ПОЕДИНОК
Командующим 2-й армией Блохиным поставлена перед чеверевским отрядом задача — очистить Нижне-Бельский район от мелких кулацких банд, рыскающих по деревням, чинящих расправу над коммунистами, убивающих красноармейцев. Тактика у бандитов обычная: налетят с шумом-гамом на беззащитную деревню, разграбят, а то и подожгут крестьянские дома, убьют местных активистов и исчезнут при малейшем признаке опасности. Укроются в глухом лесу или разбредутся по домам — ищи потом ветра в поле.
Чтобы покончить с бандитами, нужны силы немалые. Полуторатысячного чеверевского отряда, плохо вооруженного и наспех обученного, недостаточно. Но и отвлекать регулярные части, с фронта нельзя. Получив приказ Блохина, Чеверев призадумался: где взять подкрепление? Есть в Мензелинске отряд интернационалистов — бывших военнопленных мадьярг чехов, сербов, перешедших на сторону Советской власти. Хорошо бы получить от них помощь, договориться о совместных действиях.
Телефонной связи с Мензелинском нет. Путь туда лежит по местам, где бандиты пока еще чувствуют себя привольно. Нужно к интернационалистам послать человека надежного, решительного, смелого, знающего местные условия и к тому же ловкого. К счастью, такой человек в отряде есть.
— Ты у меня вроде министра внешних сношений, — пошутил Чеверев, давая Данилке задание.
— Ну что ж, — согласился Данилка, — министр так министр.
Дело на первый взгляд простое — не то что разведка в белый тыл. Мензелинск недалеко, ехать придется по отвоеванным у белых местам. А бандиты все же не вражеская контрразведка. Для опытного разведчика противник не слишком опасный.
— Ты смотри не зарывайся, не к теще на блины едешь, — предупредил Данилку Чеверев, почувствовав излишне легкомысленное настроение разведчика.
— Есть, не зарываться, — вытянулся перед командиром Чирков.
Данилка проверил оружие, надел чистую рубаху и новый пиджак. Подумав, сменил и фуражку: достал из фанерного чемоданчика, где хранились разные вещи, необходимые для походов в тыл врага, неношеную, а старую спрятал. В дороге лучше всего иметь вид исправного молодого хозяина, едущего за покупками в город, — в случае встречи с кулаками легче будет прикинуться своим.
Полученный от Чеверева документ, предлагающий Советам по пути в Мензелинск «оказывать содействие тов. Чиркову», Данилка спрятал в боковой карман пиджака. Попрощался с Чеверевым, сел на телегу, поудобнее устроился на свежем сене. Пожилой крестьянин-возница, взявшийся отвезти Чиркова в Мензелинск, перекрестился, негромко сказал:
— Ну, с богом. — И телега тронулась вдоль освещенной солнцем улицы села.
Веселое настроение, с которым собирался Данилка в Мензелинск, не покидало его и в пути. Все нравилось ему: и резко пахнущее свежее сено, на котором он лежал, и мягкое покачивание телеги, и мерный стук лошадиных копыт, и степенный возница, беззлобно понукающий лошадь: «Но, но, богова скотинка!»
Миром веяло от раскинувшихся по обе стороны дороги полей. И не хотелось верить, что где-то недалеко идут бои и льется кровь.
Тарахтящая телега спугивала с придорожных кустов стаи разноцветных бабочек. Они поднимались в воздух, петляли, летели рядом, затем снова исчезали в кустах. Кажется, легкая, беззаботная, безопасная жизнь — порхай себе и порхай. Но вот изо ржи вылетела серенькая птичка, на лету ловко схватила бабочку и потом, как бы празднуя победу, толчками стала подниматься ввысь.
«Жаворонок… Как ловко бабочку-то сожрал. Вот тебе и безмятежная жизнь! Нет ее, везде борьба», — сквозь дрему думал Данилка. В телеге укачивало, как в люльке. Он и не заметил, как уснул.
Он, еще вихрастый мальчишка, сгребает солому, увязывает в снопы, вилами подает на телегу. Работа ему не под силу: дрожат руки, напряглись, вот-вот выпустят вилы. Но за ним наблюдает со стороны хозяин. Стоит ему заметить, что Данилка не справляется с делом, и сейчас же получай расчет. Кажется, разламывается спина. «Упаду… Упаду», — думает Данилка и просыпается от резкого толчка.
В то бурное время люди привыкли к неожиданностям. Вечером маленький городишко засыпает в полной уверенности, что белые остановились здесь прочно, надолго. А просыпается утром и видит, как ветер полощет на старой пожарной каланче красный флаг. Вчера по улицам города расхаживали офицеры, требовательно поглядывая на солдат: четко ли, по уставу отдают честь? А сегодня валит гурьбой дружная компания партизан с красными лентами на фуражках, и не поймешь, кто среди них командир, а кто подчиненный, — все одинаково держатся.
Сколько раз Данилка, перейдя линию фронта, еще чувствуя тепло дружеских рукопожатий, сразу же попадал в стан врага. Час назад был среди своих, а сейчас на него смотрят настороженно, недоверчиво, и надо обдумывать каждый жест, каждое слово, чтобы рассеять подозрение и чем-нибудь случайно не выдать себя.
Данилка привык к таким переходам. Он умел мгновенно оценить обстановку и действовать в соответствии с ней. Но, проснувшись в телеге от резкого толчка, Данилка в первую секунду растерялся. Несколько солдат окружили телегу, а прямо перед ним стоял офицер а тыкал наганом в лицо.
Откуда здесь белые? По всем данным, они должны быть в десятках верст от Дюртюлей. Но об этом раздумывать некогда.
— Руки вверх! — требовательно и, как показалось Данилке, немного испуганно орет офицер.
На поясе Данилки, у бедра, висит кольт. В кармане удостоверение, подписанное Чеверевым. Эх, попался Данилка. Что же делать? Мысль мечется в поисках выхода.
Это была разведка белых, высланная к Дюртюлям. Скрываясь то в лесах, то в высокой ржи, она подошла почти к самой деревне. А где-то позади этого высланного вперед отряда ползла к чеверевцам смерть.
Несколько часов офицер просидел с солдатами во ржи, ожидая, не проедет ли кто из Дюртюлей. Ближе подходить к деревне ему не хотелось — опасно. Лучше всего захватить кого-нибудь из партизан или, на худой конец, крестьянина из деревни, выпытать у него все об отряде. Главное — узнать численность отряда Чеверева. Сведения, которыми располагали белые, были разноречивы. Кулаки из соседних деревень утверждали, что у Чеверева больше тысячи партизан. Но этому не верили в штабе белых. «Паникуют, — говорили там. — Боятся Чеверева. У страха глаза велики».
Как на зло, дорога из Дюртюлей, петляющая в полях, была пустынна. Но вот наконец вдали показалось облачко. Трусцой бежит лошадь. Тарахтит телега, поднимая пыль.
Выскочив изо ржи, солдаты остановили телегу. И вот перед офицером стоит невысокого роста ладный малый в новом пиджаке и в новой фуражке. Из-под полы пиджака торчит в кобуре кольт.
На возницу офицер не обращает внимания: невелика птица, сразу видно. А вот этот парень наверняка тот, кто ему и нужен. Вишь, как сразу схватился, потянулся к кольту, но быстро обмяк, понял, что сопротивляться бесполезно. Офицерские глаза сверлят Чиркова.
— Снимай кольт! — приказывает офицер.
Парень неловко отстегивает пояс и снимает с него тяжелый кольт.
— Куда едешь? — спрашивает офицер.
Он, видимо, ждет, что парень будет запираться, врать, вывертываться. Но тот с суетливой готовностью лезет в карман, достает оттуда какую-то бумажку, протягивает ему и терпеливо молчит, пока офицер не торопясь ее изучает.
— В Мензелинск послали, — наконец произносит Данилка с готовностью, словно подбадривая офицера: спрашивай, мол, пожалуйста, а я на все отвечу, как на духу.
— Зачем послали? — все еще недоверчиво спрашивает офицер.
— Для связи.
— С кем должен связаться?
— Тут видишь какое дело… Отряд наш отступает из Дюртюлей. Так вот меня и послали сказать об этом, предупредить Мензелинск. Курьер я. В голосе Данилки искренняя угодливость, как у приказчика, пытающегося всучить покупателю залежалый и не очень качественный товар. Офицер продолжает быстро, деловито допрашивать. Чувствуется, что его радует удача. Не попадись этот малый, трудно пришлось бы ему. Пойди добудь все те сведения, которые сейчас выкладывают ему.
— Сколько человек в отряде? — спрашивает офицер.
Данилка сосредоточенно, словно прикидывая в уме, размышляет.
— Человек полтораста, должно быть, есть, — наконец произносит он.
— Как вооружены?
— Э, плохо, — говорит с осуждением Данилка. — Один пулемет, да и патронов мало. — Он сокрушенно вздыхает. — Люди уходят из отряда. Разве без оружия можно? По нас-то из пушек садят, а мы.
— Что, не нравится? — удовлетворенно улыбается офицер.
— Да кому охота помирать? Хоть белый, хоть красный. Что тут говорить…
Несколько секунд офицер молчит, очевидно решая, как ему поступить с Чирковым.
— Ты коммунист? — спрашивает он у Данилки.
— Что? Да нет, какой коммунист, — трясет головой Данилка. — Беспартийный.
— Доброволец?
— Да нет же. Мобилизованный. Кому охота добровольно голову подставлять?
— Врет он, — убежденно говорит стоящий рядом солдат. — У Чеверева все добровольцы. Головорезы как есть. Пустить его в расход, и точка.
— Говорю, мобилизованный, — бурно врывается в разговор Данилка. — Вот возьмете меня к себе — пойду тоже. Кто мобилизует, туда и должен идти. На то и власть, — убежденно заканчивает он.
Офицер улыбается. Расспросить бы подробнее этого простака, да нельзя задерживаться здесь, под самым боком у Чеверева. Придется в штаб отправить. Пусть поговорят там с ним «по душам».
— Ладно, — решает он. — Отвезут тебя в. Бакалы. Там и мобилизуют.
И он подмигивает солдатам. У тех на лицах улыбки. Да, в Бакалах «мобилизуют». Не обрадуешься.
По-прежнему тянутся вдоль дороги мирные золотистые поля, по-прежнему томит и навевает дрему жаркий полдень. Так же трусит рысцой лошадка, и телега тарахтит, отмеривая версту за верстой. Может, померещилась Данилке эта нежданная-негаданная встреча на дороге? Да нет, не померещилась. Рядом с ним, свесив с телеги ноги и дымя цигаркой, сидит солдат-конвоир. Стоит Данилке пошевелиться, как солдат поворачивается к нему. Глаза у него внимательные, злые. Это он уговаривал офицера отправить Данилку в расход. «Кулацкий сынок, должно быть, набрался злости на нашего брата, — решает Данилка. — С этим ухо надо держать востро».
Данилка лежит на сене, прикрыв веки, как будто дремлет. Но мысль работает напряженно, четко. С каждым поворотом колеса все ближе к Бакалам. А там, в штабе, спасения не будет. Данилка знает: в Бакалах — смерть.
Он внимательно изучает своего конвоира — его скуластое, широкое лицо, сильные руки, сжимающие винтовку. Из-под фуражки паклей торчат светлые волосы. Солдат жмурится на солнце, довольный, должно быть, что все дальше отъезжает от Дюртюлей. Данилка бесшумно лезет в карман за кисетом. Солдат немедленно поворачивается к нему, настороженно следит за его рукой. Да, стреляный, видно, воробей. Этого легко не проведешь.
В голенище правого сапога Данилка перед самым отъездом из Дюртюлей засунул маленький браунинг. Чеверев отобрал его у пленного чешского офицера, подарил разведчику. С тех пор Данилка не расстается с этой изящной блестящей вещицей, такой безобидной на первый взгляд.
Во время допроса он ждал, что его обыщут и отнимут браунинг. И он говорил, говорил, только бы отвлечь мысли офицера от обыска. Теперь этот маленький браунинг — единственная надежда на спасение. Надо вырваться во что бы то ни стало. Пока не поздно предупредить отряд о нависшей опасности.
Кто ездил по проселочным дорогам, тот знает, как влияет на путника безоблачное небо, раздольный простор полей. Мир и тишина с каждым шагом коня, кажется, так и входят в душу. Данилка с надеждой следит за своим конвоиром. Человек же он, хоть и кулацкий сын. Может, и его смягчит, утихомирит дорога.
— Косить пора, эхма, — вздыхает Данилка.
Помолчав, солдат отзывается:
— Чего захотел! А у самого небось ни двора ни кола нет.
— У кого, может, и нет, а я не жалуюсь, — спокойно парирует Данилка.
— Коли было бы, не служил бы у красных на побегушках.
— Неволя пуще охоты, — миролюбиво говорит Данилка.
Он пытается завязать разговор, втянуть конвоира в безобидную словесную перепалку, вызвать к себе доверие. Но тот, насмешливо покосившись на него, цедит сквозь зубы:
— Да ладно тебе врать-то. Думаешь, не вижу, кто ты такой есть? Вот в Бакалы приедем, там и ври. Их благородия брехунов любят. Сразу уши развесят. А мне не вкручивай. Видал я вашего брата, перевидал. За версту узнать могу.
— Ну и что, узнал? — с вызовом спрашивает Данилка.
— А то нет. Была б моя воля, не возился бы с тобой. Налево кругом — и прямым сообщением к богу шагом марш! — И он прихлопывает цепкой рукой по винтовке, с веселой злостью оглядывает Данилку. — Лежи, говорю, смирно, не шевелись. Чего по карманам лазишь?
— Карман не чужой.
Солдат, наклонившись, неожиданно быстрым движением ощупывает карманы Данилки.
— А ну, выверни вот этот! — приказывает он.
Данилка нехотя выворачивает карман. На сено вываливаются кисет и зажигалка. Взяв зажигалку, солдат осматривает ее.
— У кого украл, а?
— «Ах, гад!», — думает со злостью Данилка. Он молчит, боится сорваться, внутри все так и клокочет. «Ничего, стерплю, и не то терпеть приходилось», — пытается унять он себя.
Данилка лежит на сене, запрокинув голову. В небе чередой бегут облака. Поваляться бы сейчас, ни о чем не думая, где-нибудь у прохладной реки на берегу. Да нет, не вовремя размечтался. Приподнявшись, он ловит искоса брошенный на него злой взгляд.
— Чего ерзаешь?! — прикрикивает на него конвоир.
Сколько еще осталось до Бакал? Данилка с надеждой смотрит на солнце. Стемнеет ли до того, как они приедут? Пожалуй, нет, доберутся еще засветло. Лошадь неутомимо трусит рысцой. Хоть бы сломалось колесо, что ли, или произошло что-нибудь, что задержало бы их. Видно, эта проклятая телега сработана навечно.
Дорога свернула вправо, и сразу же за поворотом показались шагавшие навстречу люди. Они шли тесной группкой, поднимая пыль босыми ногами — сапоги несли в руках, перекинув через плечо. Шли быстро, весело переговариваясь между собой. Их бодрые, оживленные голоса далеко разносились в тишине летнего полдня.
Поравнявшись с телегой, они остановились, с любопытством осмотрели сидящих в ней. Телега тоже остановилась. Конвоир встревоженно щелкнул затвором, спрыгнул на землю. Толкнул прикладом возницу в спину:
— Чего остановился? Давай погоняй!
Данилка тоже попробовал сойти на землю, но солдат прикрикнул:
— Сиди, не шевелись!
Подумав секунду, Данилка все же соскочил с телеги, беззлобно ухмыльнулся:
— Ноги затекли, поразмяться малость…
Чей-то радостный голос прервал его:
— Он самый и есть. То-то смотрю, знакомый вроде. Данилка! Братцы, смотрите, наш, топорнинский!
Пешеходы, весело галдя, окружили Чиркова. Протягивали ему руки, заглядывали в глаза.
— Точно, наш. Вот где довелось повстречаться. Ну, здравствуй!
Это были Данилкины земляки, возвращающиеся из немецкого плена. Сразу же посыпались вопросы о Топорнино. Наперебой расспрашивали Данилку о женах, детях.
— Ну хватит, поговорили, — прервал завязавшийся разговор солдат. — Чего стали? Не видите, арестованного везу? Давай, давай, проваливай!
Мужики ошеломленно замолчали. Уставились с недоумением на Данилку. Тот криво усмехнулся, сказал:
— Вон как с нашим братом теперь говорят… Красные мобилизовали, а теперь к белым попал. А мне что белые, что красные — один черт. Надоело, братцы, хоть ложись да помирай. Нет житья — и все тут. Намучился на войне, домой пришел — и тут не слаже. Приневолили: давай, говорят, иди к нам. Это красные, значит. А теперь эти: зачем пошел, судить будем! Ну и судите, ну и черт с вами. Петля нашему брату, вот и все.
Выкладывая все это односельчанам, Данилка старался понять, как отнесутся они к его словам. Сложное то было время. Встретишься с человеком, и сразу начинаешь думать, кто он: друг или враг, кому верой и правдой служит, с кем идет? Жизнь научила Данилку осторожности. Поэтому он и не спешил раскрыться перед земляками: кто знает, как отнесутся они к его словам?
Слушая его, мужики мрачнели, недобро поглядывали на солдата.
Один из них, невысокий, с черной как смоль бородкой, негромко сказал солдату:
— Отпусти его, служивый. Это наш, топорнинский, парень. На войне отмучился, а вы снова жилы тянете. Не бери греха на душу, отпусти…
Солдат сделал шаг в сторону. Теперь все топорнинцы, тесно сбившиеся вокруг Данилки, стояли перед ним. Взяв винтовку наперевес, словно собираясь колоть штыком, он, выпучив глаза, заорал:
— Что? Агитацию разводить? Большевики? Мало, видно, вас, собак, на фронте поубивало!
Данилка почувствовал, как вздрогнули стоящие рядом с ним земляки. Теперь они с откровенной ненавистью смотрели на солдата. Невысокий, с бородкой, сказал:
— Чего орешь? Отпусти подобру-поздорову. И сам иди с миром. Слышь? Отпусти…
— Я те отпущу. А ну, давай в сторону. Отходи, говорю, пока жив. Ну, стрелять буду. Жизни вам не жалко? Отходи!
Мужики топтались на месте, переглядывались. Видимо, никому не хотелось погибнуть от глупой пули возле самого дома. Пожилой крестьянин, тяжело вздохнув, сделал шаг в сторону.
— Эк, повело его. Лает, как кобель, — отходя, пробормотал он.
— Последний раз говорю: отходи! — снова крикнул солдат.
В эту секунду Данилка, пригнувшись, выхватил из-за голенища браунинг. Раздался выстрел, за ним второй, третий. Солдат, пошатываясь, сделал шаг вперед, выронил винтовку, рухнул в мягкую пыль.
Несколько лет назад в Рыбинске Чирков был свидетелем такого эпизода. Как-то он шел по одной из улиц невдалеке от Волги. Навстречу ему из-за угла выбежал человек в студенческой фуражке. Увидев Данилку, он подался было назад, но затем пробежал мимо, и Данилка услышал его тяжелое, как у загнанной лошади, дыхание. Пробежав с десяток шагов, человек снова остановился, заглянул в один двор, потом в соседний и, бросив на Данилку какой-то затравленный и, как показалось ему, просящий взгляд, исчез во дворе.
В этот миг вывалились из-за угла три жандарма. Вид у них был еще более загнанный и усталый. Все трое утирали платками обильно катившийся из-под фуражек пот. Чувствовалось, что они бегут из последних сил. Повертевшись на углу и оглядев пустынную улицу, они бросились к Чиркову:
— Эй, парень, тут пробегал один. Видел?
— Пробегал, видел…
— А где он, куда побежал?
— Да вон туда, — Данилка показал на начинавшийся невдалеке переулок.
Жандармы взяли с места рысью. Данилка проследил, как они миновали двор, где скрылся беглец.
Еще минута — и все трое завернули бы в переулок, но тут из двора выскочил на улицу человек в поддевке. Он громко свистнул. Жандармы оглянулись. Человек поманил их и указал во двор. Три стража закона побежали назад.
Теперь для Данилки, пожалуй, лучше всего было исчезнуть, но, не в силах побороть любопытства и какой-то непонятной ему самому тревоги за судьбу спрятавшегося, он остался на месте. А когда жандармы забежали во двор, подошел еще ближе и встал за деревом, откуда хорошо было видно все, что там происходило.
В глубине двора высился сарай. Человек в поддевке подвел к нему жандармов, постучал в запертую дверь, крикнул громко:
— Открой! Эй, открой!
Обождал — и снова еще громче:
— Принимай гостей, эй, хозяин! — И, рассмеявшись, постучал в дверь ногой.
В сарае было тихо. Потолкавшись у двери, жандармы стали на разные голоса приглашать запершегося там человека выйти. На все их призывы ответом было молчание. Убедившись, что ни угрозы, ни посулы не действуют, жандармы приволокли к сараю бревно и стали высаживать им дверь.
Данилка видел, как под тяжелыми ударами бревна трещат и раскалываются старые, прогнившие доски. Жандармы, действуя бревном как тараном, ожесточенно били в дверь. Наконец она упала. Вынув пистолеты, они гуськом, подбадривая друг друга, нырнули в сарай. Тотчас же оттуда послышался выстрел. Затем Данилка услышал громкий стон, что-то падало, рушилось внутри сарая. Потом стало тихо, и в проеме двери показалось окровавленное лицо студента. Скрутив руки назад, два жандарма выталкивали его из сарая во двор. Студенческой фуражки на нем уже не было. Светлые длинные волосы были растрепаны, одежда изорвана.
Во дворе жандармы повалили его на землю, связали руки поясом. Один из них вернулся в сарай вместе с человеком в поддевке, исчезнувшим куда-то во время стрельбы и теперь снова появившимся во дворе. Сгибаясь под тяжестью ноши, они вынесли из сарая третьего жандарма. По тому, как болталась его голова, как безвольно свисали и волочились по земле руки, видно было, что он мертв.
К этому времени возле двора, где все происходило, стояла уже толпа. Все тянулись посмотреть на мертвого жандарма и лежащего на земле человека со связанными руками. В толпе говорили, что это студент Козлов, «политический». Данилка не понимал, что означает это слово. Он жадно вслушивался б разговоры. Все происшедшее глубоко потрясло его.
Долго потом перед его глазами стояло окровавленное лицо студента и убитый жандарм. Он смутно чувствовал, что во всем этом поразившем его событии есть какой-то глубокий, пока еще непонятный ему смысл. Что заставило студента защищаться с таким ожесточением? Что означает слово «политический»?
Прошли годы, прежде чем Данилка смог ответить на эти вопросы. Он понял, что такое настоящая борьба, не знающая ни жалости, ни страха, не останавливающаяся ни перед какими жертвами. В этой борьбе нельзя было щадить ни себя, ни врага.
Обо всем этом вспомнил Данилка, увидев распростертого в дорожной пыли солдата, убитого им.
Труп солдата молча оттащили в рожь. Топорнинцы, попрощавшись с Данилкой, направились в деревню. А Чирков с возницей, снова усевшись в телегу, свернули на проселочную дорогу и кружным путем возвратились в Дюртюли.
Узнав от Чиркова обо всем случившемся, Чеверев тут же отправил небольшой отряд по следам белой разведки. Через несколько часов чеверевцы вернулись в Дюртюли с пустыми руками — разведчиков и след простыл.
Следовало ждать атаки. До сих пор вокруг Дюртюлей происходили небольшие стычки с появляющимися внезапно то здесь, то там кулацкими бандами. Теперь командование белых, очевидно, всерьез бралось за чеверевский отряд.
Незадолго до этих событий в Дюртюлях появилась группа рабочих с Благовещенского завода, занятого чехами. Они пришли с оружием, был у них и свой командир. Благовещенцам хотелось сохранить самостоятельность своего отряда.
— Мы будем воевать сами, — говорили они. — Мы с одного завода и в бою друг друга не выдадим.
— Но ведь разрозненные отряды легче разбить, — убеждал их Чеверев.
— Если потребуется, мы вам всегда поможем. Но пусть у нас останется свой командир.
Чеверев понимал, что такая позиция благовещенцев ослабляет отряд. Но до доры до времени терпел, давая им возможность одуматься.
— Сами придут и в отряд попросятся, — говорил своим боевикам Чеверев.
В то время, должность командира еще была выборной, и редко кто из партизанских вожаков понимал необходимость железной воинской дисциплины. Чеверев не только понимал, но и умел потребовать соблюдения такой дисциплины.
Александр Михайлович Чеверев — один из тех самородков-героев, которых в годы революции выдвинул из своей среды народ. Эти люди никогда и нигде не учились военному делу. Но они прошли хорошую школу жизни и смогли повести за собой массы, а, как показал опыт, в то время это было важнее, чем знания, приобретенные в классах военных школ и академий.
Нет ничего исключительного в биографии
Александра Чеверева. Его отец в юности ушел из казачьей станицы в Оренбург и поступил на завод рабочим. Здесь и родился Александр. Подрос — отдали в школу, но из школы исключили за какую-то незначительную провинность. Начались годы скитаний. Много изъездил и исходил он дорог, работал грузчиком в Астрахани, был бурлаком. Потом попал в Донбасс, стал шахтером. За эти годы насмотрелся на людское горе, понял, что нельзя мириться с такой жизнью. В Чите, куда перебралась его семья, он сблизился с подпольной большевистской организацией, вступил в партию. Вскоре его арестовали. Он бежал и вынужден был покинуть Читу.
Позднее все же пришлось Чевереву отведать тюремной похлебки. В Оренбурге его посадили на полгода «за богохульство», как гласил обвинительный акт.
В первые дни революции Чеверев в своей записной книжке пишет: «Рабочий — это все. Ради интересов рабочего класса я готов пожертвовать жизнью». Его высокую фигуру в солдатской гимнастерке видят в казармах, на заводах, на стихийно возникавших митингах. В сентябре 1917 года Чеверев едет на Демократическое совещание в Петроград. Там он встречается с выдающимися революционными деятелями, впервые слышит Ленина. Возвратившись на Урал, он с несокрушимой энергией выступает против Временного правительства, защищающего интересы буржуазии.
После победы Октябрьской революции Чеверева посылают устанавливать советскую власть в Стерлитамак. Он разъясняет рабочим и солдатам необходимость активных действий. Большевистская фракция Стерлитамакского Совета во главе с Чеверевым берет в свои руки власть.
В конце 1917 года в Оренбургских степях появились казачьи сотни белого атамана Дутова. Уральский пролетариат немедленно откликнулся на возникшую угрозу. Создаются вооруженные дружины рабочих и выступают из Уфы на фронт.
Чеверев приходит в губком партии с просьбой:
— Пошлите на фронт. Хочу отбить у Дутова родной Оренбург.
Ему поручают сформировать отряд. С этого момента и до самого конца гражданской войны Чеверев в армии: в Оренбургских степях, на Урале, в Сибири, на Кавказе — везде, где было трудно, где возникала угроза для Республики. Не раз он был ранен, но могучий организм быстро восстанавливал силы, и Чеверев снова возвращался в строй.
Он не щадил себя, рвался в самую гущу боя, всегда был на переднем крае. Того же требовал и от своих товарищей. Не терпел трусливых, любителей тихой жизни. Таким лучше не попадаться на его пути.
Был такой случай. Незадолго до того, как чехи заняли Уфу, Чеверев по заданию командования армии с небольшим отрядом отправился в село Топорнино, где кулаки подняли мятеж. На «Зюйде» тихо подошли ночью к селу, с рассветом без боя вошли в него и арестовали главарей восстания. Вместе с ними был посажен под стражу начальник продовольственного отряда, стоявшего в Топорнино, — высокий подтянутый человек с хорошей военной выправкой. Когда Чеверев вызвал его для разговора, он сразу набросился на него:
— За что меня арестовали? Вы ответите за свои действия!
— Подожди, подожди, не волнуйся, — прервал его Чеверев. — Ты где был во время восстания, когда кулаки убивали коммунистов?
— В Топорнино, собирал хлеб.
— Сколько бойцов было в твоем отряде?
— Пятнадцать конных.
— К тебе наши люди обращались за помощью? Говорили, что ты должен выступить против восставших?
Начальник отряда смешался и, уже сбавив тон, ответил:
— Это в мои обязанности не входило. Мое дело собирать хлеб.
— Вот как ты рассуждаешь! Хорош гусь! — гневно сказал Чеверев. — Товарищей убивают кулаки, а он в это время собирает хлеб. Если свергают Советы, как ты можешь стоять в стороне и наблюдать? Для кого же ты тогда хлеб собираешь?
— Но ведь не везде Советы свергнуты.
— Я вижу, ты жалеешь, что не везде свергнуты.
— Прошу меня не оскорблять. За это вы ответите!
— Молчать, подлец! — не выдержал Чеверев.
Он строго покарал предателя.
Таков был Чеверев — непреклонный в исполнении своего революционного долга, мужественный человек, на которого можно было положиться в самую трудную минуту.
Обычно накануне боя Чеверев был особенно деятелен. Он умел заражать бойцов своей энергией. Так было и перед атакой белых на Дюртюли.
Днем Чеверев собрал бойцов. Он решил сломить сопротивление благовещенцев и объединить отряды. Высказался он резко, прямо: хотят того или нет товарищи из Благовещенска, но они ослабляют дисциплину, вносят разлад в жизнь отряда, а значит, действуют на руку врагу.
Возражать против этого было трудно. Тут же, во время митинга, и произошло объединение отрядов.
Весь отряд был разбит на три группы. Одна из них расположилась в центре, две другие — по флангам. Едва боевики залегли, как невдалеке показалась группа людей, на первый взгляд человек около тридцати, бегущих прямо на цепь. По ним хотели открыть огонь, но вовремя разобрались: это были крестьяне из соседней деревни. Они сообщили о том, что к Дюртюлям приближаются чехи, и потребовали, чтобы им выдали винтовки и приняли в отряд. Крестьян отослали на «Зюйд», где они и получили оружие.
Если бы не помощь крестьян из башкирских деревень Султанбеково, Иванаево, Аргамак, трудно пришлось бы на этот раз чеверевцам. В самый разгар боя, когда, казалось, не удастся удержать Дюртюли, они появились со своими старыми охотничьими ружьями, с берданками. В селе они уничтожали врага из-за угла.
Долгое время бой шел в центре села у церкви. Отряд, отступивший под натиском противника, распался на отдельные группы, с ожесточением отбивающиеся от наседающего врага. На пристани в это время шла борьба за пароход. Чехи наступали по берегу, стремясь захватить «Зюйд» и открыли по нему пулеметный огонь. Положение спасло единственное трехдюймовое орудие чеверевцев, не только косившее наступавших на пристань чехов, но и подбадривающее сражающихся в центре села.
В рубке парохода лежал раненый боец Маслов, которого принесли сюда товарищи. Когда чехи стали обстреливать пароход, Маслов оттолкнул от себя сестру Хамитову, делавшую ему перевязку, взял винтовку и в одном белье появился на линии огня.
В эти часы Чеверев и Данилка были у церкви. Здесь решалась судьба Дюртюлей. У Данилки было несколько гранат, которые он сумел сберечь и теперь расходовал расчетливо, неторопливо. Когда враги атаковали окопавшихся возле церкви боевиков, в них полетели гранаты. Оставив на улице Дюртюлей несколько десятков трупов, чехи и белогвардейцы к исходу дня отошли от села.
Дорого обошелся врагу налет на Дюртюли. Враг не ожидал, что встретит здесь такое сопротивление, и, понеся большие потери, отступил. Но теперь, конечно, следовало ждать нот вой и более опасной атаки.
