Вместо прежнего намерения ехать прямо в Ригу Кручинин решил заглянуть в Вильнюс и повидаться с работниками республиканской милиции Литвы. Его продолжало занимать исчезновение лейтенанта Будрайтиса. Он никому не сказал, в какой мере его удовлетворило или разочаровало то, что он узнал в Вильнюсе, но в тот же день он отправился на попутном автомобиле в Каунас, чтобы там сесть в дизельный поезд Каунас — Рига. А приехав в Ригу, с удивлением узнал, что Грачик, не доведя до конца лечения, вернулся на работу и уехал в Таллин.

Когда Кручинин отыскал Грачика по таллинскому телефону и собирался дать ему хороший нагоняй за легкомысленное отношение к здоровью, тот без стеснения перебил:

— Я прыгаю от радости, что слышу ваш голос. Это для меня как пластическая операция.

— Какая операция? — не понял Кручинин.

— Даже нос мой, кажется, стал на место, когда я узнал, что вы, дорогой, опять со мной… Но, к сожалению, вы выиграли пари: Силс дал тягу. И вот — я в Таллине.

— Причём тут Силс?

— Это уже не для телефона. Могу только сказать: исчезла и наша байдарка, наш светлый «Луч» в тёмном царстве туризма… Поглядите на карту: самое узкое водное пространство, отделяющее нас от зарубежья, — как раз тут, напротив Таллина.

— Эх ты, сердцевед!

В трубке послышался тяжкий вздох, и Грачик заискивающе проговорил:

— Нил Платонович, джан, приезжайте, пожалуйста, сюда. Очень тут кафе хорошие. Чай дают прямо замечательный!

Кручинин колебался не долго: он слишком любил своего молодого друга, чтобы не поддержать его, даже если у того всего только зашалили нервы. А им, видно, было от чего зашалить после переделки, в какую он попал. На месте Грачика, наверно, нашлись бы и такие, кто надолго отошёл бы от дела, связанного с перспективой быть ещё раз утопленным или получить пулю в спину. В рядах оперативных работников и следователей — не одни герои.

Укладывание чемодана было прервано неожиданным посетителем, пригласившим Кручинина к Яну Валдемаровичу Краушу, желавшему встретиться с ним по неотложному делу.

В прошлый приезд в Ригу Кручинин только раз встретился с Краушем, и старым товарищам не удалось поговорить по душам. На этот раз они наверстали потерянное: беседа длилась больше двух часов. Только в конце её Крауш словно невзначай коснулся происшествия с Грачиком. Кручинин с радостью услышал похвалу своему ученику и не стал обижаться на критику, которой Крауш подверг последний этап работы Грачика. В заключение прокурор сказал:

— Я слышал, ты собираешься к нему в Таллин. Так вот: нами задержан некий Залинь Мартын, проходивший по делу Круминына. Он числится за Грачьяном… Надеюсь, ты не будешь в претензии: мне хочется, чтобы ты поприсутствовал при допросе этого Залиня нашим следователем, пока тут нет Грачьяна. Ты ведь в курсе дела Круминьша. Уполномочиваю тебя в качестве сведущего лица задать Залиню все вопросы, какие найдёшь нужным для освещения его отношения к делу Круминьша. Можешь передать содержание допроса Грачьяну с твоими личными впечатлениями и заключениями.

— Насколько помню, Мартын Залинь был арестован по подозрению в убийстве Круминьша, освобождён из-под стражи по представлению Грачьяна и затем, когда выяснилась преждевременность этой меры, — скрылся? — спросил Кручинин.

— Следует только уточнить: — Залинь освобождён потому, что я опротестовал его содержание под стражей, — с огорчением произнёс Крауш. — Поэтому я первый был виноват в том, что ему удалось уйти от дальнейшего следствия. Иногда… хочешь добра — причиняешь зло…

— Не редкий случай в жизни, — смиренно согласился Кручинин. — Я не стал бы на твоём месте сокрушаться.

— Э, брат! — воскликнул Крауш. — Ты живёшь устаревшими представлениями о советском правопорядке. Мы должны исключить из своей практики всякую возможность ошибки. Нет места самодовольству и успокоенности прокурорской непогрешимостью. Повторяю: никто не дал нам права на ошибки. Юрист обязан быть примером всем другим, всем работникам всего нашего аппарата!.. — Приступ кашля помешал Краушу договорить. Прокашлявшись, он продолжал, но, по-видимому, уже не сказал того, что намеревался: мы не имеем права прощать себе ни случаев, когда напрасно держим людей под стражей, ни таких, когда напрасно их освобождаем из-под стражи.

— К сожалению, — с усмешкой заметил Кручинин. — Первое, вероятно, случается чаще второго?

— Э, нет! — запротестовал Крауш. — Никто не смеет думать, будто легче задержать, чем упустить, передержать, чем выпустить! — По его тону нельзя было понять, говорится это с радостью или с неудовольствием. — Сказать правду, мы и сами как-то внутренне перестроились: в нас появилось что-то… что-то… — Он запнулся в поисках подходящего слова, и Кручинин договорил за него:

— Скажи прямо: «человеческое».

— А что же, прежде мы не были людьми?.. Сказал бы хоть «душевное» что ли?.. Хоть и это не точно: душа у нас была всегда.

— Э, брат! В терминах ли дело? Ведь из чиновников, блюстителей буквы, вы начинаете превращаться в живых людей, — Кручинин рассмеялся и поправился: — Ладно, ладно, изволь: в душевных людей. Но ты сильно обольщаешься, Ян, ежели воображаешь, будто тёплое сердце бьётся под сукном каждого прокурорского мундира. Душа и сердце — это атрибуты ещё не очень распространённые в нашем аппарате.

— Не люблю я этой терминологии, — поморщился Крауш. — Вечно ты с этой «душой».

— Отличная принадлежность, если отбросить её поповский смысл… Побольше бы её в наших людях.

— Я сужу по… — начал было Крауш.

— Скажешь «по себе»? — перебил Кручинин. — Честь тебе и слава. Но со стороны оно видней: черствеем мы, сохнем под бумажным самумом. Много ещё нужно сделать, чтобы поставить закон и его служителей на уровень жизни. Да, да, я не оговорился: закон на уровень жизни, а не жизнь на уровень закона!

— Ты уж скажешь!.. — с неудовольствием проговорил Крауш и закашлялся. Кручинину показалось, что этим кашлем прокурор хотел прикрыть то, что у него не было убедительного возражения.

От следователя Кручинин узнал, что термин «задержан» в отношении Залиня — не совсем точен: Мартын Залинь явился сам. Огромный сумрачный детина, с пудовыми кулачищами, с маленькими белесыми глазками, ушедшими под выпуклые надбровья, Залинь имел растерянный вид. Следователю, который принял его вместо Грачика, Залинь рассказал историю, показавшуюся необычной даже видавшему виды работнику прокуратуры. К тому же, на взгляд следователя, история эта не имела отношения к делу Круминьша. Она сводилась к следующему: когда Мартына освободили за недоказанностью участия в убийстве Круминьша, он вернулся на комбинат. Но оставаться там — значило постоянно слышать, что ему «удалось отвертеться», что «ещё придёт его час». Рабочая общественность комбината была настроена против Залиня, разговоры о его виновности не прекращались. А тут пришёл новый вызов — к следователю. Мартын «сдрейфил» и решил скрыться. Но в Цесисе, где он устроился на работу по имевшемуся у него чужому документу, начались странности: к нему подошёл незнакомый человек и пригласил его для разговора в буфет. Залинь решил, что попался, и хотел удрать, но дело было днём — невозможно было поднимать «шухер» на улице. В буфете, после двух стопок водки, незнакомец дал понять Мартыну, что знает за ним кое-что, неизвестное властям, и что Мартына разыскивает милиция. Единственное спасение Мартына — воспользоваться его, Альберта Винда, дружеской помощью. Эта помощь совершенно бескорыстна и продиктована исключительной симпатией к Залиню, к которому он, Винд, присматривается уже несколько времени. Водка, комплименты и знание новым приятелем обстоятельств преступления Мартына, скрытого от властей, — вот три довода, подействовавшие на Мартына так, что вечером он проснулся уже в доме Винда. Мартын не знал, что это за дом и где находится. Очевидно где-нибудь в Цесисе или поблизости от него. Он ни разу не покидал этого дома, так как, по словам Винда, уголовный розыск буквально висел уже у него на хвосте. Выйти — значило быть арестованным.

Через несколько дней, когда выяснилось, что у Мартына больше нет денег, а необходимо купить еды, он отдал Винду свои часы — подарок Луизы. Винд заявил, что часы испорчены надписью, нацарапанной на обратной стороне крышки часов, но всё-таки взял их и сказал, что снесёт на скупку.

Уходя по утрам, Винд запирал Мартына в доме. Конечно, сильному парню ничего не стоило выставить дверь или окно, но он боялся высунуть нос на улицу и сидел смирно. Однажды Винд сказал, что есть возможность переправить Мартына в другое место, на юг Латвии, где Залинь по его, Винда, рекомендации получит работу. Но следует быть осторожным: Мартын должен сменить костюм, известный уголовному розыску, и подождать ещё несколько дней, пока окончательно зарастёт бородой. Винд дал Мартыну свой пиджак и брюки. «Ты мне нравишься, — сказал он, — и я охотно отдаю тебе эту новую пару в обмен на твоё старьё. Будешь помнить Альберта Винда». Прошло ещё несколько дней. Мартыну казалось, что Винд как-то особенно внимательно присматривается к нему. «Больно медленно растёт у тебя борода», — с досадой говорил Винд. А когда борода показалась Винду, наконец, достаточной, он сказал, что ей и тёмным волосам Мартына нужно придать другой цвет: это сделает Залиня неузнаваемым. Винд принёс из аптеки какую-то жидкость и заставил Мартына несколько раз вымыть ею голову, бороду и усы. И действительно, вскоре волосы Мартына стали такими же светлыми, как у самого Винда. «Ну вот, — сказал Винд, — теперь никто не признает в тебе Мартына Залиня. Скорее уж тебя примут за меня, а?» Он подвёл Мартына к зеркалу и поставил рядом с собой. «Ну, как? — спросил он, — есть сходство»? И тут Мартын с удивлением увидел, что действительно похож на Винда. «Теперь все в порядке», — сказал Винд. В тот же вечер он вернулся домой с водкой и закуской и сказал, что можно справить отвальную. Он налил полный стакан водки. Но вкус её показался Мартыну странным. К тому же ему чудилось что-то необычное в поведении Винда: тот странно похохатывал и все время успокаивал Мартына, хотя парень и не думал волноваться. «Пей, друг, пей и все сойдёт как нельзя лучше», — повторял Винд.

Залинь не брался объяснить следователю, почему он так сделал, но когда Винд вышел из комнаты, он выплеснул остаток водки, — больше половины стакана, — а когда Винд вернулся, сказал, будто допил стакан. Скоро Мартын почувствовал, что ему не по себе: кружилась голова, и невозможно было совладать с желанием тут же, не раздеваясь, лечь в постель. Мартын не помнит, что было дальше, — наверно, он упал на койку и заснул…

Он проснулся от ощущения, будто кто-то поднимает ему голову с подушки. А голова была тяжёлая, словно камень — как от угара. Мартын с трудом разлепил веки. Он клялся следователю, что видел тень Винда, метнувшегося прочь от его койки. Страх овладел Мартыном, и он уже не мог заснуть до утра. А когда рассвело, увидел, что Винд, как и он сам, спит одетый, хотя с вечера вовсе не высказывал такого непреодолимого желания уснуть, Из-под подушки Винда свисал конец верёвки — тонкой, крепкой верёвки, какой Мартын прежде не видел в его хозяйстве. И это тоже возбудило подозрение Залиня: зачем Винду ночью понадобилась верёвка?

Утром, не глядя на Мартына, Винд проворчал: — Эк, мы вчера хватили… Прозевали поезд. Мартын вышел из комнаты, а когда вернулся, из-под подушки Винда уже не торчало никакой верёвки. Винд попробовал уговорить Мартына выпить вместо чая по стакану водки, «чтобы опохмелиться», но Мартын отказался: он понял, что Винд что-то замышляет.

Перед уходом Винд исподтишка вглядывался в Мартына. «Уж завтра-то утром тебе нужно уехать», — сказал он и велел не высовывать носа из дома, чтобы не мозолить глаз милиции. На этот раз он не только замкнул дверь, но затворил даже ставни на окнах. Если бы не эти ставни, Мартын, может быть, и дождался бы прихода Винда. Он знал, что один на один Винд с ним ничего не сделает. Но затворенные ставни заставили Мартына насторожиться: он решил, что Винд вернётся не один, и тогда неизвестно, что будет. Мартын принялся за поиски верёвки, которую видел под подушкой Винда. Он нашёл её под матрацем: на ней была приготовлена мёртвая петля вроде удавки. Тут Мартыну вспомнилось, как его голову приподнимали с подушки… Запертые ставни и петля решили дело. Мартына охватил панический страх. Он не мог понять, зачем Винду нужно его удушить, но не сомневался в том, что именно это замышлял Винд. Мартын бежал, забыв о драгоценных часах, тоже найденных под матрацем Винда, но зато захватил верёвку, которую и представил следователю.

Следователь полагал, что ночные видения Залиня — не что иное, как следствие злоупотребления алкоголем, — мания преследования. Практика знает случаи, когда преступники готовы искать спасения от действительной или воображаемой опасности в стенах тюрьмы. За право укрыться в них Залинь и заплатил тем, что дал откровенные показания по своему делу, не известные властям, и выложил на стол «запасный» паспорт, по которому жил в Цесисе. Однако причастность к убийству Круминьша он по-прежнему упрямо отрицал.

Идя с намерением поскорее упаковать чемодан и успеть на Таллинский поезд, Кручинин размышлял над обстоятельством, привлёкшим его внимание: узел на верёвке, принесённой Залинем, был вывязан в точности так же, как оба узла, уже имеющихся в деле Круминьша.