88. Если бы глаза говорили!
Ходатайство защиты о доследовании дела было удовлетворено. Вся последующая работа Грачика велась под непосредственным наблюдением Яна Валдемаровича Крауша. Генеральный прокурор часто присутствовал на допросах, ничем, однако, не нарушая хода мысли Грачика и не вмешиваясь в его действия. Взвесив всё, что ему сказал когда-то по поводу этого дела Спрогис, Крауш решил сам выступить с обвинением в предстоящем процессе. Но и на этой заключительной стадии следствия Квэп, несмотря на абсурдность такого поведения, продолжал искать спасения в отрицании даже того, что он Квэп, что он Строд, что он Винд. В дополнение ко всему он стал плакать. Слезы без конца и по всякому поводу, а иногда и без повода представлялись ему средством защиты. Он тихо обливался слезами или громко рыдал, выжимая из себя неиссякаемый запас слез. Грачик решил ещё раз быстро пройти по всему делу:
— Проследим ваш путь с момента появления в окрестностях Риги, — сказал он Квэпу. — Вы приехали на остров у озера Бабите…
Квэп отрицательно качнул головой.
— Вы пришли на явочную квартиру на старой мызе.
— Отрицаю.
— Вы вступили в контакт с Линдой Твардовской, проживавшей на мызе по документам Эммы Юдас.
— Отрицаю.
— Вы наладили связь с уголовником Василием Крапивой и завербовали его в помощь себе для убийства Круминьша.
— Отрицаю.
Грачик молча нажал кнопку звонка и сказал вошедшему сотруднику:
— Введите Твардовскую, — и быстро обернувшись к Квэпу: — Вы были у жены на острове в тот самый вечер, когда совершили покушение на мою жизнь, отправив меня на дно Лиелупе. — Грачику показалось, что в глазах Квэпа промелькнуло что-то вроде злобного торжества. Но он молчал. — Отвечайте же, Квэп!
— Я никогда не был на острове… не совершал покушения.
Грачик положил перед Квэпом кусок картона, где, прикрытый целлофаном, был наклеен окурок.
— Это ваш окурок, я взял его из пепельницы на столе у Твардовской, когда вы убежали через заднюю дверь дома.
— Это не мой окурок.
— Нет, ваш! Вот доказательство. — Грачик выложил перед Квэпом второй картон с целой коллекцией бережно расклеенных окурков. Концы их были искусаны. — Это вы курили у меня, на предыдущих допросах. Все папиросы носят следы тех же зубов, которыми был надкушен и кусок мыла в доме некоего Винда в Цесисе… Помните такой случай?.. «Винду» захотелось для верности намылить сделанную на верёвке удавку… Да, да, ту самую удавку, которой вы намеревались задушить Мартына Залиня… Может быть, вы не помните и этого?
— Отрицаю… — с механической монотонностью пробормотал было Квэп, но тут вспомнил, что в зубах у него и сейчас зажата папироса. Он с испугом выхватил её изо рта и швырнул в пепельницу. Потом, спохватившись, взял окурок размял его. Все это он, не смущаясь, проделал на глазах у Грачика.
— Это не мои окурки! — сказал Квэп. — Я никогда не курил ваших папирос.
Обескураженный такой наглостью, Грачик несколько мгновений так смотрел на своего подследственного, будто не понимал, как может мыслящее существо, так или иначе homo sapiens, а не просто животное о двух руках и двух ногах быть таким последовательно тупым и тупо последовательным.
— И попытка утопить меня — тоже не ваших рук дело? — негромко, как будто из последних сил, спросил Грачик.
— Нет.
— И вот это, — Грачик выбросил на стол гребешок с поломанными зубьями, — не принадлежало вам?
— Нет.
— А между тем, — с новым зарядом терпения продолжал Грачик, — по застрявшим на этом гребне волоскам эксперты установили, что он ваш. — И не обращая внимания на то, что Квэп равнодушно пожал плечами: — Вы выронили этот гребень, когда лежали под моей машиной и разъединяли тормозные тяги вот этим ключом. Вы думали, что я стану спускаться с берега в «Победе» и вместе с нею нырну на дно реки. — Грачик положил перед Квэпом разводной ключ. — Разъединив тяги, вы бросили ключ в кусты… Не сообразили, что нужно было забросить в реку и это орудие преступления.
— Все, все отрицаю.
Ввели Линду Твардовскую.
— Вы не объясните нам, Твардовская, — обратился к ней Грачик, но она перебила:
— Я не Твардовская, а Юдас.
— Хорошо, не спорю: Юдас-Твардовская, объясните, почему на заброшенной и почти догола ободранной мызе появилось такое нарядное зеркало? Золочёная рама и прочее…
Твардовская посмотрела на Квэпа.
— Он объяснит.
— Нет, Твардовская, — твёрдо проговорил Грачик, — я хочу выслушать это и от вас.
Она с пренебрежением подняла одно плечо и, затушив окурок, сказала:
— Он купил его в комиссионке, в Риге. По его мнению, было вполне естественно, чтобы у меня стояло зеркало. В раму вделали второе стекло — словно бы заднюю сторону зеркала. Это стекло покрасили суриком. Между стёклами он хранил деньги. — Она вздёрнула подбородок: — В жизни не видела столько денег. Тысяч на сто советских, доллары, фунты. Мне хватило бы на всю жизнь… и с покрышкой.
— Что скажете, Квэп? — спросил Грачик.
— Отрицаю.
— Хорошо, — сказал Грачик, — пусть уведут Твардовскую… — Вот что, Квэп у нас есть три следа ваших пальцев: заржавевший оттиск на пистолете «вальтер», оттиск на этом самом зеркале и ваш собственный, взятый при аресте, — они тождественны… А теперь, Квэп.
— Прошу не называть меня Квэпом, — ворчливо запротестовал Квэп. — Я это отрицаю.
— Вы отрицаете даже то, что вы — это вы?
— Я-то — я. Но я не Квэп. Квэп погиб под поездом.
— Вас опознала Твардовская. А уж ей ли вас не знать? — Грачик улыбнулся и посмотрел на Крауша, сидевшего с каменным лицом. Не выдавая своих чувств, прокурор следил за происходившим. Он был доволен тем, что вошёл в дело сам. Это оказалось не только полезно, но просто интересно. Удивительный тип этот Квэп. Насколько он возмущал Крауша, в такой же мере его радовала работа молодого следователя.
Крауш с удивлением смотрел на Квэпа: по-видимому, слова Грачика об опознании Твардовской нисколько не смутили Квэпа. Действительно, тип более чем удивительный!
Но ещё больше потрясло его, когда на очной ставке с Йевиньшем, прямо указавшим на шрам на шее Квэпа и напомнившим преступнику о происхождении этой приметы, Квэп даже не обернулся к портному, будто вовсе его и не слышал.
— Значит, вы утверждаете, что Квэп погиб под колёсами поезда, — в который уже раз терпеливо повторил Грачик. — Что ж, я, может быть, и поверил бы вам, если бы вы сказали мне, откуда вам известно об этом происшествии и о том, что погибший именно Квэп? — Кажется, Квэп понял, что на этот раз он проговорился. Он вскинул было на Грачика злобно-растерянный взгляд, но тотчас же опустил его и не ответил на вопрос. — И тут не хотите отвечать? Ясно же: вы попались!
— Нет…
— Хорошо, мы к этому ещё вернёмся. — Грачик сам удивился, как вместе с ростом упрямства Квэпа росло его собственное терпение. Удивлялся этому и радовался. С необыкновенным спокойствием сказал: — Пойдём дальше: вместе с Крапивой вы подготовили инсценировку ареста Круминьша.
— Отрицаю.
Крауш, не выдержав, раздражённо забарабанил пальцами по столу, впрочем, он тотчас сдержал себя и только чуть-чуть покраснел.
— Получив форму милиционера, вы «арестовали» Круминьша, — спокойно продолжал между тем Грачик. — Что вы с ним сделали — знаете сами.
Наступило молчание. У Квэпа все ещё был такой вид, будто все сказанное прошло мимо его ушей.
— Ну-с? — повторил Грачик. С трудом можно было расслышать, как Квэп повторил своё:
— Отрицаю.
Эта комедия могла вывести из себя кого угодно. Крауш искоса посматривал на Грачика и думал об усилии, какого должно стоить южному темпераменту прятаться за маску спокойствия при каждом новом «отрицаю». Только лёгкая хрипотца, появившаяся в голосе Грачика, выдавала меру его напряжения:
— Вы застрелили своего сообщника Крапиву, пистолет спрятали в колодце заброшенного хутора там же на острове, смазав для сохранности кремом Линды Твардовской. Для спуска пистолета в колодец использовали верёвку из того же мотка, из которого взяли кусок для удушения Круминьша?
— Это неправда! — хрипло выбросил Квэп, громче, чем прежде. Было очевидно, что детали преступления, так точно восстановленные следствием, вывели Квэпа из равновесия.
— А вы не отрицаете, что вы — верующий католик, с уважением относитесь к церкви и доверяете слову её служителей? — спросил Грачик.
— Этого не отрицаю, — после некоторого раздумья ответил Квэп и вздохнул как бы с облегчением.
— Значит, с доверием отнесётесь к показаниям священника Петериса Шумана? А этот свидетель показал, что вы шантажировали его угрозой открыть властям то, что когда-то он входил в организацию «Угунскруст» и сотрудничал с айзсаргами. Петерис Шуман поверил вам, будто ему грозят репрессии, если его прошлое станет известно советским властям. За своё молчание вы потребовали от него услуги, одной-единственной, говорили вы: предъявить нам фальшивую фотографию момента инсценированного вами лжеареста Круминьша. Но насчёт того, будто ваше требование будет единственным, вы согрешили: вы послали к нему переночевать Крапиву в ночь накануне преступления. Священник не знал, что Крапива — ваш сообщник, и из жалости снабдил его собственной рубашкой… Все это было, Квэп.
— Нет!.. Отрицаю.
— Речь идёт о показании священника!
— Отрицаю… — И повторил для убедительности: — Все отрицаю!
Грачик подвинул ему папиросы. Квэп машинально закурил. Дым он пускал медленно, густыми клубами, надолго задерживая в лёгких. Казалось, он старался подкрепить этими затяжками иссякающее упрямство.
Грачик настойчиво, в десятый раз шаг за шагом прослеживал путь, каким Квэп пришёл к последнему акту — покушению на взрыв стадиона. Перед столом следователя вторично прошли отец Шуман, мать Альбина, старый рыбак, Лайма Зведрис, Мартын Залинь, закройщик Йевиньш, Эмма Крамер, Онуфрий Дайне, лаборант из «Рижского фото», работники артели «Точный час», жители Цесиса и Алуксне.
На столе побывали два пистолета, образцы верёвки, нож с пляшущими человечками, карандаш, блокнот, узконосые ботинки Квэпа, его «рябое» пальто и кожаная тужурка Дайне. Одно за другим Квэпу были предъявлены все заключения экспертов. Материал следствия был убийственно ясен, улики неопровержимы. Но на все Квэп отвечал:
— Это не имеет ко мне никакого отношения.
Грачик отёр пот со лба, провёл платком под воротничком — он чувствовал себя опустошённым этим поединком с моральным мертвецом. Медленно, слово за словом, как будто каждое из них доставляло ему огромный труд, сказал:
— Мы подошли к последнему… — Это слово он произнёс с особенным ударением и сделал паузу, надеясь, что, может быть, Квэп хотя бы поднимет голову, посмотрит на него. Не каменный же он, чёрт возьми! Неужели он не понимает, что значит это последнее? Покушение на жизнь двадцати тысяч детей — перед таким замыслом бледнеет всё, что Квэп совершил прежде. Грачик вгляделся в лицо преступника. Оно оставалось равнодушным. Да, да, неправдоподобно равнодушным! Это было лицо идиота или мертвеца. И все же преступнику не удастся спрятаться за эту маску! Разве двукратная экспертиза психиатров не нашла, что Квэп вполне вменяем?.. Ему не удастся разыграть комедию симуляции. Грачик поставит это чудовище перед столом судей! Голос Грачика вздрагивал от волнения, когда он произнёс: — Итак, последнее покушение на убийство двадцати тысяч детей.
Слезы, стекавшие по щекам Квэпа, попадали ему на губы. Странно, расплывчато, с хлюпаньем прозвучало очередное:
— Отрицаю.
Сопротивление раздражению, овладевшему Грачиком, было исчерпано. Он сердито крикнул:
— Введите свидетельницу Ингу Селга.
Грачик велел Инге шаг за шагом описать, как она по приезде в Ригу явилась к властям и рассказала, что её перебросили сюда из-за рубежа для диверсионной работы; как с целью закрепить её тут организаторы шпионажа инсценировали её бегство; как ей было приказано установить связь с Квэпом и помочь ему взорвать детей на стадионе; как она установила, по приказу Квэпа, заряды в часах накануне праздника пионеров.
За время, пока говорила Инга, Квэп, изменив себе, глядел на неё, будто не веря тому, что перед ним действительно она — живая, настоящая Инга. В его взгляде мелькало даже что-то вроде подлинного интереса к происходящему. Когда Инга умолкла, он выкрикнул с неожиданной энергией:
— Я никогда её не видел, я её не знаю! — Он утёр рукавом слезы и ехидно спросил: — Если все это было так, то почему же не произошло взрыва? Ну-ка!
— Вас интересует только это? — спросил Грачик, глядя ему в лицо; но на этот раз Квэп не отвёл взгляда, не опустил головы и решительно отрезал:
— Да! Это, именно это!
Инга взяла со стола одну из плиток шоколада и бережно сняла с неё фольгу. Взгляду Квэпа предстала плитка обыкновенного шоколада. Он глядел с удивлением, граничащим с ужасом.
— Разверните другую, — приказал Грачик.
Инга развернула вторую плитку. Грачик отломил кусочек шоколада и протянул Квэпу.
— Можете попробовать, — с усмешкой сказал он. — По-вашему, это не те плитки, которые Инга Селга получила от вас для закладки в часы? Вы так думаете? — быстро проговорил Грачик. — На этот раз вы правы, Квэп. Вот эти вы ей дали! — и Грачик выбросил на стол настоящие заряды.
Если бы человеку было дано говорить глазами, то сказанное в этот момент взглядом Квэпа перевесило бы все его прежние «отрицаю». Этот взгляд был признанием, которого тщетно добивался Грачик. На этот раз Квэп даже забыл заплакать. Грачик поднялся из-за стола в знак того, что работа закончена, и напоследок, не придавая своему вопросу особого значения, спросил:
— Если все это не ваши преступления, Квэп, то кому же мы должны предъявить обвинение, кто убил Круминьша, кто убил Крапиву, кто убил Солля, кто покушался на жизнь Ванды Твардовской, на жизнь Залиня, на мою, кто, потеряв рассудок и представление о своём человеческом естестве, а по-вашему, о том, что он создан по образу и подобию божию, покушался на жизнь двадцати тысяч детей, кто?
Голова Квэпа упала на грудь, и он закачался всем телом из стороны в сторону. После некоторого молчания тихо ответил:
— Не я…
Грачик не знал, что делать: смеяться или в негодовании топать ногами. Он смотрел на Квэпа не в силах выговорить ни слова.