СЕМИ СМЕРТЯМ НЕ БЫВАТЬ
Как-то еще на фронте империалистической войны, под Перемышлем, Чирков услышал рассказ о солдате, возомнившем себя неуязвимым для немецкой пули. Этот солдат, если верить рассказу, с первого дня войны ходил в атаки, добывал по заданию штаба «языков», штурмовал укрепленные города — и ни одна пуля даже не оцарапала его. Уже давно все, кто начал воевать вместе с ним, лежали в земле или залечивали раны в госпиталях. А он, словно какой-нибудь офицер, отсиживающийся в укрепленном блиндаже, был жив- здоров. Однажды после особенно кровопролитной атаки, когда почти весь полк остался в поле, не вернулся назад и солдат. Видно, и его нашла, наконец, смерть. Но нет. Вечером, когда окончательно стемнело, он приполз с поля в свой окоп, плюхнулся мешком на дно. Весь день он пролежал среди трупов, прикидываясь мертвым, чтобы не выдать себя немецкому снайперу, а когда стемнело, вернулся к своим. С тех пор изменился солдат. До этого был тихим, а теперь громко заговорил. Словно подменили его. «Меня, братцы, пуля не берет, — говорил, посмеиваясь, он, — я заговоренный». И чтобы доказать, что это действительно так, ходил в рост по окопу, напрашивался в разведку и каждый раз, возвратившись назад, смеялся и с вызовом смотрел на всех; дескать, вот вам, не верите, что заговоренный» так и черт с вами, а я все-таки жив!
Долго продолжалось так, пока не вызвали однажды солдата в штаб фронта, — видно, и туда дошла слава о нем. Дали ему задание раздобыть во что бы то ни стало «языка». И где же? На самом трудном участке, там, где вот уже месяц, как ни билась разведка, не могла ни одного, даже самого плохенького, немца взять в плен.
Выслушав приказ начальства, солдат только ухмыльнулся, быстро собрался в разведку, захватил мешок — и был таков. Всю ночь в той стороне, куда уполз солдат, стояла мертвая тишина. И только под утро, против обыкновения— немцы в это время всегда спят, — раздалась вдруг беспорядочная стрельба. Чего всполошились немцы, по кому палили они, что произошло в ночной темноте, — кто скажет? Только не вернулся назад солдат. Ждали его день, ждали второй и только на третий перестали ждать.
В этом месте рассказчик, поведавший Данилке всю эту историю, сделал паузу.
— Да ведь что говорят, — уже шепотом закончил он, — жив солдат. Ходит, переодевшись в немецкую форму, по тылам, где стрельнет немца, а где удушит. А назад возвращаться не хочет. Я, говорит, не желаю, чтобы офицеры командовали мной. Я сам по себе буду. И сколько ни охотятся за ним немцы, не могут поймать.
Этот рассказ надолго поразил Данилкино воображение. Все ему мерещился солдат, бродивший по немецким тылам. Он даже представлял его внешний вид: маленький, верткий, жилистый, носпуговкой, совсем как один Данилкин друг-приятель. Тот тоже никогда не унывал, а когда приходилось туго, только посмеивался и говорил: «Живы будем — не помрем. Нас голыми руками, брат, не возьмешь!»
Почему-то всегда, вспоминая о солдате, Данилка начинал думать и о себе. В памяти всплывали разные случаи из его жизни.
Однажды — это было на шумной волжской пристани — разгружали баржу. Данилка бежал с мешком зерна на плечах по скользким и узким мосткам, переброшенным с баржи на берег. На полпути он поскользнулся и свалился в воду. Накануне один грузчик, тоже молодой и неопытный, свалившись с мешком в воду, сломал себе ногу и едва не утонул: вытащили его на берег полуживого. А Данилка отделался ушибом, вылез из воды целехонек да еще и мешок с зерном вытащил. Подрядчик, вместо того чтобы прогнать его, как всегда поступал в таких случаях, только строго посмотрел и вычел полтинник из заработанных им денег — только и всего.
А вот другой случай. Было это в Москве, куда Данилка попал незадолго до войны. Жил он тогда в «Ржановской крепости» — огромном доме, принадлежавшем купцу Ржанову. Это была знаменитая московская трущоба, населенная голытьбой, мелким ремесленным людом, спившимися чиновниками, разорившимися купчиками, словом, настоящее дно. Ютилось здесь по нескольку человек в каждой каморке, платили за жилье гроши. Но из этих грошей складывался у хозяина крупный куш. Дом буквально кишел жильцами, поселявшимися здесь иногда на одну ночь или застревавшими на годы.
Данилка целый день бродил по Москве в поисках работы и вечером, усталый, возвращался в Ржанавку, как называли трущобу ее жители, валился на койку с одним желанием — как можно скорей уснуть. Но разве уснешь, когда со всех сторон крик, пьяная ругань, скандал. Ржановка вечером завивала горе веревочкой: пила водку, горланила, дебоширила.
Как-то ночью Данилка услышал крик в соседней каморке. Кричала женщина. Вперемежку с криком доносились звуки ударов и злобная ругань. Не вытерпев, Данилка соскочил с койки и вышел в коридор. Возле открытой двери в соседнюю комнату стояли несколько человек и равнодушно смотрели на то, что там происходило. В Ржановке существовал неписаный закон, запрещающий вмешиваться, когда муж или сожитель брался «учить» свою дражайшую половину. Данилка заглянул в комнату. Увидев распростертую на полу женщину и огромного роста парня в поддевке, пинавшего ее ногой, он мгновенно забыл о всех ржановских законах. Ринувшись в комнату, оттолкнул парня от женщины. Началась драка. Парень, на голову выше Данилки, косая сажень в плечах, выхватил нож. Ничто, казалось, уже не удержит руку с ножом, занесенную над Данилкой. Но в эту секунду женщина на полу, приподнявшись, сильно дернула парня за ногу, и тот свалился на нее. Нож выпал у него из рук. Близко на этот раз была беда и снова прошла мимо.
А сколько раз на фронте смерть смотрела
Данилке в глаза! Сколько людей погибло рядом! Только что ели кашу из одного котелка — и вот уже нет человека. Прошумит беда над Данилкиной головой и — пройдет мимо. Сколько раз уходил Данилка из цепких белогвардейских лап, уходил в последнюю минуту, когда, казалось, уже ничто не сможет спасти ело. Может быть, поэтому Данилка так крепко верит в свою судьбу. Может быть, поэтому ему так часто вспоминается фронтовой рассказ о солдате, смело бросившем вызов смерти.
Как бы ни приходилось туго, Данилка никогда не опускал головы. Нет, не может быть, чтобы был когда-нибудь конец всем Данилкиным мечтам и надеждам, его молодой, горячей жизни.
Обычно, отправляя Данилку в разведку, Чеверев предупреждал, что дело предстоит сложное, задача трудная, но зато и почетная, так что никак нельзя ударить лицом в грязь. И на этот раз — это произошло еще до того, как чеверевцы влились в дивизию Азина, — вызвав Данилку, чтобы вручить ему секретное письмо, с которым он должен был пробраться в занятую белыми Уфу, Чеверев сказал несколько уже хорошо знакомых Данилке слов о важности поручения.
Впрочем, на этот раз Чеверев ничем не погрешил против истины. Дело действительно было трудное. Задание было дано сверху, из штаба армии, где хорошо знали Данилку и нередко прибегали к его помощи, когда нужен был смелый и находчивый человек.
Получив от Чеверева зашифрованное письмо, Данилка сам смастерил себе двойные подметки на сапогах, завернул письмо в бересту и спрятал в подметку. В Уфе он должен был отыскать пчеловода Алешина, большевика-подпольщика, и передать ему шифровку. С теми сведениями, которые он получит от Алешина, Данилке надлежало как можно скорее вернуться назад.
Из села он вышел на рассвете. Отойдя с десяток верст, пристроился на попутную подводу. Так, то пешком, то на попутных подводах, он продвигался вперед и утром следующего дня оказался в Шарыпово.
Шарыпово — большое село — было забито военными обозами и солдатами «народной армии». Они группами разгуливали по улице, зевая от нечего делать. На Данилку никто не обратил внимания — солдаты больше интересовались женской половиной сельского населения, — и он преспокойно проехал на подводе на другой конец села. Здесь возница остановился, чтобы напоить лошадей.
В тот момент, когда Данилка, спрыгнув с подводы, разминал затекшие от долгого сидения ноги, на него пристально смотрел с крыльца богатого дома рослый человек с одутловатым, бледным лицом.
Данилка не заметил ни этого взгляда, ни того, как человек поспешно нырнул с крыльца в дом и вышел со вторым, таким же рослым и одетым в такой же армяк, как и первый. Оба они сошли по ступенькам вниз и приблизились к Данилке. И только тут Данилка увидел их. Он сразу понял, чем грозит ему эта неожиданная встреча. Два мужика в армяках, богатые подводчики, знали его еще со времен волостного съезда в Топорнино. Там Данилка обидел их, и они, затаив обиду, промолчали, но конечно же, хорошо запомнили это.
Сейчас, столкнувшись взглядами с Данил- кой, подводчики сделали вид, что не знают его- и не интересуются им. Оба мгновенно отвели глаза в сторону и, повернувшись спинами к Данилке, не спеша вернулись в дом. Именно это намеренное безразличие окончательно убедило Данилку, что добра от этой встречи ждать нечего. Что же делать? Попытаться сбежать на подводе из села — догонят в поле и. под шумок прикончат. Нет, бежать нельзя. Данилка по опыту знал, что бегство далеко не всегда лучший способ избавиться от опасности. Иногда обстоятельства складываются так, что нужно идти навстречу опасности.
Решение созрело быстро. Свернув в первый попавшийся переулок, Данилка у крайней избы зашел во двор и скрылся в хлеву, якобы по нужде. К счастью, ни во дворе, ни в хлеву никого не было. Быстро выкопав ямку, Данилка-положил в нее браунинг, прикрыл платком и забросал землей и соломой. Вернулся во двор, зашел в избу. Спросил у хозяйки, не найдется ли молока на продажу.
Через несколько минут в избу, где перед кружкой с молоком сидел за столом Данилка, вошли подводчики. За их широкими спинами толпились солдаты, прибежавшие ловить большевика.
Данилке скрутили руки — он и не сопротивлялся — и всей гурьбой повели по улице села.
Подводчики время от времени забегали вперед, злорадно заглядывали в глаза: что, мол, струсил? Это тебе не волостной съезд. Данилка встречал их злобные взгляды весело и даже подмигнул им разок, на что в ответ подводчики стали толкать его в спину здоровенными кулаками.
«Только бы сразу не расстреляли, — думал Данилка. — Отпираться на допросе бессмысленно: не поверят, да и не захотят разбираться — стоит ли тратить время. Поставят к стенке на всякий случай — и точка. Нет, нужно схитрить, повести себя так, чтобы белые понадеялись, что смогут получить от меня ценные сведения». Он по опыту знал, что на допросе его обязательно будут пугать сначала страшными пытками, а потом пообещают помиловать, если он будет отвечать на вопросы.
Много лет назад Данилка поймал как-то в лесу синицу и, держа ее в кулаке, помчался в деревню, чтобы показать птицу друзьям.
Пока он бежал, теплый комочек в кулаке лежал неподвижно, не шевелясь. В деревне Данилка осторожно разжал пальцы. Синица сидела втянув голову, взъерошенная, жалкая. Казалось, уже никогда она не сможет поднять крылья. Данилка разжал пальцы больше. И вдруг мгновение — и нет синицы, а Данилка недоуменно смотрит в пустой кулак.
Вот так же и он — притворится мертвой птичкой. Пусть только почуют крылья волю. А уж он-то сумеет выбраться из кулака.
Его привели к большой избе. Подводчики попытались было сунуться за ним, но их в дом не пустили. Шумная орава солдат и сбежавшихся крестьян потолкалась немного под окнами и разошлась. Тем временем Данилка стоял перед офицером, сидевшим, накинув на плечи шинель, за столом. На все вопросы офицера он, чуть не плача, бубнил в ответ:
— Не могу, ваше благородие, сказать. Как узнают большевики, что я сказал, не жить мне на свете. Под землей найдут и прикончат. Нет, не могу.
— А не можешь, так и разговор короткий. Тебе не все равно от чьей пули погибать, дубина?
Но Данилка, испуганно глядя на офицера, твердил:
— Нет, не могу.
— Ты Чеверева знаешь?
— Знаю.
— А сколько у него людей, знаешь?
Данилка мотал головой:
— Нет, не могу.
Наконец офицеру надоели эти препирательства. Отшвырнув ногой табурет и скинув с плеч шинель, он возбужденно заходил по комнате.
— Ничего, ты заговоришь, дубина. Тебе развяжут язык. И не такие у нас становились разговорчивыми. Вот только сейчас рук о тебя марать не хочу. Ну, будешь говорить?
Данилка молчал, словно соображая, что делать.
Открыв дверь, офицер громко позвал:
— Эй, Парамонов!
В комнату тотчас же вошел солдат с винтовкой.
— Отведи этого болвана в баню.
И уже вслед Данилке крикнул:
— У Курочкина заговоришь!
В бане, маленьком строеньице, стоящем на задах двора, было полутемно. Свет едва пробивался сюда сквозь грязное оконце. Данилка с наслаждением вытянулся на топчане, а сопровождающий его солдат сел на табурете у двери, поставил винтовку между ног, закурил.
Теперь нужно было ждать появления какого-то Курочкина, судя по всему, «специалиста» по допросам.
Данилка искоса рассматривал солдата— маленького, тщедушного человечка с сонным, помятым лицом, дымившего огромной цигаркой. Негромко спросил.
— Эй, земляк, махорочки не найдется?
Солдат в ответ только пыхнул дымом. В бане
— Эй, земляк…
Солдат не шевелился.
— Выручи… Курить — смерть охота…
Он встал и протянул солдату рублевку. Тот, не выпуская винтовки из рук, хмуро взял протянутую бумажку и отсыпал Данилке в руку щепоть табаку.
Данилка свернул цигарку и тоже задымил. Скоро маленькую баньку до потолка затянуло сизым дымом. На дворе стемнело, свет еле-еле сочился сквозь грязное стекло. Лицо солдата- белело в трех шагах смутным пятном. Данилка громко спросил:
— Эй, друг, что ж Курочкин не идет?
Солдат промолчал, а на повторный вопрос
Данилки хрипло сказал:
— Придет. Уехал по делам, а как явится, сразу придет. Он это дело любит — с вашим братом поговорить…
Солдат засмеялся. Данилка снял пиджак, свернул и подложил под голову. Улегшись, громко сказал:
— Как Курочкин придет, разбуди. А я посплю пока.
— Он-то разбудит. Враз вскочишь, — проворчал солдат.
Снова стало тихо, заскреблись в углу мыши. Данилка лежал спиной к солдату, внимательно рассматривая в гаснущем свете дня оконце. Рама окна была ветхая: чуть толкни — выскочит. В крайнем случае можно обмотать руку пиджаком и кулаком высадить. Пролезть через оконце, хоть и маленькое оно, тоже можно. Словом, тюрьма здесь не слишком надежная. Вот только охрана под боком. Данилка и не заметил, как с этими мыслями заснул.
Проснулся как от толчка. Увидел через Стекло звездное небо. Ночь. Сколько же он проспал: час, два, три? За спиной мерно посапывал солдат.
Медлить нельзя ни минуты. Того и гляди, явится Курочкин. Для такого «допроса», который собирались учинить ему, самое время — ночь.
Данилка неслышно приподнялся, встал, взял в руки пиджак. Глаза, привыкшие к темноте, различили фигуру человека, сидящего на полу и спящего, положив голову на табурет. Винтовка стояла рядом. Он взял винтовку и переставил ее подальше. Солдат, всхрапнув, заворочался, и в эту секунду Данилка накинул ему на голову пиджак и изо всей силы несколько раз стукнул кулаком по затылку. Солдат дернулся, обмяк и кулем повалился на пол.
Данилка метнулся к оконцу, наложил на раму пиджак и, упершись плечом, высадил ее, только жалобно звякнуло стекло. В лицо пахнуло ветерком, свежей ночной прохладой. Он быстро выбрался наружу, обогнул баньку и, сделав несколько шагов, больно стукнулся о что-то твердое. Скрипнуло колесо, негромко заржала лошадь. Это была телега. Вокруг стоял военный обоз. Кто-то приподнялся на телеге, спросил сонным голосом:
— Кто там?
Данилка кинулся в сторону. Вслед ему летел крик:
— Стой! Стой!
С телег соскакивали солдаты. Громко ржали лошади. Выстрелы вспугнули ночную тишину.
Наскочив на скирды, Данилка с ходу зарылся поглубже в солому, притих. Где-то совсем рядом шныряли по разбуженному селу люди, перекрикивались, иногда стреляли. Так продолжалось всю ночь. Только под утро угомонилось село.
Весь день Данилка просидел в скирде, мучаясь от жажды и голода. Нечего было и думать о том, чтобы высунуться наружу. Вокруг все время ходили, слышались голоса, скрипели телеги. Судя по разговорам, которые явственно доносились до него, белые готовились сняться с места. Это хорошо, только не стали бы перед отъездом разбирать солому на корм скоту. Данилка с тревогой прислушивался к голосам и движению вокруг него. Время от времени он вылущивал из колосков по нескольку зерен и медленно разжевывал их. Иногда впадал в забытье, и тогда мерещилось что-то далекое. Вспомнилось, как по субботам мать пекла на неделю хлеб. Перед глазами вставало лицо матери с морщинами на лбу, со вздернутым, как у ребенка, носом, с темными печальными глазами. «Не кончишь добром, сынок, — шептали выцветшие материнские губы, — все носит тебя по свету. Прибился бы к дому, женился, детишек завел…»
Ночью заскрипели телеги. Обоз снимался с места. Обозные громко понукали лошадей. Совсем рядом послышались пьяные голоса, что-то тяжелое упало на солому, и через секунду послышался храп. Очевидно, пьяный шел мимо, уткнулся носом в солому и, свалившись, тут же уснул. Потом послышались чьи- то спотыкающиеся шаги. Данилка затаив дыхание вслушивался, как человек неуверенно ходил вокруг скирд, ругаясь и через каждое третье слово вспоминая какого-то Мишку. Нащупав спящего мертвецким сном в соломе, — это, очевидно, и был исчезнувший неизвестно куда Мишка — он стал трясти его и поднимать на ноги. Пьяный только мычал в ответ и валился обратно на солому. На секунду возня стихла, затем послышались те же петляющие шаги. Звякнула дужка ведра, и по недовольному громкому фырканью Данилка понял, что Мишку вытрезвляют по всем правилам, обливая холодной водой. По-видимому, лекарь и сам не меньше нуждался в лечении тем же способом. Он громко хохотал, ругался и гремел ведром. Наконец все стихло. Пьяные солдаты ушли. Перед рассветом Данилка, проделав в соломе дыру, выглянул. Вокруг было пусто, село еще спало. Данилка выбрался из соломы и впервые за сутки глубоко вздохнул. Перед глазами плыли круги, ноги подгибались от слабости. Он присел и, немного передохнув, пошел задами на край села. Отыскав хлев, где зарыл свой браунинг, тихонько пробрался туда. Как ни опасно было задерживаться в селе — ведь где-то тут, рядом, жили выдавшие его подводчики, — но Данилка и подумать не мог, что уйдет отсюда без оружия. Вырыв браунинг и бережно обтерев платком, Данилка обрадовался ему, как живому существу. Теперь браунинг, не раз выручавший его в беде, был с ним.
До Уфы Данилка добрался благополучно и ранним солнечным утром въехал в город на телеге. Он весело озирался по сторонам. Маленькие, скособоченные домишки окраины казались ему в это утро особенно уютными. Как были они далеки в своей мирной тишине и устоявшейся жизни от всего того, что довелось пережить Данилке по пути в Уфу. За окнами, на которых стояли горшки с цветами, угадывалась простая налаженная жизнь с обычными человеческими радостями и печалями. И Данилку вдруг потянуло к этим простым радостям, в тишину домиков с цветами на окнах. Он представил себе, как в этот ранний час мог бы сидеть в комнате за столом рядом с кипящим самоваром и чья-то заботливая рука наливала бы ему чай… Представил — и усмехнулся. До того этот привидевшийся ему человек, распивающий по утрам чаи из самовара, был не похож на Данилку. Нет, Данилка, пожалуй, и дня не смог бы пробыть в этих, домах с низкими потолками, с маленькими окнами, с комнатами, заставленными шкафами, сундуками, фикусами и кроватями. Нет, ничья рука не смогла бы удержать его здесь — потянуло бы на волю, к товарищам, к жизни беспокойной, опасной, неуютной, но милой сердцу Данилки.
Из подворотни домика вышел мальчишка в. большом отцовском картузе, в рваной рубашонке и любопытными глазами посмотрел на Данилку. А тому и картуз, и рубашонка, и бледная рожица мальчугана напомнили давнее детство.
— Дяденька, подвези! — без всякой надежды крикнул мальчишка вслед подводе. Данилка потянулся было остановить телегу, но хозяин, взявшийся подвезти его, что-то бормоча в бороду, стегнул лошадь. Телега затарахтела по булыжнику. Они подъезжали к центральным улицам города.
Расплатившись с бородатым угрюмым подводчиком, Данилка дальше отправился пешком. Он помнил наказ Чеверева — не расспрашивать прохожих о том, как найти улицу и дом, где живет Алешин.
Адрес, записанный на бумажке Чеверевым, он вытвердил наизусть еще в начале пути, а бумажку разорвал и выбросил. Поплутав по городу, Данилка нашел наконец нужную улицу. Вот и дом номер 14.
Каменный одноэтажный дом с заколоченным наглухо парадным входом. Данилка вошел во двор и, минуя собачью конуру, возле которой метался и рвал цепь злой мохнатый пес, поднялся на крыльцо. Позвонил, дернув за торчащий из двери металлический штырь. Где-то вдалеке звякнул колокольчик. Дверь неожиданно распахнулась. Перед Данилкой стоял невысокого роста еще крепкий старик с белой небольшой бородкой и подстриженными в кружок седыми волосами. Он был в белой полотняной рубахе без пояса, спускавшейся до колен. От всей фигуры старика веяло чистотой и приветливостью. Так и казалось, что сейчас вслед за ним выбегут внучата, с которыми нянчится этот старичок-боровичок. Ясными, словно промытыми в десяти водах, глазами он смотрел на Данилку.
В первое мгновение Данилка решил, что ошибся адресом: до того этот человек, стоявший перед ним, не был похож на большевика- подпольщика. Но отступать было поздно. Данилка неуверенно осведомился, здесь ли проживает пчеловод Алешин. Старик посмотрел на него внимательно и в свою очередь спросил:
— А что надо, милый?
— Я от Савоськина за медом, — произнес Данилка, как наказывал ему Чеверев.
— А меду-то нет, расторговались, — дружелюбно ответил старик.
Это и была та фраза, которой должен был ответить Алешин.
— А коли меду нет, так бражкой медовой не богаты?
Старик посторонился, жестом пригласил зайти. Он ввел Данилку в чистую большую горницу. Сразу же бросилась в глаза тарелка с аккуратно нарезанными сотами, полными меду. Захотелось впиться зубами в эти мягкие пахучие соты. Данилка вдруг почувствовал, что страшно устал, изголодался и пропылился за эти дни, пока добирался до Уфы. Поесть бы, помыться да поспать. Он с трудом оторвал глаза от тарелки.
— Вы и есть Алешин? — спросил он старика.
— Я самый. Никодим Петрович Алешин. А тебя как звать?
Знакомство состоялось. Старик вышел и через минуту вернулся с кружкой молока и ломтем хлеба. Пододвинул к Данилке тарелку с сотами:
— Ешь, подкрепляйся. А потом поговорим.
Данилка отодвинулся от стола, чтобы не задеть кружку и не пролить молоко, снял с ноги правый сапог, вынул из кармана маленькую отвертку и отвинтил шурупы, скрепляющие две подметки. Вынув из своего тайника завернутое в бересту письмо, бережно протянул Алешину. Тот взял его и вышел из комнаты. Данилка, как был в одном сапоге, придвинулся к молоку и хлебу и наклонился над столом.
Весь остаток дня он проспал в маленькой комнатке без окон, служившей в прежние времена, по-видимому, чуланом. Сейчас здесь стояла железная кровать, на которой, надо полагать, уже не раз находили прибежище и отдых временные постояльцы Алешина.
В доме было тихо. Старик ушел куда-то и вернулся только под вечер. За чаем он расспросил Данилку об отряде и о Чевереве, которого знал.
Да, не вязался этот чистенький седенький дед с образом подпольщика, который сложился у Данилки с давних пор. Но стоило ли удивляться этому? Время меняло жизнь, меняло людей. Разве еще недавно Данилка мог думать, что так вдруг нежданно-негаданно изменится его судьба! Или взять, например, Азина. Был офицером царской армии — стал красным командиром. Вот и дед — возился с пчелами, продавал мед, жил потихоньку, а теперь у него на квартире большевистская явка. Данилка с почтением взирал на седины старика, слушал его негромкий голос.
— Денек-другой поживешь у меня, — говорил Никодим Петрович, — отдохнешь, отоспишься и — обратно. Только вот что, парень. — Старик почесал ногтем указательного пальца переносицу, помолчал. — Будешь сидеть в той темной комнатке, и оттуда ни шагу. Не дай бог, увидит кто. Тут, понимаешь, какая карусель… Следят за мной, вьются вокруг дома какие-то хлюсты, прямо в окна вчера заглядывали. Тебя-то никто не видел, как ты пришел?
— Да нет, кажется, никто.
— Ну, бог даст, обойдется. Только неспроста-то вьются. Задерживаться тебе здесь не следует. Составим ответ Чевереву — и езжай назад.
Старик попивал из блюдца чай, подливал Данилке, утирал платком испарину со лба.
В этот вечер старик рассказал Данилке о двух своих сыновьях, покинувших Уфу вместе с красными. С тех пор о них ни слуху ни духу. Живы они или нет? Если живы — обязательно воюют где-то. Ребята боевые, отсиживаться в тихом углу не будут. Очевидно, старик надеялся, что человек, пришедший оттуда, где должны быть сейчас его сыновья, знает их. Он описывал их внешность и выжидательно смотрел на Данилку. Нет, как ни напрягал Данилка память, не мог припомнить, встречал ли он сыновей старика.
Весь следующий день Данилка не выходил из комнаты. А поздно вечером, когда, потушив свет, старик и Данилка укладывались спать, кто-то тихо постучал три раза в окно кухни. Старик пошел отпирать дверь и вернулся с высоким человеком. Пока зажигали лампу, пришелец топтался нетерпеливо у стола. Комната осветилась, и Данилка увидел молодое широкое лицо с выступающими скулами и раскосые темные глаза, сразу же впившиеся в него. Крепко пожав руку Данилке, парень спросил:
— Ты-то и есть Чирков? Тут о тебе рассказывают такое! Думал, богатыря увижу, плечи — во, руки — во, — парень показал, какие именно плечи и руки, он полагал, должен иметь
Данилка, и рассмеялся. — А ты, оказывается, и в форточку пролезешь, если сильно приспичит, а? Ай, молодец, молодец!
Непонятно было, к чему относится эта похвала: то ли к тому, что он знал уже о разведчике, то ли к тому, что сейчас увидел. Но это не имело значения. Данилка, любивший веселых, шумных людей, сразу же почувствовал симпатию к парню. Через несколько минут они сидели рядом на кровати в маленькой комнате, куда попросил их перейти Никодим Петрович. Старик перенес сюда лампу, плотно прикрыл дверь.
— Ведь сказано было не ходить ко мне. На примете я — это тебе известно?
— Знаю, знаю. Тебе просили передать: заколачивай дом, на время перейдешь ко мне. У меня пока все в порядке. Чисто. Поживешь у меня.
Парень быстро повернулся к Чиркову, вынул из внутреннего кармана пиджака письмо:
— А это отдашь Чевереву. Лично. В руки. Тут все сведения, которые просил штаб. Чеверев переправит кому нужно. Ну, желаю счастливо добраться. Завтра пораньше и отправляйся. Тут задерживаться нельзя — засекли нашего старика. — Секунду подумав, он спросил — Может, сейчас ко мне пойдем ночевать? Недалеко.
— Ладно, не шуми. Тут переночуем, а завтра видно будет, — сказал старик.
Парень быстро попрощался, до боли сжал Данилке руку и, чуть не опрокинув на ходу лампу, вышел.
Данилка тут же спрятал письмо в подметку, накрепко завинтил шурупы. Засыпая, он слышал, как за стеной кряхтит и что-то бормочет Никодим Петрович.
Спал он неспокойно, ворочался, просыпался, выходил в соседнюю комнату посмотреть, не рассвело ли. Под утро заснул крепко и открыл глаза от света, ударившего в лицо. Дверь в соседнюю комнату была распахнута. Данилка вскочил с кровати и увидел Никодима Петровича, стоявшего над ним. Старик строго смотрел на Данилку.
— Не хотел тебя будить, думал, пусть выспится парень перед дорогой. Да нехорошо у меня. Одевайся живее.
Пока Данилка натягивал сапоги, старик рассказал ему, что сейчас к дому подходил какой-то хлюст, что-то вынюхивал, стучался в дверь, да он не открыл. Следил за ним через окно. Тот потоптался и ушел. Но не верится, чтобы надолго.
Он сунул Данилке кусок хлеба, завернутый в бумагу:
— Вот, возьми, поешь потом. А сейчас иди!
— А вы как же, Никодим Петрович? Оставаться и вам нельзя.
— Иди, иди, некогда разговаривать. Ну, будь здоров. С богом!
Старик вывел Данилку на крыльцо и наскоро объяснил, как выбраться задами на соседнюю улицу. Данилка прошел между ульями, стоявшими в строгом порядке на пасеке возле дома, и скрылся в кустах сирени, огораживающей участок старика. Перед ним были огороды, через которые он должен был пройти. Он оглянулся. Никодима Петровича на крыльце уже не было, а к дому подходили трое — впереди развинченной походкой быстро шел какой-то молодой человек, а за ним едва поспевали два солдата. Чирков видел, как они поднялись на крыльцо и солдат кулаком забарабанил в дверь.
«Эх, пропал старик», — с досадой и закипавшей в душе злобой подумал Данилка. Солдат барабанил кулаками в дверь. Пробираясь через кусты, удаляясь от дома, Данилка слышал этот стук.
Долго потом Данилка вспоминал Никодима Петровича, пытался разными окольными путями узнать что-либо о нем, но никто ничего о старике не знал. Известно было только, что белые арестовали и замучили многих уфимских большевиков-подпольщиков. Вряд ли и старик остался цел.
Через некоторое время, попав в Уфу, Чирков первым делом отправился на тихую улицу, где стоял дом с пасекой. Когда он был здесь в прошлый раз, во дворе цвели цветы, глянцевито блестела под солнцем зелень. Сейчас он увидел через низкий заборчик оголенные кусты сирени — осенний ветер сбил листву. По всему двору валялись ульи, рассохшиеся, грязные. Какой-то незнакомый человек озабоченно ходил между ними, пиная то один, то другой ногой и, выбрав наконец подходящий, стал сноровисто раскалывать его топором на дрова.
Чирков, поколебавшись, — он понимал, что лучше не делать этого, — все же крикнул через забор:
— Эй, друг-приятель!
Человек, оторвавшись от своего занятия, хмуро посмотрел на него:
— Что нужно?
— Тут один старичок жил, медом торговал…
— Ну, жил…
Острые глаза из-под кустистых бровей внимательно ощупывали Данилку.
— А ты что — родственник ему или как?
— Какой родственник! Медку хотел купить. А вы медом не торгуете?
Человек, ничего не ответив, повернулся круглой полной спиной к Данилке, снова замахал топором.
Да, видно, не миновал Никодим Петрович подвалов белой контрразведки. Не думал в эту минуту Данилка, что и ему вскоре придется побывать там.
…С горных вершин Урала в уфимскую долину спускались партизаны, или, как их называли в народе, красные орлы. Недаром они заслужили высокую честь называться так. Бесстрашные бойцы — рабочие южноуральских заводов и казачья беднота из Оренбургских степей — прошли тысячи верст с боями, отразили бесчисленные атаки белых, сплотившись в крепкое, как сталь, ядро.
Тысячи их рвутся в Советскую Россию через заслон, выставленный на пути белым казачеством и чехами. Утомленные и потрепанные в боях, они должны прорвать фронт, чтобы соединиться с Красной Армией. Идут они по неприятельской территории, и каждый день — бой, раненые, убитые. И все же каждый день — еще один рывок вперед.
В штабе 2-й армии получена из Москвы «секретка», адресованная руководителям уральских партизан, испытанным вожакам красных орлов. В «секретке» указывается путь, по которому они должны идти. Это путь на соединение с Красной Армией. Это путь спасения. Нужно срочно вручить письмо Блюхеру и Ка- ширину. Но как разыскать их? Ведь находятся они где-то в тылу белых, за линией фронта. Как бы там ни было, но разыскать их нужно. И вот снова снаряжается в путь Чирков.
В штабе армии, где Данилка получал задание, какой-то незнакомый командир, вручая ему письмо для Блюхера и Каширина, испытующе посмотрел на разведчика:
— Вы понимаете, что теперь в ваших руках тысячи жизней?
Данилка ответил:
— Понимаю.
Но в душе обиделся. Он вообще не любил внушений, нотаций, громких слов. И если выслушивал спокойно и с беззлобной покорностью обычное напутствие Чеверева, то только потому, что то был Чеверев — верный друг, а правильнее сказать, старший брат Данилки. А чего не выслушаешь от старшего брата, да еще если любишь его!
Правда, Данилка тут же понял, что обиделся зря. Не обязан же был этот незнакомый командир знать, что стоящий перед ним молодой боец больше времени провел за последнее время в белом тылу, чем среди своих, что не в первый и не во второй, а, может быть, в десятый раз несет он через линию фронта, секретные письма, адресованные партизанам и подпольщикам. Вот и сапоги с двойной подметкой давно уже подготовлены Данилкой. Сейчас он упрячет в свой тайник и полученное от командира письмо.
— Ну, прощайте! — протягивая ему руку, улыбаясь, говорит командир.
— Не прощайте, товарищ, а до свидания! — уже с улыбкой, крепко пожимая протянутую ему руку, отвечает Чирков.
Снова, но на этот раз минуя Шарыпово, где счастливо ушел однажды от расправы, Данилка добрался до Уфы.
Сведения, полученные им здесь, были разноречивы. Пожалуй, наибольшее доверие внушали данные, которыми располагал один большевик-железнодорожник. Он сказал Чиркову, что по его наблюдениям белогвардейские части сосредоточиваются на станции Иглино, недалеко от Уфы. Здесь белые, должно быть, готовят встречу красным орлам, собирают ударный кулак. Железнодорожник считал, что в районе Иглино и развернутся бои. Покинув Уфу, Данилка на паровозе, куда пристроил его железнодорожник, доехал до Иглино.
Он привык видеть на станциях толпы мешочников, осаждающих поезда, мужиков, бегающих с растерянными лицами по платформе, баб, уговаривающих плачущим голосом пустить их в вагон. На станции Иглино не было этой обычной мечущейся толпы.
Платформа была заполнена военными, из теплушек солдаты выводили лошадей, раздавались слова команды. Мимо Данилки проходили подтянутые, озабоченные офицеры. Видимо, сюда подбросили свежие, еще не потрепанные в боях части.
Прежде чем двинуться дальше, нужно было найти подходящее место, где можно перейти линию фронта. Данилка решил потолкаться в Иглино, присмотреться к тому, что здесь происходит. Инстинктом разведчика он почуял, что сможет раздобыть сведения, за которые ему скажет спасибо Блюхер. Вот где бы пригодился Данилке его короб со всяким галантерейным товаром. Иглино — торговое местечко. Здесь привыкли к коробейникам, запасающимся на иглинских базарах товаром. Никого бы не удивил и не привлек внимания разбитной малый, предлагающий солдатам кольца, платки или бусы для невест и жен. Но короба нет. Данилка бродил по улицам, останавливал солдат. Спрашивал, не знают ли они Степана Бусыгина, — это, дескать, его брат. Получил от него письмо, пишет, приезжай в Иглино, а точно как найти — не написал. Это был старый прием, уже не однажды испробованный Данилкой. Степана Бусыгина никто не знал. Завязывался разговор, и Данилка исподволь выпытывал, давно ли солдат в Иглино, надолго ли. Если видел, что простачок попался, то, как бы между прочим, спрашивал номер части, где служит солдат.
Не знал Данилка, что в тот день, когда он попал в Иглино, белая контрразведка решила провести операцию по «очистке» города. Так называлась на языке контрразведчиков очередная кампания арестов, когда хватали и бросали за решетку всякого мало-мальски подозрительного человека. Искали шпионов, партизан, подпольщиков. Страх перед красными орлами не давал офицерам покоя. В каждом бедно одетом человеке им чудился партизан или подпольщик. Много ни в чем не повинных людей пострадало тогда в Иглино. Но среди арестованных были и большевики.
Чирков, бродивший по улицам Иглино и заговаривавший с солдатами, обратил на себя внимание белогвардейских ищеек, рыскающих по городу. Некоторое время за ним следили. Данилка, не подозревая об опасности, продолжал поиски «брата». Он остановил солдата и только собрался рассказать историю о письме, как перед ним неожиданно вырос человек в штатском костюме. Офицерская выправка сразу же подсказала Данилке, с кем он имеет дело.
Расспросив Данилку, что он делает в городе и кого разыскивает, офицер сказал:
— Очень хорошо. Я как раз знаю Степана Бусыгина. Тебе здорово повезло. Ну что ж, пойдем, отведу тебя к брату.
Через час Данилка сидел в переполненной камере тюрьмы, снова и снова перебирая в уме все подробности ареста.
При обыске у него забрали деньги, подложные документы на имя Петра Бусыгина и, главное, браунинг — неопровержимую улику в глазах белых. Задержавший его контрразведчик ни на секунду не отходил от него, пока не сдал следователю в большом кирпичном доме, где помещалась контрразведка. Данилка так и не нашел подходящего случая где-нибудь незаметно «потерять» браунинг. Говорил же ему Чеверев, что не надо брать с собой оружия. Не послушал его Данилка и сейчас горько сетовал на себя.
Но больше всего его удручало то, что у него письмо к Блюхеру и Каширину. Он не думал, что может погибнуть, — Данилке вообще такая мысль никогда не приходила в голову. Но вот то, что он не сможет доставить письмо, неотступно преследовало его. То и дело он посматривал на сапог, в подметке которого лежало письмо, радовался тому, что оно не обнаружено при обыске, и вспоминал слова, сказанные ему при прощании в штабе, — о судьбах людей, зависящих теперь от него. Не оправдал доверия. Зачем остался в Иглино? Лучше бы он не рисковал. В самом деле, ведь самое важное — письмо. Только о нем и надо было думать. Увлекся, как это часто с ним бывало. Недаром Чеверев всегда предупреждал: «Не увлекайся, не суйся куда не надо!»
Отругав себя, Данилка стал уже более трезво обдумывать свое положение. Выход он видел теперь в одном — в побеге. Еще ничего не потеряно, главное — письмо при нем. И не из таких положений выкручивался, может быть, удастся выкрутиться и сейчас. Нечего предаваться поздним сожалениям: что сделано, того не воротишь. Данилка впервые, хотя уже и находился несколько часов в камере, внимательно осмотрелся вокруг. Небольшая комната с деревянным полом и маленьким окошечком под потолком. На нарах, на полу — везде сидят и лежат. Едва мерцает керосиновая лампа. Лиц почти не видно. Кто-то храпит, кто-то тихим басом говорит в углу. Данилка встал, подошел к группке, окружавшей рассказчика. На него никто не обратил внимания. Он присел на корточки рядом. Тут говорили о земле, о помещике, о наделах. Это были бородатые степенные крестьяне, арестованные, как понял Данилка, за самовольный захват земли у помещика. Они были угнетены происшедшим, держались вместе и, конечно, не помышляли о побеге. Данилка отошел от них, подсел к человеку рабочего вида, одиноко дымившему цигаркой, и спросил, выводят ли арестованных на прогулку. Пыхнув ему в лицо дымом, человек отвернулся, пробормотав что-то невнятное. Только потом Данилка понял причину такого отношения к нему. В камеру время от времени подсаживали провокатора, который вступал со всеми в разговор, старался выудить различные сведения, интересующие контрразведку. Поэтому к каждому новому здесь относились с недоверием. Все это Данилка узнал лишь на второй день, когда, присмотревшись, камера приняла его в свое братство. А пока он недоумевал и огорчался — на него косились, а некоторые просто поворачивались к нему спиной, когда он пытался с ними заговорить.
Ночью его вызвали на допрос. Следователь ласково заглядывал ему в глаза, угощал папиросами, уговаривал признаться во всем— все равно, мол, придется выложить все начистоту, так не лучше ли это сделать сразу, не затрудняя ни его, ни себя… Намек был понятен. Тут тоже, конечно, есть свой «специалист» по допросам, вроде Курочкина в Шарыпово. А может быть, сам этот ласковый господин, улыбающийся сейчас Данилке, и будет загонять ему иголки под ногти? Следователь мял папиросу, нервничал, и было видно, что он сдерживает себя.
В ответ на все вопросы и намеки следователя Данилка, добродушно и приветливо улыбаясь — мол, я парень простой, я с полной готовностью мог бы для вашего удовольствия во всем признаться, но совесть не позволяет врать, — твердил одно: он торгует мелочишкой, то там купит, то здесь продаст, а в Иглино приехал за товаром. Хотел здесь материи кое- какой найти — в деревнях сейчас большой спрос.
— А это зачем? — кивал следователь на лежащий на столе браунинг.
— Это? Для защиты. Сейчас без этого обдерут как липку. Время-то какое? Каждому ты виноват, каждый с тебя получить желает.
— Ну хватит, не звони! — оборвал его следователь. — Думаешь, дураков нашел? Ты, я вижу, хитер, да и мы не лыком шиты.
Прекратив заигрывать, следователь злобно уставился на Данилку:
— Документы-то у тебя поддельные. Будешь запираться — шкуру спущу. Признаешься, все расскажешь — катись на все четыре стороны. Подумай…
Только под утро Данилка вернулся в камеру после допроса. Лечь было негде, он бессильно опустился на пол среди распростертых и скорчившихся фигур. Из носа теплой струйкой бежала кровь. Ныло тело, разламывалась от боли голова. Он ощупал лицо — на скуле сочилась кровью ссадина. Били его долго, стараясь только не поломать кости, чтобы можно было снова допрашивать и, если будет отпираться, снова бить. Распухшими, плохо слушающимися руками Данилка проверил, целы ли ребра. Целы. Захлебываясь от ярости, он вспоминал все подробности сегодняшней ночи, пухлые руки следователя, его сладкую улыбку и сказанные на прощание слова: «Это только цветочки, а ягодки впереди». «Сбегу, все равно сбегу, — думал Данилка. — Только бы не забили до смерти». Он утирал кровь, иногда всхлипывая от бессильной злобы, и все повторял: «Сбегу! Сбегу!»
На следующий день его опять вызвали на допрос. И опять все повторилось — улыбки, ругань, побои. Больше всего Данилка боялся, что с него снимут сапоги. Он знал, что в белых застенках существует свой особый род пытки: резиновыми жгутами бьют по голым пяткам. Но сапоги не трогали. На этот раз следователь торопился — работы было много. Всю ночь по коридорам тюрьмы арестованных вели на допрос, обратно волочили в камеры избитых, совершенно измученных людей.
После допроса Данилку втолкнули в темную камеру. Он упал на кого-то, тот заворочался во сне и сбросил его с себя. Долго ползал по спящим, ворочающимся людям, пока не отыскал свободное место, где можно' было, поджав ноги, спокойно полежать. Кто-то спрашивал о чем-то, потом, вздыхая, предложил ему табачку. Данилка молча закурил. Разговаривать не хотелось. Он лежал с закрытыми глазами. Вытянуться бы сейчас да выпить кружку холодной воды. Весь день он пролежал на нарах, где уступили ему место товарищи. Придет ночь, откроется дверь — и солдат снова поведет его на допрос… Но в эту ночь за ним не пришли.
Ночью Данилка не спал, прислушивался, не скрипнет ли дверь. Вокруг храпели, разговаривали во сне, ворочались, тяжело вздыхали. Рядом посапывал носом совсем еще молоденький паренек. Весь день он заботливо ухаживал за Данилкой, обмыл ему ссадины и царапины на лице, скатал свой пиджак и положил под голову. А сам спит сейчас на полу в заношенной, грязной рубахе. Так и не уговорил его Данилка взять обратно пиджак, подстелить под себя.
Забрали паренька на улице с прокламациями, били и еще будут бить. А он упрямый — не жалуется. Все старается кому-нибудь помочь, услужить.
На допрос Данилку больше не вызывали. Прошла еще одна ночь. На следующую распахнулась дверь камеры, и на пороге выросла фигура тюремного надзирателя С фонарем в руке. За ним у входа в камеру толпилась охрана. Надзиратель, светя фонарем на бумажку, громко выкрикивал фамилии и после каждой приговаривал:
— Выходи!
Камера заворочалась. Кто-то из темного угла встревоженно спросил:
— С вещами?
Надзиратель, очевидно хвативший за ужином стаканчик-другой и, против обыкновения, настроенный весело, сказал:
— Чего себя утруждать? Давай налегке.
В толпящейся за ним охране послышались смешки.
Вызвали семь человек. Четвертым по списку был паренек, схваченный с прокламациями. Он твердо пожал на прощание руку Данилке. Надзиратель вызвал еще двух и громко произнес:
— Бусыгин!
Прошло несколько секунд, прежде чем Данилка сообразил, что вызывают его. Он числился в тюремных списках Бусыгиным — по подложному паспорту.
Надзиратель, подняв над головой фонарь и осветив камеру, нетерпеливо заорал:
— Бусыгин есть?
Данилка встал:
— Есть!
— Ты чего копаешься? Давай не задерживай!
Данилка вышел. Дверь камеры захлопнулась, и арестованных повели к выходу во двор.
В углу двора уже толпилось человек тридцать. Их окружала охрана. Солдаты курили, переговаривались хриплыми голосами. Арестованные стояли плотной массой, молча, поеживаясь от ночной свежести. В свете луны Данилка увидел небритые, осунувшиеся лица окружавших его людей. Кто-то вздохнул:
— Хана, братцы.
Спокойный, твердый голос откликнулся:
— Не причитай! И без тебя тошно.
Паренек, сосед по камере, державшийся рядом с Данилкой, придвинулся к нему еще ближе, шепнул:
— Давай вместе…
Данилка нащупал в темноте и сжал его холодную руку.
Вышел офицер, раздалась команда, открылись ворота тюрьмы. Арестованные и окружавшая их охрана двинулись к выходу. Данилка с трудом передвигал ноги: во всем теле он чувствовал ломоту и боль. И то ли бодрящий ночной воздух, то ли отвлекавшие и будоражившие мысли, но, чем дальше он шел, тем меньше ощущал боль. Ноги ступали тверже, глубже вдыхали воздух легкие.
Он озирался по сторонам, стараясь понять, куда их ведут. Может быть, переводят в другое помещение — тюрьма переполнена. Но это предположение сразу же отпало. Их вели в поле, начинавшееся невдалеке от тюрьмы.
Кончились строения. Слева от дороги, по которой шли арестованные, тянулся молодой лесок, справа — поле. Рядом с Данилкой шел солдат из тюремной охраны. Данилка попытался незаметно протиснуться подальше от солдата, ближе к леску, мимо которого их вели. Но в эту минуту охрана повернула арестованных в поле. Луна вынырнула из облака, и Данилка увидел огромный овраг, пересекающий поле недалеко от дороги.
Сильно и глухо застучало в груди сердце. На секунду охватило бессилие перед совершающимся. Данилка жадно глотнул воздух, отрешенно, словно прощаясь, посмотрел на поле и начинающийся за оврагом сумрачный, старый лес.
Спотыкаясь о кочки, он брел по полю. В памяти одно за другим с непостижимой быстротой всплывали лица — матери, отца, дяди Степана, приказчиков из хлебной лавки, бурлаков, жителей московской трущобы, Афанасия Михайловича, Чеверева… Далеко ты сейчас, дорогой друг Александр Михайлович!
Он представил себе, как с него, убитого, снимут крепкие сапоги, как, похваляясь добычей, наденет их на себя один из этих идущих сбоку солдат. Обида жгла душу. Где-то там, за этими старыми лесами, за полями, ждут его тысячи людей. Еще никогда не хотелось ему так жить, бороться, мстить врагу, пробираться вот такими сырыми холодными ночами во вражеский тыл, ощущать радость победы, знать, что товарищи любят и гордятся им.
Луна на секунду зашла за облако, стало темно. Данилка с надеждой посмотрел на небо. Из-за леса ветер гнал легкие облака. Они весело бежали наперерез луне, словно прибывшая в последнюю минуту подмога. Помогут ли? Данилка усмехнулся. Ему вспомнился фронтовой рассказ о солдате, заговоренном от пули. А может, он тоже заговорен? Сколько раз смерть заглядывала ему в лицо! И он встречал ее черный, пустой взгляд не отводя глаз.
Недалеко от оврага остановились. Солдаты засуетились. Офицер громко отдавал команду. Арестованных выстроили цепочкой на краю оврага. Данилка слышал громкое дыхание стоящих рядом людей. Кто-то глубоко вздохнул. Кто-то хрипло выдавил из себя:
— Сволочи!
И снова, уже громче:
— Сволочи! Убийцы! За нас отомстят!
Цепочка на краю оврага зашевелилась. Несколько человек наперебой выкрикивали проклятия в лицо солдатам. Те быстро выстраивались в цепь. Теперь они стояли друг против друга — обреченные на смерть, замученные, в изношенных Пиджаках, в истлевших в тюрьме рубахах и сытые, ощетинившиеся винтовками и все же нервничающие палачи.
Данилка, весь напружинившийся, цепкий, стоял вполоборота к оврагу и смотрел в небо, на облака. Он не заметил, как рядом с ним очутился паренек, сосед по камере, только почувствовал, что кто-то привалился к нему плечом. Взглянув на паренька, он шепнул:
— Бежим!
В следующую секунду он увидел вскинутые винтовки солдат, офицера, стоявшего сбоку возле солдат с поднятой рукой, бледное лицо паренька. Легкое летучее облачко набежало на луну, тень легла на землю. Данилка рванулся в овраг, кубарем покатился вниз.
Падая, он услышал, как затрещали наверху залпы. Что-то тяжелое ударило в спину. По склону оврага быстро катился труп одного из тех, кто стоял только сейчас рядом с ним.
Оказавшись на дне оврага, Данилка приподнялся, посмотрел наверх. На кромке оврага ясно были видны темные фигуры солдат. Они стреляли вниз, в трупы, застрявшие на склоне.
Видимо, офицер приказал солдатам для верности расстрелять еще несколько обойм.
Данилка лежал не шевелясь. Внезапно он ощутил режущую, как ожог, боль в голове. В глазах поплыли красные круги, потом все померкло.
Воля творит чудеса. Она решает успех всякого большого дела, когда препятствиям и барьерам, кажется, нет конца.
В годы гражданской войны были периоды, когда только маленьким пятачком лежала вокруг Москвы освобожденная советская земля. С востока и запада на нее надвигались полчища Колчака, Деникина, казачьих атаманов. Им уже чудился малиновый, победный звон колоколов в московских церквах. Им уже мерещились золотые маковки московских колоколен. Они готовились к кровавому празднику на площадях столицы.
Но несгибаемая воля к победе помогла в те дни выстоять, не отступить перед напором врага. Воля, спаявшая в единое целое всех — от вождя в Кремле до бойца в передовой цепи.
…Огромным волевым усилием Данилка заставил себя поднять голову. Небо над ним уже посветлело, но на дне оврага было темно. И все же он увидел маленький бесшумный ручеек, бегущий в нескольких шагах от него.
Эти несколько метров он полз долго, может быть час, каждый раз останавливаясь и пережидая, пока немного утихнет режущая боль в голове. Наконец добравшись до ручья, припал пересохшим ртом к свежей, прозрачной струе.
Напившись, ощупал на голове рану. Кровь запеклась коркой, от прикосновения к которой острой иглой пронзала боль. Хотелось лежать возле ручья, пить и пить ключевую, пахнущую травами и землей воду. Вместе с водой в него вливались силы. Сделав еще несколько глотков, Данилка ползком стал взбираться по склону оврага наверх. Он хватался за невысокие кусты, покрывающие склон, и, помогая себе коленями, подтягивался вверх.
Когда он выбрался на кромку оврага, было уже совсем светло. Перед ним лежало поле. А за полем метрах в трехстах начинался лес.
Позже Данилка не раз пытался и не мог вспомнить, как он добрался до леса. Помнил только, что солнце, вставшее над головой, слепило глаза, страшно хотелось пить. В лесной тени он отлежался на сыром мху и двинулся дальше, в тишину чащи. Ему чудился запах человеческого жилья, запах дыма, который ветер нес в лицо.
В маленькую, одиноко стоящую в лесной глуши избенку, в которой жил объездчик леса Трофим Денисюк, кто-то постучал. Денисюк выглянул в окно — никого нет. Вышел и увидел человека, лежащего у крыльца. Поднял его, внес в избу, положил на кровать.
Всю ночь незнакомец бредил, а на утро, очнувшись, недоверчиво л изучающе уставился на Денисюка.
— Ты, парень, не бойся, смотри смело, тут свои, — успокоил его объездчик.
Незнакомец приподнялся на кровати, взглянул на свои босые ноги:
— Где сапоги?
Денисюк поставил у изголовья кровати сапоги.
— Я говорю, не бойся. Доверься мне. Не подведу.
Если бы Данилка знал, что ночью в бреду он все время вспоминал о письме и называл Блюхера и Каширина, он бы и вовсе пал духом. Стоило выдержать пытки в застенках белых и едва не погибнуть, чтобы выдать тайну первому встретившемуся незнакомому человеку! Сейчас Данилка был бессилен помешать этому человеку воспользоваться его тайной. Объездчик мог предать, убить Данилку или уничтожить письмо.
Но разведчик и не подозревал, что выдал свою тайну в бреду. И Денисюк тоже пока ничего не говорил об этом. Он ни о чем не расспрашивал Данилку. Днем исчез на час, принес какие-то травы из лесу, обмыл Данилке рану на голове, приложил траву, перевязал чистой тряпкой. Все это он делал молча. Данилка недоверчиво следил, как бесшумно, ловко ходит по небольшой избенке этот рослый, крупный человек с открытым добрым, лицом.
С самого начала их знакомства его насторожили просьбы объездчика довериться. «Втирается в доверие. С чего бы? — думал Данилка. — Что ему от меня нужно?» И он пытался понять, что за человек Денисюк.
Объездчик ловил настороженные взгляды Данилки, улыбался молча и понимающе. Вечером он присел возле него, сказал решительно и просто:
— Ну, вот что, парень. Довольно играть в молчанку.
И он рассказал обо всем, что узнал накануне ночью, — и о письме, и о Блюхере и Каширине. Закончив, поднял сапоги, повертел в руках:
— А письмо-то, наверное, здесь…
Отпираться было бессмысленно. Данилка
ожидал, что будет дальше. Объездчик тоже смотрел на Него выжидающе.
— Понимаю, не доверяешь, — сказал он. — Верно, как доверишься? Не знаем мы друг друга. — Он улыбнулся. — Давай знакомиться, парень. Авось все же заговоришь.
Великое множество людей повидал и узнал Данилка за свою короткую жизнь. Он научился разбираться в людях. И опыт подсказывал ему: нельзя не верить тому, что рассказывает о себе Денисюк. И чем больше слушал Данилка, тем больше проникался к нему доверием. Да, кажется, это был именно тот человек, которого он так хотел теперь встретить в лесу.
Ранним утром следующего дня Денисюк отправился в путь. В подкладке шапки он уносил письмо Блюхеру и Каширину. Объездчик уже давно был связан с партизанами. Он брался доставить письмо по назначению. На прощание сказал Данилке:
— Не сомневайся. Через два дня письмо будет у них.
Прошла томительная неделя. Вернувшись, Денисюк сказал, что передал письмо в верные руки. А все же неспокойно на душе у Данилки. Дошло ли письмо до Блюхера? Что скажет он Чевереву, вернувшись назад?
И вот однажды утром Данилка услышал отдаленный гром орудий. Впервые он сполз с кровати, едва передвигая ноги, вышел на крыльцо. Где-то невдалеке шел бой.
— Слышишь? — спросил Денисюк. Он стоял на крыльце, вслушиваясь в разгорающийся шум боя.
— Слышу, — сказал Данилка. — Наши!
В этот день красные орлы, выйдя из леса, завязали бой за Иглино и к вечеру овладели им.
Два месяца продолжался этот беспримерный по трудности поход от Оренбурга на север, на соединение с Красной Армией.
Первого июля 1918 года выступили из Оренбурга несколько небольших отрядов общей численностью до полутора тысяч бойцов. Им предстояло пройти по вражеской территории, принимая бои, прорываясь через заслоны. Но предстоящие трудности не остановили этих сильных духом, не знающих страха людей.
Один из руководителей красных орлов, Блюхер, вспоминает об этом походе: «По дороге в полосе пятьдесят — шестьдесят километров мы рассылали надежных агитаторов, которые привлекали в наши ряды всех революционно настроенных трудящихся, желавших с оружием в руках защищать Советскую власть. К нам вливались бойцы добровольно; шли одиночки и организованные группы. В отряд вливались рабочие приисков, небольших заводов, сел, станиц. По пути движения наши отряды значительно выросли… Шли мы осторожно, не зная, что делается рядом. Но у нас была твердая уверенность, что дело В. И. Ленина непобедимо, что где-то есть главные силы Красной Армии, с которыми нам нужно соединиться».
В Белорецке отряды, вышедшие из Оренбурга, соединились с двумя другими отрядами. Вместе с ними двинулся на север и батальон интернационалистов, в который входили бывшие военнопленные немцы, мадьяры, румыны. Выступив из Белорецка, красные орлы насчитывали в своих рядах уже до десяти тысяч бойцов.
Из Белорецка головные части вышли в начале августа. Путь их лежал по малонаселенному горному району. Предстояло перевалить через несколько хребтов Южного Урала и через его основной хребет Ала-Тау. На всем протяжении пути колонну преследовали казаки. Они налетали то с флангов, то с тыла, стараясь окружить и уничтожить отряды по частям. Но слово «окружили» не вызывало среди бойцов паники. Занимая круговую оборону, отбиваясь от налетов, красные орлы продолжали двигаться вперед.
Под селом Петровское они наголову разбили крупные силы белочехов и неожиданно появились в районе Богоявленского завода. Здесь начались особенно ожесточенные атаки белых, оценивших в полную меру угрозу, которую представляли для них красные орлы.
«Белые решили ликвидировать наш отряд в районе железной дороги, — вспоминает Блюхер. — С этой целью они создали вокруг нас несколько отрядов, которые двигались концентрически со всех сторон и одновременно нападая. С юга двигались казачьи части и «добровольческие» полки генерала Ханжина, преследовавшие нас от самого Верхне-Уральска…»
Но, подобно весеннему потоку, красные орлы стремительно и неудержимо прорывались через все преграды. Выдержав несколько тяжелых боев под Зилимом и Ирныкшами и форсировав реку Сим, они сосредоточились в двадцати километрах южнее Иглино. 29 августа Иглино было взято.
Еще одна ожесточенная схватка с подброшенными из Уфы и Бирска полками белых, еще один рывок через реку Уфимка — и 13 сентября красные орлы встретились с передовыми частями армии. Так завершился этот героический, славный поход.
Не дав отдохнуть красным орлам, командование армии поставило перед ними задачу взять Красноуфимск, ликвидировать угрозу Кунгуру. Развернувшись на широком фронте, отряды красных орлов, объединенные в 4-ю
Уральскую дивизию, двинулись освобождать Урал.
В эти знаменательные дни Чиркова не было среди бойцов, штурмующих укрепленные линии белых. Он лежал в походном госпитале. Врачи хлопотали вокруг Данилки: запущенная рана на голове плохо поддавалась лечению.
Стало известно о переданной Блюхеру «секретке», оказавшей влияние на исход боев под Иглино. Вокруг Данилки постоянно стояли группкой раненые бойцы, и ему приходилось снова и снова рассказывать о всем пережитом в последние недели: об иглинской тюрьме, о расстреле у оврага и сторожке объездчика в лесу.
Хорошо было Данилке среди товарищей. Но что ни день, то больше тянуло в родной отряд к чеверевцам, где, наверное, уже не надеются увидеть его в живых. Он представлял себе, как встретится с Чеверевым, как закроются они в комнате, чтобы спокойно, не торопясь, поговорить по душам, — так всегда бывало, когда Данилка возвращался после опасных, трудных походов по вражеским тылам. Каким дружеским теплом окружали в такие дни его в отряде! Это была самая высокая и самая желанная награда за все перенесенное им, за его труды.
Как ни сопротивлялись врачи, а Данилка настоял на своем: выписался из госпиталя и с забинтованной головой пустился в путь.
Нужно было ехать в Агрыз. Сюда перебрался из Сарапула полк Чеверева. Ехал Данилка в теплушке и, высадившись в Сарапуле, почувствовал, что не может стоять: кружится голова, трудно дышать. Зря поддались его настойчивым и каждодневным просьбам врачи и выписали из госпиталя. Недолеченная рана начала гноиться, и вместо полка Данилка, так и не повидав никого из своих, снова оказался в госпитале.
Разметавшись на койке, Данилка бредил. Лицо его осунулось, обросшие щетиной щеки впали, под глазами лежали синяки. Казалось, организм не выдержит смертельной борьбы.
В эти дни проведать Данилку пришел Чеверев. Осторожно ступая, он подошел к больничной койке, опустился на стул. Не в характере Чеверева эти осторожные, тихие движения. Он ходил размашисто, говорил громко. А здесь словно другим стал — на строгом лице непривычная растерянность. Жалко ему друга, но боится это показать. Как бы ни было тяжело — нельзя распускаться. Это первое правило Чеверева и чеверевцев. Пусть Данилка увидит, как всегда, суровое лицо командира, услышит требовательный командирский голос.
Но Данилку трудно обмануть. Как ни бодрится Чеверев, а в хорошо знакомом лице, в не знающих страха глазах Данилка видит растерянность. Не надо никаких слов — и без слов он чувствует любовь друга.
Наклонив свою большую голову к Данилке, Чеверев долго просидел возле него. И то ли случайно, то ли действительно приход друга прибавил ему сил, но с этого дня Данилка начал поправляться. Молодой организм поборол болезнь. Снова — уже в который раз! — вырвался Данилка из лап смерти.
— А я, братцы, заговоренный, меня смерть не берет, — смеясь, говорил Данилка товарищам.
— Да, друг, служить тебе, как медному котелку, без износу, — отвечали ему бойцы.
