ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Бесшумно поползла вправо вагонная дверь. Утренняя свежесть сразу вытеснила аптечные запахи. Подобрав одной рукой полы белого халата, держась другой за железную скобку, поднялась в теплушку сестра милосердия. Чары прямо, не мигая смотрел на нее. Сестра улыбнулась ему, как старому знакомому, и вынула из кармана халата бутылку с молоком, заткнутую бумагой.
— Будем пить молоко… — сказала она и, приподняв сильной рукой его плечи и голову, взбила подушку.
Чары не хотел молока, но невольно стал пить, не спуская глаз с ее белой руки, твердо держащей чашку.
— Вот и все!
Поставив на стол чашку, сестра села на койку возле двери и стала смотреть наружу. Послышались голоса.
— Тут пришли к тебе!
Она шагнула в сторону и пропустила в вагон двоих:
Мамедова и Телешова. Это были люди, которых он видел когда-то в тревожном сне.
— Ну, как самочувствие? — спросил Телешов, присев на край стула.
Чары молчал и смотрел в потолок.
[…]
Звезды горели таким зловещим, холодным огнем, что хотелось поскорее выйти из теплушки в живой весенний мир. Но смотревшую на Чары девушку как будто не пугал этот холод.
Чары, должно быть, сам не знал, что с ним творится. Он был спокоен, если сестра милосердия была рядом. Когда она хоть на минуту отлучалась, он начинал нервничать, прислушиваться к малейшим посторонним звукам и чего-то ждать. Когда она возвращалась, раненый смотрел на нее. За все время он не сказал ей ни слова…
Однажды вечером у него поднялась температура. Пришел Демидко, осмотрел рану, успокоил сестру и ушел. Температура скоро упала, и Чары заснул. Проснулся он неожиданно, как будто что-то толкнуло его. Чуть приоткрыв ресницы, Чары увидел, что сестра сидит за столом и, отодвинув в сторону лампу и книгу, которую читала с вечера, смотрит на него странным затуманенным взглядом. Она долго сидела так, потом встала и подошла к кровати. Чары лежал не шевелясь. Вдруг он услышал ее дыхание… Все ближе, и он почувствовал едва ощутимое прикосновение к своему лбу теплых девичьих губ.
Сестра тихо отошла и села на свое место. Подняв голову, она увидела, что раненый смотрит на нее расширенными, черными как уголь глазами. Она вспыхнула и быстро отвернулась. Потом прикрутила лампу и вышла из теплушки.
Все утро Чары настороженно наблюдал за нею. Но она не смотрела в его сторону, а потом ушла, чего не было за все эти дни.
Вечером к теплушке подошли два особиста. Сестра звонко смеялась вместе с ними. Раненый лежал, стиснув зубы.
Проходили дни. Сестра вовсе не обращала на него внимания. Она даже стала грубоватой с ним.
Раненый уже вставал. Вечерами он выбирался из теплушки и садился на старую прогнившую шпалу. Со станции доносились протяжные волжские песни. Порой в песню входил звонкий женский голос, и Чары вздрагивал. Так сидел он, пока она не возвращалась. Каждый раз кто-то провожал ее до теплушки. Завидев издали сестру, раненый уходил в вагон…
Однажды вечером сидел он, как всегда, возле вагона и вдруг увидел, что от станции идут двое: часовой и с ним какой-то туркмен. Присмотревшись, Чары узнал своего друга Тагана.
— Вот, знакомый ищет тебя! — сказал часовой и, подозрительно посмотрев на Тагана, ушел. Они остались вдвоем…
Утром сестра милосердия не нашла раненого. Постель была аккуратно прикрыта синим госпитальным одеялом. На столе лежали большие серебряные часы с тройной крышкой.
Телешов и Мамедов побежали к комиссару.
— Что же делать будем?.. — растерянно спросил Телешов. — Ведь пропадет парень. Он же еле ходит Искать надо…
— Не надо искать, — заговорил вдруг Рахимов и убежденно добавил Х Не надо!
— Это вчера того басмача нелегкая принесла! — с сердцем сказал Димакин. — Провалиться мне, если я его у Шамурад-хана не видел..
По гладкому такыру, опустив поводья, едут всадники. Они направляются к горам, стеной встающим на пути горячих северных ветров. Один из них заботливо поддерживает другого. Чары еле сидит в седле. Под халатом видны белые полосы бинтов, перехлестнувшие грудь и плечи. Едут они долго, пока горы не закрывают полнеба. У подножия их выступает вперед холм с полуразрушенными башнями наверху — часовой, принимающий на себя первые удары песчаного моря.
Чары больше нечего было делать в отряде. Таган сообщил ему, что Шамурад-хан уехал далеко за горы, а может быть, еще дальше, и теперь не скоро вернется. Чары решил уйти из отряда.
Отец Тагана вернулся с семьей в разоренный аул возле крепости. Таган предложил другу пожить у него, а потом податься к старому сердару Тагана, который нуждался в таких молодцах. Там он и дождется возвращения Шамурад-хана, чтобы сполна получить с него долг. Тем более что сердар сам ненавидит Шамурад-хана не меньше, чем русских.
Чары согласился пожить в семье Тагана, но пойти к басмачам он отказался. Может быть, придется столкнуться сердару Тагана с особым отрядом. А стрелять в Рахимова, Телешова, китайца Чена, командира Пельтиня Чары никогда не станет. Он подлечится, отдохнет и будет искать Шамурад-хана
Каждый день ходит Чары в Карры-кала, стоит и долго, часами, смотрит на то место, где лежал он и враг плевал ему в глаза. Страшно в это время смотреть на него..
Потом он выходит на крепостной вал и сидит там до самого вечера Издали кажется, что неподвижная фигура в тельпеке тоже высечена из камня.
Чары видит перед собой разрушенные дувалы аула. Вон там, у самого края, стояла их кибитка… Вечерний, приторно-сладкий дым родного тамдыра снова щекочет его ноздри. Одинокая, горькая, как сок зеленой колючки, слеза выкатывается из глаз и, скользнув по окаменевшим скулам, падает в пыль.
Быстро темнеет в пустыне. Вот уже сидит Чары в кибитке, глядя через откинутую дверь на веселые отсветы очага. Отец Тагана, высокий мудрый старик, не одобряет образа жизни, выбранного сыном. Помолившись, входит он в кибитку и садится напротив.
— Аллах все создал для жизни… — говорит он Чары. — Земля, вода и воздух нужны всему живущему, и великий грех совершает тот, кто хочет отнять у другого эту милость аллаха…
Наперекор пескам, уже хлынувшим на заброшенный аул, очистил старик клочок своей земли, пробил в глине узкий арык и снова посадил здесь несколько лоз винограда. Они дали уже свежие зеленые побеги.
— Самый почетный, самый угодный аллаху труд — это труд земледельца… — так говорит старик.
Быстро заживают раны. Грудь совсем уже не болит. Чары снял грязные бинты. Теперь он каждый день понемногу помогает старику в хозяйстве. Жизнь вокруг кажется мирной и тихой. Никто не появляется возле древних стен Карры-кала.
Вечерами сидит Чары у огня и слушает мудрого старика.
А ночами он разговаривает во сне с Рахимовым, Телешовым, Мамедовым, командиром Пельтинем и комиссаром Савицким. Он им что-то объясняет, доказывает. Однажды утром Чары седлает коня и, попрощавшись со стариком, уезжает.
Еще издали Чары заметил, что на станции не все как обычно. Он увидел нескольких особистов, быстро едущих через плац к тому месту, где проводятся политзанятия. Там собралась большая толпа. Серо-зеленые гимнастерки перемешались с красными халатами.
Чары едет мимо караульного помещения и вдруг застывает на месте. Открывается дверь, и, жмурясь от солнца, выходит… господин пристав!
Они смотрят друг на друга. Пристав как будто узнает его и отводит глаза в сторону. Позади пристава блестит штык часового.
Господина пристава ведут туда, где волнуется толпа. Чары едет сбоку. Он видит, что грозный начальник постарел, обмяк и осунулся. На плечах его болтается потертая офицерская шинель со споротыми погонами Он не знает, куда деть свои длинные руки, и нервно сует их то в карманы шинели, то за спину.
Чары садится на то самое место, где сидел он с закрытыми глазами на политзанятиях Но теперь глаза у него широко открыты. Чары не спускает их с пристава, который сидит перед ним под охраной часовых.
Комиссар на своем всегдашнем месте. Он входит в состав особого трибунала, который рассматривает дело бывшего полицейского пристава Дудникова.
Все как на политзанятии Только стол накрыт красной материей и рядом с комиссаром сидят четверо. Один из них в бараньем тельпеке. Да еще сзади, за спиной Чары, больше людей, чем обычно Из всех окрестных аулов приехали сюда представители.
Один за другим выходят свидетели в ватниках и халатах. Отвечая на вопросы переводчика, они говорят тихими голосами, недоверчиво поглядывая то на подсудимого, то на судей. Говорят о сожженных аулах, вырезанных семьях, привязанных к конским хвостам дайханах. Все это делал Шамурад-хан рука об руку со своим верным помощником, вот этим самым, который сидит сейчас, втянув голову в плечи, нервно сжимая и разжимая кулак с рыжими волосами на пальцах.
Чары, конечно, помнит этот кулак; может быть, он даже ощущает во рту привкус крови от выбитых зубов.
Подсудимый время от времени ловит на себе тяжелый взгляд Чары, и в его глазах мечется страх.
Подсудимому предоставляется последнее слово. Он встает, моргает и тупо молчит. Ему нечего сказать.
Председатель читает приговор: "… именем Революции, освободившей народ от гнета царских палачей… к смертной казни".
— Расстрелять в двадцать четыре часа! — добавляет председатель уже от себя.
Всю ночь Чары сидит против караульного помещения и смотрит на дверь.
Не он один не спит в эту ночь. Вокруг станции горят костры. Дайхане хотят увидеть своими глазами, действительно ли расстреляют русские господина пристава…
Когда сереет рассвет, Телешов выстраивает отделение, Дудникова выводят на пустырь за станцией и ставят к старому дувалу. Чары стоит в десяти шагах и ждет.
Жесткий, незнакомый голос у Телешова. Таким голосом он никогда не разговаривал с Чары.
— По классовому врагу… — говорит Телешов. Короткое: «Пли!» — и господин пристав, дернувшись, валится на землю. Чары подходит, смотрит и отходит в сторону. Примолкшие, задумавшиеся дайхане разъезжаются по аулам.
— Вернулся? — спрашивает сестра. — Ты чего же, не долечившись, удрал?! Дурачок…
Она ведет Чары в санитарную теплушку, и он послушно идет за нею. Демидко осматривает рубцы и хлопает его здоровенной ладонью по плечу.
— Здоров як бык!..
После этого он дает Чары два маленьких кусочка металла.
Совсем по-другому встретили Чары в отряде. Командир Пельтинь отвернулся от него. Комиссар строго смотрел прямо в глаза.
— Вот что, джигит, — сказал ему Рахимов. — Если ты хочешь служить рабочим и крестьянам, служи как нужно. У нас тут не аламаны! А за самовольную отлучку из отряда командир дает тебе десять суток ареста. Повторишь — пойдешь под трибунал. Иди переоденься!..
Чары надевает свое армейское обмундирование, тут же отдает пояс, и его ведут в караульное помещение. Он лежит на тех самых нарах, где сутки назад лежал господин пристав.
Не спится Чары. Мерные шаги часового за стеной такие же, как и там, в городской тюрьме. Но это совсем не то. Ведь только прошлой ночью лежал здесь и слушал их господин пристав, которого утром расстреляли. А там, в тюрьме, он выбил Чары зубы…
По классовому врагу!.. Где Чары слышал эти слова? Ах да, их много раз повторял комиссар в то время, когда Чары сидел с закрытыми глазами… Господин пристав — классовый враг. И еще Шамурад-хан. Но с Шамурад-хана раньше всех получит свой долг он, Чары.
Утром Мамедов приносит свежую лепешку. Но начальник караула Телешов забирает ее.
— Служба есть служба… — говорит он строго. — Не царю служим!
Всегда горячий и задиристый Мамедов на этот раз опускает голову и отходит, не сказав ни слова. А через минуту Чары ловит на себе теплый, как всегда, взгляд Телешова.
Встретившись глазами с Чары, Телешов отворачивается. Он по-прежнему суровый и строгий начальник караула. Но Чары не боится его.
Днем Чары работает: чистит картошку на кухне, моет полы в казарме, убирает конюшни, а ночью думает…
Шамурад-хан объявился так же внезапно, как в прошлый раз. Банда у него значительно меньше. Больше он не рискует нападать на железнодорожные станции.
Шакалом петляет он по пустыне, угоняя и уничтожая стада. Где-то в глубине Черных Песков создал он свою базу. И особый отряд уже две недели кружит по его следам.
Неверны эти следы. Вот ступил конь на мягкий сыпучий песок. С верха потревоженного бархана бесшумно оплывает песчаная лавина. Ветер разравнивает ее. И никто никогда не догадается, что здесь только что проехал всадник.
Кони и люди долго пьют холодную и чистую, как слеза, воду. Верблюд сегодня ходит по своей тропе дольше, чем обычно. На этом колодце отряд будет ждать рассвета.
Комиссар замечает, что чабаны здесь хорошо знают Чары Эсенова. Они сидят рядом, задают ему односложные вопросы. Он так же коротко отвечает. Когда заканчивают ужин, один из стариков достает дутар. Он трогает струны, слегка касаясь их всеми пальцами, и вдруг начинает петь резким, сильным голосом песню, совсем не похожую на широкие, протяжные песни русской равнины.
И в этот момент громко смеется молодой красноармеец Копылов. Улыбка появляется еще на двух-трех лицах.
Комиссар внимательно оглядывает всех. Он видит, что внешне спокойный Чары Эсенов натянут сейчас, как струна. Чары смотрит на Копылова, потом переводит тревожный вопросительный взгляд на комиссара. Взгляд этот перехватывает Телешов.
— Ты чего это зубы скалишь? — спокойно спрашивает он у Копылова. — У одного над песней посмеешься, у другого тебе нос не понравится А человечества — вон их сколько, не одна Рязань
— Так я ничего, дядя Степан… — У Копылова сползает с лица улыбка.
— То-то же! Не нравится — не слушай. А смеяться нечего. Тебе смешно, а человека так можешь обидеть, что всю веру у него подорвешь…
Комиссар не спускает глаз с Чары Эсенова. Разговор идет по-русски понимает ли он? Чары уже понимает.
Шамурад-хан затерялся в песках. Может быть, погиб он где-нибудь, засыпанный ими, а может, снова перебрался на ту сторону гор и залечивает там свои раны… Так или иначе, слухи о нем перестали гулять по пустыне. Захватив в разных местах два десятка его приспешников, отряд вернулся на базу.
Там уже ждали его новый приказ и эшелон. Отряду предписано было погрузиться в течение суток для Х отправки на большую операцию в район Ферганской долины.
Тридцать человек должны были остаться на месте. Чары Эсенов полдня беспокойно ходил вокруг штаба, потом зашел и, увидев Рахимова, попросил оставить его здесь.
— Я не буду говорить комиссару об этом, — ответил Рахимов. — Ты записан в список отъезжающих и поедешь с нами. Не хочешь — уходи сразу и не возвращайся!..
Понурив голову, пошел Чары в конюшню, вывел коня и повел к вагону.
— Чего нос повесил? Заходи на остановках чай пить! — крикнули ему из санитарной теплушки.
Он посмотрел туда отсутствующим взглядом и ничего не ответил.
После многих рывков и толчков эшелон тронулся наконец с места. Чары, сидя на корточках у отодвинутой двери, тоскливо смотрел на далекие горы. Он оставлял здесь родной курган с крепостью и неотомщенные могилы своего рода. И Чары, качая головой в такт колесам, едва слышно, почти про себя, запел песню, что пел у колодца старый бахши…
Ничего, он уже уезжал отсюда и возвращался. И на этот раз вернется. Не уйти Шамурад-хану от его справедливой мести.
