8. КАПРОНОВАЯ СЕТЬ

Порт Георгий опоясывают крутые сопки. Гранитные валуны нависают над бухтой. Скалы, поросшие мхом и морошкой, летом кажутся зелеными, осенью черными: мхи сгорают от первых морозов, зимой они приобретают грязно-белый цвет.

На южном берегу, возле самого входа в бухту, в маленькой скалистой нише примостился склад горючего. За ним расположена контора моторыболовецкой станции, правее — большой плавучий пирс, у причалов — траловый флот, сейнеры. Еще дальше, все по той же, южной стороне бухты, тянутся длинные и низкие амбары, где хранятся кошельковые невода, траловые и дрифтерные сети. Весь южный и юго-западный отвесный берег над самим морем огибают деревянные с перильцами мостики, связывающие контору MPC и главный пирс с рыбозаводом и поселком. Не поймешь, в насмешку или-случайно, но на самом видном месте людям мозолил глаза вытащенный на осушку старый прогнивший и дырявый мотобот с гордым названием «Авангард».

Прямо против входа в бухту высоко в гору поднимается почти отвесная лестница в полсотни ступеней, крутых и скользких. Лестница ведет в стиснутое сопками ущелье, где тесными и неровными рядами прилепились дома поселка.

Вообще-то дома здесь строились всюду, где только была хоть какая-нибудь к этому возможность, но, когда ставили сруб дома капитана «Вайгача», этой возможности уже не было. Вергун буквально вгрызался в скалу и «прилепил» свое «ласточкино гнездо» высоко на западном склоне сопки.

К дому капитана вело сорок шесть ступеней деревянной лестницы, окаймленной веревочными, словно у трапа, леерами.

В доме Вергуна праздновали «отвальную». Утром «Вайгач» уходил в море. «Отвальная»— старинный обычай этих мест, сохранившийся с тех неблизких времен, когда поморы ходили в суровое Баренцево море на утлой еле с косым парусом. Многие из них тогда не возвращались назад, и «отвальная» была не только праздником промыслового мужества, но и своеобразным прощанием с людьми, которым, возможно, не суждено возвратиться назад. Теперь рыбаки выходили промышлять на отличном дизельном судне, устойчивом, не боящемся ни шквальных северо-западных ветров, ни большой океанской волны, однако дедовский обычай сохранился, утратив былые черты обреченности.

Праздник в доме Вергуна объяснялся не только тем, что утром он уходил в море. Для помора море, что для крестьянина пашня, — дело привычное. Сейнер «Вайгач», как передовое рыболовецкое судно, получил первым на станции шелковые сети — капроновый дрифтерный порядок. Несколько сетей лежали здесь же на отдельном столике в красном углу комнаты.

Гости собрались за длинным столом, покрытым узорчатой скатертью.

Справа от хозяйки расположился заместитель директора MPC, представительный мужчина с черными тараканьими усами. Рядом с ним — пучеглазая, круглая, как кубышка, жена Щелкунова с янтарным ожерельем на шее. Сразу за ней сидели: председатель поселкового Совета Татьяна Худякова, скромная миловидная женщина во всем черном, капитан рыболовного траулера «Акула» в рыжем свитере и кожаных бахилах и помощник механика Тима. Капитан траулера «Самсон», бывалый моряк с прокуренными усами, помощник капитана Щелкунов и штурман Плицын со своей молодой женой Валей, веселой женщиной, устроились по другую сторону стола, во главе которого сидели хозяин дома Михаил Григорьевич и Глафира. Она — статная, выше его на голову, красивая, властная, он — маленький, с темным, изъеденным морщинами лицом и молодыми ясными глазами.

Глафира была койдинская.

Есть такое знаменитое село в горле Белого моря, у самого залива Мезенского. Много известных моряков и зверобоев дала Северу Койда. Полярный капитан Воронин считал койдян своими учителями в науках морского ледового плавания.

Сама Глафира неохотно рассказывала о своем прошлом. Так, если женки одни вечеряют да меж ними пойдут доверительные разговоры, скажет о себе:

«Мамки своей я не помню. С отцом мы жили, он кормщиком был. В артели ему, видишь, обида вышла, так он один промышлял. Я подросла, ему яруса наживляла, сети чинила. В Восточную Лицу треску промышлять с ним ходила, на Канин за навагой хаживали. Потом мне уже шестнадцать было, по одинке много не заработаешь, сговорился отец с людьми и пошел на Моржовец зверя бить. Припай оторвался, место было приглубое, его льдиной по голове колонуло, он и пошел ко дну. Искали — не нашли. Жила я одна. Какая жизнь безотеческа? Забила избу досками и запоходила в Архангельск, на верфь поступила. Ничего. Работала. Думала, так и не будет мне уносного ветра, ан сколько лодья по морю не рыщет, а на якоре ей быть. Пришел и мой… дролечка… »

На этом воспоминания Глафиры всегда кончались. Как бы она женкам ни доверяла — сокровенного не рассказывала.

А было это в июне сорок первого года.

Приехал в Архангельск из порта Георгия моторист Александр Кондаков. Имел он задание от артели получить на верфи мотобот и перегнать его своим ходом в порт Георгий. Кондаков — парень молодой, красивый. Получил Александр мотобот, окрестил его «Звездочкой» и увез Глафиру, потому что:

Рыба по суху не ходит,

Без воды не может быть;

Парень девушку полюбит,

Без нее не может жить.

И стала «Звездочка» путеводной звездой Глафиры, а трое суток перехода до Георгия — свадебным ее путешествием.

Вышли они из Архангельска безветренным мирным днем, а когда пришли в порт Георгий, Александра уже ждала повестка в военкомат.

Только день они и прожили вместе, только три письма и получила она от Саши.

Осталась Глафира ни девка, ни женка, а так — неизвестно кто.

Восемь лет она ждала Александра.

Однажды весной, укрываясь от шторма, зашел в бухту сейнер «Удачливый», приписанный к Мурманскому рыбному порту. Сошел на берег капитан Вергун и встретил Глафиру Кондакову.

Эта встреча и решила судьбу Вергуна, он ушел из Мурманского порта и получил назначение на сейнер «Вайгач».

Два года Вергун, как говорили рыбаки, ходил вокруг Глафиры. Не докучая своим чувством, Вергун приходил к ней, молча пил горький от крепости чай, переворачивал стакан на блюдце и… уходил.

Оба они были одиноки.

Третий год тому пошел, как взяла Глафира узелок со своими вещами и пришла к Вергуну.

Домик Кондакова стоял на отшибе, за поселком, в маленькой пади. Два раза в неделю Глафира ходила в старое домовище, мыла пол, скребла, чистила, прибирала постель, выходила на крыльцо, положив у порога тряпичный коврик для ног, вешала на дверь тяжелый амбарный замок и прятала ключ под край половика.

Вергун знал об этом, знал и молчал: он очень любил эту женщину.

Тем временем «отвальная» была в разгаре, заместитель директора держал речь за праздничным столом.

— Высокое доверие оказано вам, Михаил Григорьевич, и всей команде «Вайгача», — говорил замдиректора. — Двадцать тысяч рублей перечислила MPC за этот капроновый дрифтер! Сто пятьдесят килограммов капрона, товарищи, это надо понимать! Пять лет мы просили в управлении морлова капроновые сети и вот получили! Большое событие в нашей жизни, это надо ценить, товарищи! Нашу первую капроновую сеть мы даем, Михаил Григорьевич, тебе, как лучшему капитану-промысловику! А кому много дается, с того, это, много и спросится!

Жена Плицына, еле сдерживая смех, считала, сколько раз замдиректора скажет «это».

Тараканьи усы замдиректора, когда он говорил, поднимались и опускались.

Щелкунов, сложив руки на животике и наклонив голову, слушал замдиректора с выражением благоговения на лице.

В избе было жарко. Гости пили пиво, утирались полотенцем, лежащим на коленях. Стол был уставлен всякой снедью. Здесь и рыбники (запеченные в тесто целые рыбины), и семга душистая, и зубатка парового копчения, маринованные сельди щелкуновского приготовления, пироги с палтусом, шаньги со сметаной, ягодники с морошкой, мясо, нарезанное крупными ломтями, с лавровым листом и перцем — словом, угощение славное!

А замдиректора все говорил:

— И хотя капроновая нитка высокой прочности, но обращение требует деликатное. Беречь это добро надо. Государство тебе доверило— оправдай это…

— Ур-ра! — крикнул Тимка и, звякнув своим бокалом о бокал начальства, выпил.

Пиво пилось легко, хмель забирал не сразу, исподволь.

Щелкунов вертелся возле сети, словно курица возле насеста, и кудахтал:

— Экая сеть! Богатство! Рыбаки-то все лопнут от зависти! Ну, селедка, держись! Теперь бы только с косячком потрафило. Вот это сеточка! Ай да заместитель председателя, ай да уважил, удружил!! — Щелкунов сети щупал, тянул на разрыв, только что на зуб не пробовал.

— Ты бы, Глафира, спела, — попросил Вергун.

Она только глаза на него повела да углами губ улыбнулась.

— Спела бы, Глафира Игнатьевна! — попросила Щелкуниха.

Тимка взял в руки тульскую трехрядку и, перебирая лады, вопросительно посмотрел на Глафиру.

Глафира запела. Догоняя ее, мотив подхватил Тимка. Голос у нее был низкий, грудной.

Вдали горит свечой маяк.

Скользит вода, плеща,

Прощай, любимая моя,

Далекая, прощай!

Не дрогни долго на ветру,

Прижав ко лбу ладонь.

Погаснет тлеющий, как трут,

В далекой тьме огонь.

Корабль плывет, плывет легко,

А ночь, как из стекла,

Круглеет на небе луна

Сквозь хмурь и облака…

У самой матицы под бумажным синим абажуром горела лампа, ее тусклый свет пульсировал в такт ударам движка поселковой электростанции. В порту посвистывал маленький буксир. Было слышно, как бьются о пирс волны прибоя. В избе все молчали. Даже Щелкунов, прислонившись к столу, на котором лежала сеть, слушал песню, закрыв глаза.

И вдруг, озорно растянув меха, Тимка заиграл плясовую. Валентина вихрем сорвалась с лавки и, упершись руками в бедра, сперва прошлась, притопывая дробью, по звонким половицам, затем запела:

Пароход идет «Анюта»,

На нем крашена каюта.

Пароход идет парами,

Печка топится дровами.

Тимка, перебирая лады гармоники, вышел на середину и, приплясывая, зачастил:

В море чаечка летает,

Золотые крылышки.

Не сошел бы с парохода,

Завлекает милочка!

Стоя к гармонисту спиной, Валентина притопывала каблучками, пристукивала, а как кончил он петь, выбежала вперед:

Дуй-ка, ветер-ветродуй,

Дуй-ка, ветродуечка!

Дроля нынче на путине,

А я дома, дурочка!

Тут и пошло веселье. Щелкуниха сплясала русскую. Пели хором веселые песни. Заместитель председателя MPC танцевал с Валей бальные танцы. Капитан «Акулы» затянул «Шотландскую застольную» (он эту песню с пластинки выучил), мотив подвирал, но пел — куда там Шаляпину! — раза в два погромче будет.

Разошлись не поздно; утром «Вайгач» уходил в море, однако после хмельного пива гости по лестнице сходили с опаской.

Проводив гостей, Вергун разделся и лег в постель. Сделав вид, что спит, он незаметно наблюдал за Глашей. Ходила она по избе неслышно, сняв сапоги, в шерстяных носках. Убирая со стола, что-то мурлыкала себе под нос. Грудь у нее была высокая, голова маленькая, волосы темные, стянутые в узел на затылке, платье из шелка, поверх него она фартук повязала. Дело в руках Глаши спорилось, как-то красиво она все делала. Любил Вергун на Глафиру смотреть, когда она работала по дому.

Утром чуть свет пришел за капроновой сетью Щелкунов с матросом. Собрал он со стола сеть, матрос у порога разжег охапку принесенного с собой можжевельника. Густой и почему-то навевающий грусть дымок потянул в дом. Щелкунов держал над костром сеть, что-то шепча и приговаривая.

— Дурак ты, Щелкунов! — беззлобно бросил Вергун, собираясь в море.

— А вот поглядим, дурак или поумней вас будет! — огрызнулся Щелкунов.

Поймав на себе осуждающий взгляд Глафиры, Вергун, оправдываясь, сказал:

— Видишь, Глаша, в народной примете смысл есть — поморы сеть дымом курили, из белой нитки она была вязана… Чтобы рыба ее не видела. Эта сеть крашеная. Выходит, глупость одна…

— Обычай не рокан —с плеч не скинешь, — мягко, но с укоризной сказала она.

Щелкунов с матросом унесли сеть. Вергун задержался у двери.

Глафира собрала подорожники, завернула в газету, перевязала бечевочкой и, положив на край стола, протянула ему руку.

Они простились. Вергун взял со стола сверток со снедью, вышел из дома и, не оглядываясь, стал спускаться к бухте.

Он знал: все равно Глаша в окно не выглянет, на порог не выйдет, на пирс, как другие, провожать не придёт. Гордая. Все они такие койдинские. У них говорят: «Если в Койде, хлеба не будет, рыбы не будет, соли не будет — Койда на одной славе проживет!»

Вот какой народ, эти койдинские!