид Нью-Йорка с воздуха, снимки формалистического «танца двух эпох» и ещё всякую дребедень. Не найдя никакой пометки, сделанной карандашом или пером, что могло дать в руки следователя какую-то нить, отбросил журнал и вздохнул.
Пока можно было предположить лишь то, что Никитина истязали в помещении, неспособном заглушить сильный крик: поэтому, когда Никитин закричал, преступники схватили первое, что попалось им под руку. Коль скоро таким предметом оказался журнал, сам собой напрашивается вывод: убийство совершено, по всей вероятности, в квартире. Всё это, конечно, ценно, но… этого далеко не достаточно. Квартира? Хорошо. А какая? Чья? Да и квартира ли?..
Ещё и ещё раз рассматривая листы журнала, следователь обратил внимание на то, что разрывы бумаги и края тех мест, где оторваны кусочки страниц – преимущественно углы, – разнятся между собой: в одних местах разрывы явно давнишние, в иных относительно свежие.
Осенённый какой-то новой мыслью, Захаров отправился ещё раз осмотреть тело погибшего. Вскоре следователь вернулся к себе с двумя маленькими смятыми обрывками бумаги. С величайшей предосторожностью расправив их, Захаров на одном из обрывков, оказавшимся углом обложки, обнаружил едва различимый штамп почтового отделения с… адресом и фамилией подписчика! Правда, на штампе нельзя было разобрать главного: номер дома и квартиры совсем пропал, а от фамилии осталось лишь начало, но над восстановлением их стоило потрудиться!
* * *
Возвращаясь с базара, пани Родзинская несколько раз останавливалась и опускала кошёлку на тротуар, чтобы перевести дух. А ведь совсем недавно у пани Родзинской была весёлая прислуга Яна, которая проворно летала на базар с этой самой кошёлкой; в просторной квартире гремел баритон любящего попеть Зигмунда, а сама пани Родзинская не чувствовала ни своих пятидесяти лет, ни одиночества. Но сгинул в гестапо за отказ стать военным врачом фашистских «Народове силы збройне» Андерса доктор Зигмунд. Угнали в Германию Яну. А самоё пани Родзинскую некий грязнорабочий ОУН выбросил из её квартиры, разрешив поселиться в его прежней, из которой забрал всё своё барахло, вплоть до пустых бутылок и карандашного портрета дрогобычского поповича Степана Бандеры…
Поднявшись на второй этаж небольшого серого дома на углу Маршалковской улицы, пани Родзинская остановилась у дверей квартиры, разыскивая в сумочке ключи. В это время на третьем этаже хлопнула дверь, и по лестнице стал спускаться молодой офицер, сопровождаемый двумя солдатами. Войдя к себе, пани Родзинская слышала, как кто-то постучал к её соседям, а через некоторое время и в её квартире раздался звонок.
Открыв дверь, пани узнала того же русского офицера и его солдат. Увидев перед собой маленькую пожилую женщину, офицер быстро посмотрел на номер квартиры, и в глазах его мелькнуло едва уловимое удивление.
– Проверка документов. Разрешите? – просто сказал офицер.
– Прошу пана, прошу! – распахнула дверь женщина.
Офицер отдал честь и вошёл с солдатами в крохотную прихожую.
– Вы хозяйка квартиры?
– Так, так. Прошу пана офицера, до покою, – предупредительно пригласила хозяйка, распахивая дверь, ведущую в комнату.
Офицер и один солдат прошли туда, другой остался у выхода. Хозяйка юркнула в кухню, потушила газовую плитку и, вытерев руки полотенцем, вышла обратно.
Тем временем офицер быстро оглядел квартиру: маленькая, так называемая «кавалерка» – кухня, ванна, уборная и единственная комнатка.
«Родзинская Ядвига Леопольдовна», – вслух прочитал имя хозяйки в документе офицер.
– Так, так.
– Кто ещё здесь проживает с вами?
– Ниц, нема никого, пан офицер.
– Вы давно живете в этой квартире?
Выслушав ответ, Захаров хотел было спросить, не знает ли она, где живёт теперь бывший владелец квартиры и как его фамилия, но передумал: проверка документов в военное время – дело обычное, а начнёшь такие расспросы – вызовешь подозрение насчёт истинной цели проверки. А кто её знает, эту женщину?.. Нет уж, лучше не рисковать.
Опытным взглядом следователь сразу же определил, что в этой квартире такого преступления, как убийство с расчленением жертвы, совершено не было, а поэтому и журналы искать здесь не следует: не побегут же убийцы сюда специально, тем более за тем, чтобы взять явно неподходящую для кляпа вещь. Разумеется, журнал является именно случайно подвернувшейся под руку вещью на месте преступления.
Захаров вернул документ хозяйке.
– Всё в порядке. До свидания, будьте здоровы, – офицер прикоснулся к козырьку фуражки и направился к выходу.
– Дзенькую бардзо. Довидзеня, пан офицер… – нерешительно ответила хозяйка и вдруг торопливо, будто боясь, что офицер уйдёт, недослушав её, заговорила. Сначала Захаров не понял – хозяйка говорила по-польски, – но смысл её слов быстро дошёл до его сознания: взволнованная пани Родзинская сообщила советскому офицеру о том, что неделю назад к ней пришёл какой-то неизвестный молодой человек в клетчатом коричневом пальто и спросил про бывшего жильца. Пани Родзинская объяснила незнакомцу, что Остап Пивень уже два года здесь не живёт, а благоденствует в квартире номер семь в тридцатом доме на Калече. Узнав об этом, незнакомец нахмурился и быстро-быстро ушёл.
Спустя три дня советские войска освободили Галичин, и Родзинская хотела сообщить о подозрительном визитёре, но, сообразив, что, кроме личного впечатления, у неё нет никаких данных к подозрению незнакомца в чём-то нехорошем, женщина раздумала идти с заявлением.
Но какое-то смутное беспокойство не покидало Родзинскую. И сейчас, пользуясь случаем, она решила всё же рассказать советскому офицеру о визитёре.
«Крючок или скромность?» – подумал Захаров и улыбнулся.
– Ну и правильно решили: почему же не сказать? Лично меня это не касается, моё дело – проверка документов. Но я скажу, кому следует, и, может быть, товарищи заинтересуются этим визитом. Но мне думается, ничего тут плохого нет…
В конце Академической улицы Захаров свернул направо и зашагал по переулку, отыскивая по номерам нужный дом.
«Действительно, Калеча», – усмехнулся следователь, представив себе этот ухабистый переулок в гололедицу. В большом светлосером доме «люкс» Захаров не нашёл Остапа Пивеня: он удрал с фашистами. Пожилой словоохотливый украинец дворник, смеясь, поведал следователю о том, каким козырем ходил Пивень при оккупантах и как «несолидно» удирал – ему даже грузовика не дали, и всю мебель Пивень увёз на вокзал на лошади.
– Три рейса зробил, сам вантажил – аж очи зачервонели! – хлопнув себя по коленям, захохотал дворник.
«Очень интересно», – насторожился Захаров и рассмеялся вместе с дворником:
– Не может быть!
– Так, так. Як же не может – так воно и було.
– Сам и грузил?
– Да ще як! Я тим часом рядом був, вин забачил и кажет: «Вантаж, я тоби гроши дам». А я кажу: «Пробачте, пан Пивень, не можу – спина болыть». Вин тильки очами зырк на мене: «Геть видсыля!» – я и пийшов, доке вин пистоля з кышени не злапал. Прийшов до себе и з викна дывлюсь, як вин шафу на горбе с горы пре. Ха!
– Здорово! Ну, а потом что?
– Да що – и дале так само було б, колысь вин не знайшол дурня. Мебли вин мав багато: мабудь, перший злодий да заграбник в Галичине був – нахапал. Ну, и говорит чоловику, що з конем був: «Вантаж швидко – багато грошей одержишь. А то…» – и пистоль кажет. Ну, тот злякався и давай – за двадцать хвылин усе закинчив…
– А-а, это тот, что у вокзала с лошадью стоит, одноглазый такой? Знаю.
– Да ни, пан офицер, це Грицко наш був – що ось тут на цитадели мешкае, живет, по-российски сказать… Вин оба ока мае, да тильки…
– Нет, Грицка я не знаю, – вздохнул с сожалением Захаров, прерывая болтливого дворника. – Ну, до свидания, дедусь!
– До побаченя. Дякую, пан офицер! – поблагодарил тот за хорошую папиросу и долго ещё смотрел вслед Захарову: «Якась проста та добра людына – червоноармейский офицер. Чудово!..»
Разыскать на Цитадельной площади незадачливого Грицка было делом несложным. Как и подозревал Захаров, Остап Пивень все свои вещи увёз не на вокзал, а в другой район города.
Извозчик оказался не то блаженным, не то на редкость ограниченным человеком. С искренним возмущением Грицко рассказал, что, сбежав якобы от своей ведьмы-жены к молодухе, Пивень договорился с ним, с Грицко, о том, чтобы Грицко никому не называл новый адрес Пивня, за что получит пять тысяч. Грицко согласился и действительно получил даже не пять, а шесть тысяч… марок, которые через три дня превратились в ничто. Теперь же, поняв, что его надули, Грицко считает себя свободным от договора и просит офицера: нельзя ли потребовать от Пивня настоящих денег, так как тот, конечно, знал о предстоящем бегстве оккупантов и должен был заплатить Грицко рублями.
Изумлённый такой откровенностью, Захаров в первый момент хотел было сразу же арестовать незадачливого пособника врага, но, быстро сообразив, что Грицку никакого резона не было так откровенничать с первым встречным офицером, решил воздержаться.
«Но ведь ему ничего не стоит тут же побежать и к Пивню, чтобы похвастаться своей сообразительностью. Только этого сейчас мне недоставало!» – вдруг подумал Захаров, убедившись, наконец, в том, что Грицко – человек с больной психикой.
Обеспечив надзор за извозчиком, Захаров отправился дальше.
Новая резиденция Пивня оказалась неплохим особняком с мансардой и садом в переулке Листопада. Разыскав, Захаров, однако, не стал заходить в дом, а прошёл дальше: обстоятельства показывали, что Пивень – такой тип, с которым нужно ухо держать востро.
Следователь выяснил в книге заведующего домовым хозяйством квартала, что действительно в известный следователю день в данный особняк въехал новый жилец, назвавший себя Миколой Довганюк. И никакой – ни старой, ни молодой жены – с ним не было…

 

На мощёные серые улицы Галичина легли сумерки, когда Пивень-Довганюк вышел из своего особняка. В прохладу июльского вечера бесчисленные галичинские сады и цветники источали аромат, накалённые за день солнцем камни – зной. Остап-Микола был без пиджака. Его мускулистый торс с покатыми плечами прикрывала вышитая украинская рубашка с тесёмочками на вороте.
Выйдя на Политехнический проспект, Пивень начал останавливать проезжающие мимо машины. Захаров всполошился: этого он не предвидел и сам был без автомобиля. «А вдруг сядет в машину и тю-тю – поминай как звали!» Допустить это было невозможно. А тут, как на зло, идущего позади Соболя остановил комендантский патруль! Но медлить нельзя. К счастью, первая машина не остановилась, но вторая… Следователь решительно подошёл сзади к Пивню:
– Остап…
Пивень машинально оглянулся на этот тихий, вкрадчивый голос за своей спиной и, увидев офицера, чуть отпрянул. Захаров усмехнулся:
– Зачем же оборачиваетесь? Ведь вы же не Остап, а Микола. Не так ли?..
Тёмные глаза офицера блеснули из-под козырька фуражки.
– Заложите руки за спину и – шагом марш вперёд. Я буду говорить, куда сворачивать, – тихо, но властно приказал следователь.
Пивень уколол офицера взглядом и молча подчинился. Идя позади, на расстоянии двух шагов от задержанного, Захаров не спускал с него глаз. Готовый ко всяким неожиданностям, офицер старался угадать: вооружён в данную минуту бандит или нет? Захарову не хотелось привлекать внимание посторонних обыском Пивня при задержании, да одному, без Соболя, было и небезопасно это предприятие.

 

Миновав Политехнический институт, следователь и конвоируемый свернули в пустынную улочку – идти по людным местам Захарову, естественно, не хотелось.
В конце квартала Пивень резко обернулся и, выхватив пистолет, направил его на офицера. В глазах бандита сверкнули ненависть и злорадство. Но не успел он нажать на спуск, как почувствовал одновременно удар, рывок и острую боль сломанного спусковой скобой пальца – пистолет переместился в руку офицера и торчал из неё рукояткой вперёд.
– Кажется, я повредил вам палец? К сожалению, сие есть неизбежный результат этого приёма, – с холодной вежливостью улыбнулся Захаров, пряча в свой карман пистолет бандита. – У вас больше никакого оружия нет?
Со сломанным пальцем бандеровец был уже не опасен: Захаров ощупал пазуху и карманы брюк Пивня, извлёк из них ключи, перстень-печать и документы. И уже без улыбки скомандовал:
– Марш! И без этих, знаете… фокусов!
Пивень заскрежетал зубами и медленно зашагал. Завернув за угол, они вышли на Сикстутскую и направились вниз в прежнем порядке: Пивень впереди, офицер – чуть сбоку и сзади. Только бандит уже не держал руки за спиной, а поддерживал левой правую.
Навстречу им, натужно гудя мотором, поднималась большая, тяжело гружёная трёхосная машина.
– …Ты бы меня о смерти, как о милости просил! – брызжа слюной, шипел Пивень. И вдруг повернулся, лицо его было перекошено, зубы лязгали, глаза горели сумасшедшей злобой: – Что, думаешь, взял меня? Не-ет, меня не возьмёшь!.. – и прежде чем Захаров успел хоть что-нибудь сообразить, матёрый бандит с размаху бросился под задние колеса грузовика.
«И надо же дожить до такого… как собака… под колёса… сам…» – только и подумал не ожидавший такого исхода дела следователь. Захаров вдруг вспомнил акт злобного самоубийства скорпиона…
…Было уже совсем темно, когда отобранными у Пивня ключами следователь открыл дверь особняка в переулке Листопада.
Осмотр и обыск помещения показали, что смерть поджидала Никитина в стенах именно этого особняка. Следы были тщательно уничтожены. Только кипа журналов «AS» была, видимо, забыта и лежала на небольшом столике с альбомами между лампой и пепельницей. Журнала за номером сорок четыре не оказалось.
Расставив людей по местам, Захаров потушил свет и снял с окон глухие занавески. Началось томительное ожидание. Следователь знал, что рано или поздно кто-нибудь из «своих» да придёт к Пивню, но хотелось, естественно, чтобы это произошло поскорее.
«Конечно, придут, если… если только кто-то из них не заметил хотя бы одного из трёх моментов: задержания, обезоруживания или броска Пивня под автомобиль», – думал Захаров, полулёжа на диване у оконной стены.
Время тянулось медленно. Пройдя в уборную, следователь зажёг там папиросу и, держа её в кулаке, вернулся на своё место. Но курение в темноте почему-то не доставляло следователю никакого удовольствия. Захаров коротал минуты, вспоминая подробности полученного вечером от полковника «разноса» за Пивня, и, смущённо улыбаясь, представлял себе шагающего по гостиничному номеру начальника и себя, стоящего навытяжку. Насытясь этим не очень приятным воспоминанием, Захаров принялся обдумывать свои пути в том случае, если никто не придёт в особняк Пивня.
С улицы, откуда-то издалека, донёсся оклик патруля, топот, выстрел. «Много ещё этой дряни гнездится в Галичине», – вздохнул следователь.
Неожиданно раздался лёгкий стук в окно. Накинув на плечи гражданское пальто, сержант Гарбуз, ростом и фигурой похожий на Пивня, вышел в прихожую и, не тая мягких шагов, приблизился к двери.
– Кто? – шёпотом спросил он.
– Телеграмма, – отозвались из-за двери. Гарбуз на долю секунды замешкался, но тут же вспомнил, как надо увильнуть от условного отзыва: открыв «глазок» в филёнке двери, сержант приставил глаз и, как бы узнав посетителя, молча открыл дверь, оставаясь сам в тени.
– Проходь… – неразборчиво, как бы со сна, буркнул он, указав вошедшему на комнату, и стал тщательно запирать дверь.
Войдя за гостем в комнату, «хозяин» повернул выключатель. Маленький щуплый человечишко изумлённо вытаращил круглые глазки.
– Доброй ночи! Проходите, пожалуйста, – любезно встретил его молодой офицер.

 

Его преосвященство был совсем плох. Болезнь лишила могущественного Львовского митрополита возможности удрать с друзьями-гитлеровцами. Освобождение Украины советскими войсками вроде как бы доконало главу греко-католической унии: его преосвященство имел все шансы, минуя своё непосредственное начальство в лице монсиньора Пачелли, то есть папы Пия XII, явиться без доклада прямо к всевышнему, чего с минуты на минуту и ждали: сам митрополит – со страхом и явным нежеланием, а его приближённые – с нетерпением.
Холодеющие ноги были укутаны пледом, – митрополит полусидел на взбитых подушках. Пожалуй, сейчас в этом измождённом болезнью, пожелтевшем старце едва ли кто-нибудь узнал бы бывшего блестящего офицера кавалерии императора Франца-Иосифа I, юного графа Андрея Шептицкого, в своё время расчётливо сменившего мундир и тяжёлый палаш на чёрную сутану и серебряный нагрудный крест ватиканского священнослужителя. Много лет прошло с того времени, и теперь только мозг, глаза да лежащие поверх одеяла тонкие холеные руки сохранили жизнь. Но ещё в 1900 году эти руки цепко схватили престол львовского митрополита (а с ним – и горло духовно подданных украинцев), и, пока ясен мозг графа, они ни на минуту не упускают схваченного.
Пользуясь бессонницей, Андрей Шептицкий днём и ночью вершит дела. Духовный пастырь чувствует близость своей кончины, но не о себе, а о своём «долге» печётся он, отдавая каждую минуту неусыпным заботам о пастве и унии.
И сейчас его немалый «штаб» на Святоюрской горе лихорадочно деятелен. Европу содрогают огромные события, и у западноукраинских святых отцов немало хлопот. Ведь духовный «штаб» его преосвященства руководит и занимается не только обращением к богу наивных душ – отнюдь нет. Сюда издавна тянутся незримые нити от многих промышленных и финансовых магнатов Европы и из-за океана, из некоторых правительств, из гестапо, интеллиджен-сервис, Си-Ай-Си и многих им подобных «богоугодных» учреждений. И, конечно, главная нить намертво связывает святоюрскую обитель с Ватиканом, ведущим свою крупную политическую игру.
Какие бы события ни потрясали с годами Европу, с каким бы треском ни рушились некоторые границы, государственные политики и политические деятели, министры и целые кабинеты, – нити эти оставались незыблемо прочными.
В свою очередь и из «штаба» Шептицкого в разные стороны тянутся тысячи нитей оперативного «духовного» руководства. Этими нитями, подобно марионеткам, приводятся в движение сотни самых различных по своему облику и характеру действий исполнителей «воли всевышнего», – начиная от благообразных интеллигентов и кончая террористами – бандитами ОУН.
И вот сейчас, где-то на промежуточной инстанции между последними и его преосвященством, в покоях старинного дворца, седобородый мужчина в долгополом сюртуке чёрного кастора спросил своего собеседника:
– …А как, отец Александр, этот заблудший еретик-журналист?
Сидящий против него на стуле священник, высокий, крепкий, с заметными под чёрной шёлковой сутаной мускулами, сохраняя достойную военную выправку, склоняется в поклоне.
– Он был одержим кощунством, и вот его… скоропостижно скончался без покаяния, – смиренно ответил отец Александр.
– Справедливо. Но святая церковь и я недовольны вами, отец Александр. В числе избранных вам поручено особенно богоугодное дело, а вы работаете хуже других. Да, да, – хуже. Крестом и мечом – вот святой девиз, начертанный непогрешимым папой на знамёнах греко-католической церкви сегодня. А где ваш меч, отец Александр? Всего три-четыре акта святого мщения. Мало. Очень мало.
– Но они бдительны! И защищают народ. Господа пролетарии верят им и льнут…
– А вы что же, не в состоянии перехитрить врага? Тогда снимайте сутану и идите в нищие. Или боитесь?.. Карать! Беспощадно карать предавших церковь! – тяжело задышал мужчина в сюртуке.
– Что я ещё хотел сказать вам, отец Александр? – немного успокоившись, тихо произнёс он. – Да, вы не проницательны. Союзникам России можно доверять, и вы прислушивайтесь к тому, о чём говорит этот молодой посланец Штатов. Не беспокойтесь, без санкции ЧИП он не явился бы к нам. О переговорах информируйте меня ежедневно и ничего сами не решайте.
Отец Александр почтительно, поклонился.
– Но он очень неосторожен и самонадеян: ничего не выяснив, сразу пришёл по старому адресу явки, да ещё удивляется, зачем ОП, – известный вам Остап Пивень, – сменил квартиру. Нет, янки явно и слишком недооценивает врага.
– Это уже вы сами ему объясните. Кстати, советского штабного работника завербовали? Учтите, сейчас это особенно важно и для ЧИП и для стратегической службы американцев, – напомнил священнику его наставник.
Отец Александр вздохом всколыхнул чёрный шёлк сутаны; он надеялся, что его начальство не коснётся этого неприятного вопроса.
– Нет ещё.
– И этого не можете? Кажется, вы рискуете потерять мою к вам расположенность. Почему не завербовали?
– Он уже у нас, – сладчайше улыбнулся отец Александр, – третьи сутки.
– Зачем же так долго? Это совсем лишний риск.
Отец Александр снова замялся.
– У него очень строптивый характер…
– Купить!
– Не соглашается…
– Сломать!
– Да вот и ломаем. ОП при нём продемонстрировал на его спутнике-солдате, что ожидает тех, кто противится святой церкви. Не помогло. Но сегодня с этим делом будет покончено. Вчера нам удалось переправить русского из квартиры в подвал.
– Кончайте. И – действуйте, действуйте, действуйте, отец Александр! А сейчас – с богом. Слава Иисусу Христу!
– Аминь!
Седобородый поднял руку, махнул крест-накрест длинными пальцами. Отец Александр подхватил их и, приложась губами, бережно опустил. Придав лицу страдальчески-почтительное выражение и приподняв полы сутаны, отец Александр бесшумно вышел из покоев. Чёрный лимузин с флажком унии на радиаторе вылетел из ворот дворца.
Машина мчится по асфальту шоссе. У въезда в Галичин вырастает фигура советского автоматчика – он поднимает флаг и, резко опустив его, указывает место остановки.
Машина останавливается. Лейтенант и два автоматчика подходят, проверяют документы. Поднимается полосатый шлагбаум. Отец Александр серебряным крестом благословляет воинов, и машина с места берёт ход. Солдаты смеются.
Пролетев по безлюдным вечером улицам Галичина, лимузин останавливается у ворот серого, скромного с виду дома, примыкающего к греко-католическому храму.
…В жилых покоях отца Александра – благолепная тишина и лампадный полумрак. Прислуга давно отпущена – в доме безлюдно, лишь внизу чутко спит верный страж отца Александра, Сигизмунд. В эту ночь он никого не впустит без личного разрешения отца Александра – никого, кроме Стася, которому назначено. Стась – доверенное лицо, член ОУН и служитель храма: он знает, как пройти к отцу Александру.
Наскоро приняв ванну и с аппетитом поужинав, отец Александр входит в свою опочивальню; мнёт простыни и подушки на приготовленной постели и открывает один из двух примыкающих к стене шкафов. Сдвинув в сторону висящие на плечиках разномастные сутаны и цивильное платье, отец Александр нажимает потайную кнопку. Затем толкает заднюю стенку шкафа и идёт через него.
Закрыв за собой наружные дверцы шкафа, священник спускается по каменной лестнице и, миновав подземный коридор, упирается в дверь. Толкнув её, отец Александр входит в ту часть храма, где никогда не бывали прихожане.
В подземной комнате тепло и даже уютно. Не хватало только окон, да воздух чуть-чуть отдавал затхлостью. На электрической плитке кипел большой кофейник, на столе в беспорядке стояли банки и тарелки с разной снедью, стаканы, бутылки.
На диване, прикрыв ноги коричневым клетчатым пальто, спал молодой человек. При входе отца Александра он вздрогнул и рывком потушил лампу, что стояла на столике у дивана.
– Так ведь верхний-то свет горит, – усмехнулся отец Александр.
– Тьфу ты чертовщина! Спросонок я вас чёрт знает за кого принял! – сконфузился тот и сразу потянулся к бутылке. – Слава Иисусу Христу! Тяпнем по стаканчику божьей кровушки, отец? Или вы уже причастились?
– Не упоминайте имени господа бога всуе, – нравоучительно заметил отец Александр.
– А, бросьте!.. Что вы так долго? Я уже стелить себе собирался.
– Не торопитесь, сын мой. Скажите лучше, как этот, – отец Александр кивнул на дверь, ведущую в другой подвал.
Молодой человек нахмурился.
– Никак. Упрямый, чёрт. Я ему десять тысяч долларов пообещал – ни в какую! Ну, ничего: Пивень придёт – поговорим иначе…
– ОП не придёт больше, а будет информировать через Стася. Довольно рисковать. Один раз я отступил от правила – хватит. Он пришёл в себя или всё валяется? – отец Александр снова кивнул на дверь.
– Валяется. Только не там. Мы с Сигизмундом унесли его наверх, в пустую ризницу. Окон там нет, и холод собачий, как зимой: очухается скоро. Я велел Сигизмунду раздеть его.
– Бог мой! Ризница же не запирается!
– Не упоминайте имени господа бога всуе. Я припёр дверь каким-то распятием.
Отец Александр опустился на стул и долго смотрел на молодого человека.
– Нет, вы положительно невозможны, сын мой, – вздохнул он. – To среди бела дня пошли прямо на старую квартиру Пивня, оттуда – ко мне в храм. Я просто удивляюсь, как это вы сами не влетели да нас не подвели под удар. А теперь тут вот начинаете развлекаться. Нет, вы уж, пожалуйста, прекратите это легкомыслие.
– Бросьте, отец! Вы просто трус.
– Не трус, сын мой, а осторожен. Вы ещё не знаете русских, а я с ними знаком уже тридцать лет… Однако долго что-то не приходит в себя этот русский. С виду парень вроде здоровый. Может, голова слабая или притворяется? Пойдёмте, надо водворить его обратно. Вообще пора кончать это дело. Ну и время! Самую чёрную работу своими руками приходится делать. Стал бы я год назад пачкать руки о какого-то старшину. А теперь и это – улов. Ну, ничего, подождите, вот развернёмся… Пошли.
– Погодите, ведь сейчас Стась должен прийти со сведениями от Пивня. И как вы, отец, допускаете, чтобы в этакое время господин Пивень по двое суток ни черта не сообщал о себе?
– Пивень опытный работник, преданный нашему святому делу. И осторожен.
– А где же ваш Стась болтается до сих пор? Тоже осторожен?
– Тоже. И я советовал бы вам не забывать, что мы имеем систему, которая спасает нас от провала: Стась должен увидеться с агентом А, тот – с Б, тот – с В, В – с Пивнем, и таким же порядком сведения Пивня идут обратно, причём каждый агент знает только двух других и то не всегда. Вот как.
– Ну, это правильно. Нас тоже так учили. Ага, вот и Стась!
Дверь, через которую вошёл отец Александр, открылась, и на пороге показался Стась. Лицо его было бледно, и весь он имел вид побитой собаки.
Стась делает шаг вперёд, и за ним в тайной комнате появляется молодой советский офицер.
Собеседник отца Александра укрывается за широкой спиной духовного пастыря и, выхватив пистолет, целится в офицера. Зубы молодого человека лязгают, рука дрожит, но он быстро нажимает спуск – раз, другой, третий – офицер стоит, как Ахилл. «Проклятье!» – в ужасе кричит молодой человек и швыряет свой пистолет на пол. Отец Александр стоит, как изваяние.
– Руки вверх! – командует офицер.
Из широкого рукава сутаны в ладонь отца Александра скользит тёплый браунинг. О, нет! Духовный пастырь никогда не забывает снять предохранитель, как этот болтан янки.
– Руки вверх! – повторяет офицер.
Отец Александр медленно поднимает руки. Когда они почти выпрямились над головой, отец Александр отпускает подкладку, широкие рукава сутаны спадают к плечам, и – трах! – гаснет разбитая выстрелом лампа под потолком. Пастырь наугад делает ещё два выстрела – тьму раздирает чей-то вопль. Священник поворачивается и бросается к другой двери, ведущей наверх, в храм. Но тут же натыкается на что-то мягкое и вместе с ним кубарем летит, выронив браунинг. «А, мерзавец!» – рычит духовный пастырь и, схваченный руками солдат, бьёт сапогом в освещенную фонарём физиономию американца.
Всё это происходит в какие-нибудь две секунды.
Зажигается настольная лампа. Офицер разыскивает на полу фуражку. Тут же дёргается в конвульсиях и затихает простреленный пастырем Стась. Солдаты связывают и рассаживают спиной друг к другу американца и отца Александра.
Захаров распахивает дверь темницы старшины Курского – она пуста. Открывает вторую дверь – выход в храм.
– Обыскать церковь! – приказывает следователь.
Солдаты сразу же замечают припёртую тяжёлым распятием, но чуть приоткрытую дверь ризницы.
Следователь со своими помощниками обшаривают каждый уголок церкви, но старшины нет нигде. Окна высоко и целы, двери заперты, Захаров хмурится: «Неужели…»
«Вот он, наверное, где!» – догадывается следователь, заметив маленькую, тоже чуть приоткрытую дверку. За ней – лестница. Потянув за руку офицера, Соболь на всякий случай первый втискивается в узкий проход.
…По крутой каменной лестнице карабкается раздетый человек. Тело его избито, покрыто ссадинами, один глаз заплыл багровой опухолью. Но это пустяки по сравнению с мучительнейшей жаждой, которая сжигает все его внутренности, отбирает силы.
Кружится голова, единственный глаз застилает фиолетовая пелена, кажется, что ноги и руки вот-вот откажутся повиноваться. Но нет, не для того, чтобы пасть духом в последнюю минуту, более суток разыгрывал он из себя обморочного, не дрогнув ни одним мускулом, терпел страшные пытки! Нет, надо спешить – оставалось совсем немного… Но что это, никак уже спохватились: шага, голоса…
– Курский! Старшина! – гулко раздаётся в каменной спирали лестницы чей-то голос.
Силы старшины удесятеряются. Молча, не отзываясь, он торопился вверх, скорей, скорей!
– Курский! – снизу доносятся шаги – торопливые, нагоняющие, беспокойные. Вот они уже совсем близко. Но чем ближе погоня, тем твёрже становится воля, тем бодрее делается избитое, непослушное тело. Курский подымается на ноги.
Шаги уже совсем рядом.
– Курский!
– Есть, Курский! – хрипит он и, злобно толкнув вниз попавшийся на пути камень, делает последний бросок и вылезает на площадку колокольни. Он злорадствует, правда, сознание его работает плохо и весь он в каком-то исступлении, но – он победил!
– Курский? Что вы? Это мы, свои! Из-за поворота лестницы показывается какая-то расплывчатая, зыбкая фигура.
– Не-ет, провокатор, врёшь! – торжествующе смеётся старшина и с грохотом опрокидывает тяжёлую крышку люка. Закинув щеколду запора, он поднимается, высовывается из колокольни и бросает в спящий город хриплый, громкий в утренней тишине крик:
– Э-ге-эй!..
И только когда патрули подтвердили старшине снизу, что в церкви и на лестнице – свои, Курский открыл люк.
А через час после этого он уже дал следователю первое показание и сообщил, как был с солдатом Никитиным заманен провокаторами в особняк в переулке Листопада, как их уговаривали продать Родину, как затем на его глазах Остап Пивень пытал Никитина, как солдат, не стерпев пыток, стал кричать: «Не поддавайся сволочам, Вася!», и как разъярившийся садист-оуновец прикончил Никитина, а его, старшину, избили, усыпили и перевезли в шкафу на тачке в церковный подвал.
Но всё это было лишь уточнением схемы того тайного лабиринта, который уже был найден и пройден капитаном Захаровым – военным следователем с тонкими чертами лица и пальцами пианиста.
Назад: «Мелкое» дело
Дальше: Священный союз