Молчание тянулось довольно долго. Наконец, продолжая смотреть в землю, Шуман сказал:

— Вы не понимаете, чего требуете от служителя католической церкви. Вы хотите, чтобы я нарушил самые строгие обеты, коими церковь обязала меня хранить её тайны.

— Но если эти тайны вредят вашей стране, вашему народу! — воскликнул Грачик.

— Поверьте, — сердито проговорил Шуман, все не поднимая головы, — никакие ваши доводы не заставили бы меня говорить, если бы я сам не пришёл к тому, что Третий орден тоже был рассадником врагов государства, хотя не верю тому, что у нас есть люди, завербованные в его ряды…

— Надеюсь, но это не причина, чтобы нам не знать подробности этой организации… И с самого начала.

— Ab ovo?

С первых дней своей духовной карьеры Петерис Шуман понял, что и в том мире существует белая и чёрная кость, есть аристократия и плебс. Аристократы католической церкви — иезуиты — особенные существа, считающие себя солью Рима, но не признающие его власти, защитники римской церкви и самые верные её сыны, однако желающие только повелевать, но не повиноваться; «нищенствующая братия», не скрывающая своей приверженности к богатству; смиреннейшие сыны церкви, презирающие членов всех других конгрегаций — всех представителей белого и чёрного духовенства, кто не иезуит. Даже кардинальская шапка, если ею увенчан не выходец из их ордена, не спасает от убийственного высокомерия иезуитов. И так же, как в любой другой корпорации, презираемые и бедные всегда ненавидели презирающих и богатых, так и в церкви отец Петерис с первых дней священства завидовал иезуитам и ненавидел их. Но ненависть эту приходилось скрывать, потому что на всех ответственных постах католической иерархии стояли братья Общества Иисуса…

Шуман умолк и глядел на Грачика так, словно увидел на его лице что-то удивительное, смешное, заставлявшее священника с трудом сдерживать смех. И наконец он действительно рассмеялся. Это не был просто смех, — Шуман хохотал, держась за бока, смех распирал его большое тело, шею, лицо. Он заговорил, едва справляясь с голосом, выбрасывая слова между приступами давившего его смеха:

— Я был простым семинаристом… Семинария для мужичьих сынков, чьи родители считали уже невозможным, чтобы их отпрыски вместе с мужиками ковырялись в земле, чистили свинарники, мыли коровье вымя и месили навоз. — При этих словах Шуман вытянул руки, которыми только что месил удобрение, как будто они подтверждали сказанное. — Я был именно таким — сыном серого барона. В семинарию мне присылали столько денег, сколько было нужно, чтобы не ходить в сутане с чужого плеча, пить по вечерам кружку пива и изредка, ровно столько, сколько требовало мужичьё здоровье, бывать у женщин… У меня не было дворянского герба, позволяющего втереться в компанию настоящих баронов. Не было кредита, чтобы давать поддельные векселя, не боясь тюрьмы. Это могли себе позволить сынки дворян и богачей, которых мы, семинаристы, ненавидели ещё с деревни, как мужики ненавидят помещиков. Но мужики это скрывают — они боятся, а их дети этого не скрывают — они не боятся и бьют помещичьих сынков, пока те не попадают в город и не становятся корпорантами… Однажды на улице Риги, уныло бредя в обществе таких же, как я, мужиков-семинаристов, я увидел компанию корпорантов. Они остановили извозчика посреди мостовой, гуськом всходили на его фаэтон, мочились на подушку сиденья, сходили с другой стороны и становились в ряд, ожидая, пока то же самое проделают остальные. Проходящие дамы отворачивались с деланным смущением, а мужчины аплодировали «смельчакам». Да, да! Ведь на «смельчаках» были корпорантские шапочки с цветами, «Фратернитас Вестхардиана», корпорации «избранных»! Мы, семинаристы, завидовали этим разнузданным пошлякам. И потому, что не могли себе позволить ничего подобного, — ненавидели их. Большинство из них мы знали в лицо, как мужики всегда знают своих баронов. Вот первым перелез через пролётку сеньор Вестхардиана Эрик Линдеманис, за ним вице-сеньор Янис Штейнберг, вприпрыжку подбежал к экипажу и ударил эфесом рапиры по шляпе извозчика ольдерман корпорации Безис. Они наперебой похабничали и щеголяли друг перед другом развязностью. И вот, в очередном безобразнике, взошедшем на экипаж и расстёгивавшем штаны, я узнал сына нашего помещика молодого Язепа Ланцанса, того самого Язепку, которого бивал в деревне, потому что был вдвое сильнее его. Но теперь на мне дурно сшитая сутана, а на нём шапочка корпоранта и подмышкой — рапира. Если бы вы знали, как я ненавидел его в те минуты! Хотя моё одеяние обязывало меня любить ближнего, как самого себя… Но уже тогда я, очевидно, яснее, чем нужно, «понимал: кто-кто, а уж он-то, молодой Ланцанс, никогда не был и никогда не будет мне ближним!.. И каково же мне было увидеть его потом в одежде новициата иезуитской коллегии?! А позже?.. Ну, позже я должен был не раз целовать ему руку — его покровительственно благословлявшую меня десницу. Ведь пока я переползал со ступеньки на ступеньку в самом низу иерархической лестницы, Ланцанс перемахивал сразу через две и три ступени. Я добрался до положения декана — он был уже епископом… Да, все было в порядке вещей: он управлял, мной управлял; так было и, как говорят святейшие отцы, так будет во веки веков… — Грачику показалось, что при этих словах могучие челюсти отца Петериса сжались столь сильно, что зубы скрипнули от ненависти, которую ничего не стоило прочесть и в его взгляде. И тут он снова рассмеялся. Но этот вымученный смех вовсе не был похож на прежний. — Не обращайте внимания… Я не должен был… Так велось от праотцов: наша духовная братия делилась на управляющих и управляемых; на нищенствующих отцов — иезуитов в золоте и парче и на „иных“ в залатанных сутанах. Наставления Общества Иисуса говорили, что объектом его работы должны быть богатые и знатные, что черпать пополнение Ордена следует в высших кругах общества. Больше того, Орден предписывал никогда и нигде не смешивать высших с низшими, богатых с бедными, образованных с тёмными во избежание соблазна для „малых сих“. И не только вне духовенства, но и внутри него. Так мы, „сермяжная“ братия, отсекались от церковной аристократии.

Отец Шуман уверял, что, вопреки распространённому мнению, Общество Иисуса не имеет «светских» членов. Это пустые сплетни: тайных иезуитов не существует. Орден — замкнутая организация. Она не допускает в свои ряды никого, кроме тех, кто целиком и полностью раз и навсегда посвятил себя служению церкви, то есть Ордену, подчинил себя церкви, то есть Ордену. Однако не всякая общественная и тем более политическая работа может вестись людьми в сутанах. Поэтому Рим создал другую организацию, специально предусматривающую членов-мирян, светских солдат воинствующего католицизма. Святой престол создал так называемый Третий орден святого Франциска Ассизского. Этот орден не обязывает своих членов носить монашеское одеяние, жить в монастырях и публично соблюдать обряды Ордена. Утверждая эту единственную в католической церкви организацию, папа Николай IX возложил на неё задачи проникновения во все поры общества, куда закрыт доступ человеку в сутане.

— С тех пор терциары, так именуют этих тайных францисканцев, являются тайной папской гвардией всюду, где нужна секретная работа папизма. — Шуман помолчал, взвешивая, что ещё можно сказать. — Существует много светских католических организаций как в составе Католического действия, так и вне его. Но нет второй, столь секретно организованной, связанной таким обетом послушания и молчания, как Третий орден. «Отпущение» — секретное наставление для терциаров — даёт представление об их обязанностях. Достаньте эту книгу, и вы все поймёте без моего разъяснения.

— Вероятно, её не так просто получить? — сказал Грачик.

— Да, здесь, это, конечно, трудно, — согласился Шуман. — Наши иерархи не очень-то охотно разглашают свои тайны. Ведь здесь у нас католичество, если можно так выразиться, дышит на ладан. Осуществление апостольской миссии церкви возможно только под покровительством тайны.

— Советская власть не препятствует никому в отправлении любого культа.

— Вот!.. В этом-то и беда: любого! — воскликнул Шуман. — Католиков поставили в одно положение с магометанами или иудеями. Для вас баптист тоже верующий, а наша церковь рассматривает его как еретика, едва ли не более опасного для церкви, чем идолопоклонник.

— Ну, это уж ваше внутреннее дело, — сказал Грачик, — не станем же мы ради защиты одной религии подавлять другую.

— Но именно этого добивается от всякого государства папский католицизм… Я с ужасом думаю о моей судьбе, если епископ узнает, что я открыл вам.

— Гораздо важнее, что говорит по этому поводу ваша совесть.

— Для церкви она не судья. Важно суждение моих начальников, хотя…

Шуман не договорил и сделал жест, означавший, что ему теперь все безразлично. Он рассказал Грачику, что последнее издание устава Третьего ордена, выпущенное папой Львом XIII, является законом для каждого правоверного католика, и прежде всего для духовных лиц. А этот устав предписывает терциарам проникновение в семью, школу, в государственные учреждения, в политические партии. Отсюда — прямой вывод: терциарство требует маскировки.

— Это прямое влияние иезуитов на Третий орден, — сквозь зубы, с неприязнью проговорил Шуман. — Если они в своей миссионерской деятельности не брезговали становиться браминами и париями, носить одежды буддийских священников и языческих жрецов, то что стоит им теперь требовать от своих агентов любого обличия для выполнения очередных политических или… — Шуман запнулся, но, подумав, все же договорил, хотя и понизив голос: — или диверсионных заданий святого престола. Недаром Лев XIII назвал терциаров «святой милицией Иисуса Христа». А Григорий IX именовал их солдатами Христа, новыми макавеями…

— А разве священник в своём деканате не является объединяющей силой для терциаров? — Грачик задал этот вопрос, надеясь, что Шуман наконец расскажет и о собственной роли в организации Третьего ордена. И не ошибся.

— Да, мы, священники, обязаны руководить деятельностью терциаров-мирян, — неохотно ответил Шуман. Грачику пришлось подтолкнуть его на продолжение:

— По примеру того, что делали терциары в Польше, вам следовало направить терциаров на борьбу с коммунистами. Они же, братья Третьего ордена, должны были содействовать распространению и утверждению в Латвии христианского социализма.

— Латышский рабочий, и даже крестьянин, не очень-то был склонен заниматься этой материей, — ответил Шуман. И по тону его вовсе нельзя было заключить, что он доволен такой склонностью латышей. — Рабочие предпочитали социализм без примеси христианства, батракам же было не до политики, а серый барон, как правило, был фашистом.

— И вы работали с ним заодно? — Тут Шуман опустил взгляд, а Грачик улыбнулся. — К счастью, кажется, все это — далёкое прошлое.

Несколько мгновений Шуман глядел на него исподлобья, потом также улыбнулся.

— Вы ещё очень молоды, но когда-нибудь из вас выработается отличный психолог, — сказал он, — Впрочем, вы и сейчас уже сущий чародей!

— Пока только ученик чародея. От души советую вам увереннее идти по тому пути, на который встали: с народом, а не против него. За свою свободную Советскую Латвию.

Священник вздохнул и посмотрел в сторону на только что посаженную им берёзку. Её листочки блестели от дождя. Капли медленно собирались на их острых зубчиках и не спеша, словно в задумчивости, скатывались на подставленную отцом Шуманом широкую розовую ладонь, как неторопливые последние слезы уже выплаканного горя.

— Вы помните, — продолжал, между тем, Грачик, — как один из организаторов Третьего ордена на советской земле епископ Цепляк советовал своим ксендзам: «Пусть священник исполняет скорее роль советчика, инспиратора, опекуна, а исполнение всего и управление терциарами оставляет в руках выбранного им из среды светских членов Ордена». Вы так и делали?

Не отрывая взгляда от берёзки, Шуман негромко сказал:

— Делал. — Он сокрушённо покачал головой, потом медленно проговорил: — Вероятно, того, что я сказал, достаточно, чтобы предстать не только перед церковным судом… достаточно, чтобы с меня сняли сан, но… я не боюсь… нет! — И он решительно мотнул головой. Это вышло очень энергично. — Суд церкви — не суд народа, только такой суд страшен мне теперь… Суд моего народа!

— На справедливость этого суда вы могли бы положиться, но тут, я думаю, ему нечего делать.

При этих словах Грачика Шуман обеими руками взялся за тоненький ствол берёзки. Словно теперь не он её должен был поддерживать, а искал в ней поддержки сам.

Грачик взял со скамейки и развернул плащ — он был совсем сухой. Дождь шёл уже вовсю, и Грачик надел плащ поверх уже промокшей рубашки. Шуман, как стоял, прижавшись лбом к стволу деревца, так и остался. Грачик вышел из садика и тихонько притворил за собой калитку. Дойдя до поворота дороги, поглядел назад: Шуман стоял все так же, прижавшись лицом к деревцу. Его могучая спина была согнута, и широкие плечи опустились в бессилии.