ГЛАВА ВТОРАЯ
Буйная зелень раньше всего пробивается между камнями Карры-кала. Еще жмутся к Копетдагу гонимые ветром с севера орды угрюмых туч, а уже нет-нет да прорвется между ними яркий столб солнечного света. И склоны старой крепости покрываются кудрявым зеленым каракулем.
А еще через несколько дней, когда отгремят последние ливни, вся пустыня, насколько хватает глаз с высокой крепостной стены, превращается в бескрайнее зеленое море. Оно шумит и волнуется. Кто назовет сейчас эту степь пустыней, а тем более Черными Песками?!
В одно голубое утро цвет степи меняется, как в сказке. Она становится багряной, кроваво-красной. И старая бабушка Аннагуль, кряхтя и охая, взбирается на крепостной вал и долго глядит вдаль неподвижным зорким взглядом. Отсюда кажется, что какой-то сказочный див вылил в пустыню живую горящую кровь, плеснул ею на скаты кургана, облил горные склоны.
Каждую весну приходит сюда Аннагуль в день цветения маков и тюльпанов. Потом, когда солнце выжигает степь, превращает ее в пустыню, Аннагуль сидит за ковровой рамой вместе с внучкой Бибитач. А когда пустыня становится белой от мягкого мокрого снега, приезжает торговец Ибрагим.
Ибрагим — свой человек. Он, слава аллаху, дает за ковер шерсть, краски и списывает с семьи часть старого долга в сто двадцать рублей, которые взяли они в год удачной покупки жены для ее сына Эсена.
Не один торговец Ибрагим был хорошим человеком. Первый защитник рода людей, живущих у Карры-кала, — всеми уважаемый и почтенный Ильяс-хан. Он богатый, очень богатый и значительный человек. Не раз приезжал к нему в гости пристав. Два раза он принимал у себя самого начальника области, когда тот с группой офицеров объезжал границу. Для русских гостей в его желтом каменном доме отведены отдельные комнаты с кроватями, диванами и столами. Сам же он простой, хороший человек и, не в пример многим другим богатым людям, принимает с почетом каждого, кто приходит к нему в дом.
Рвутся на толстой цепи звероподобные собаки. Сам Ильяс-хан выходит унять их и сердечно здоровается с Эсеном. После установленных приветствий он приглашает его в дом, и тот, снимая чарыки, заходит. Снимает свои маленькие галоши и Чары.
— Большой у тебя джигит! — хвалит его Ильяс-хан. Эсен, рослый широкоплечий мужчина, смущенно улыбается. Он очень любит своего младшего сына. Старший, Берды, уже вырос и сам скоро станет хозяином. Кстати, о нем-то и пришел говорить Эсен.
Но начинать разговор рано. Они сидят и беседуют о самых различных вещах: о последних скачках на празднике, о новом ишане, что приехал вместо умершего, о том, что падают нравы и находятся уже люди, которые забывают старые обычаи.
— Все это с тех пор, как пришли русские! — вздыхает Ильяс-хан. Он не любит русских, но говорит, что нужно уметь с ними ладить. Поэтому и отправил он своего младшего сына Шамурада в Петербург, где он учится на офицера вместе с сыном самого начальника области. Шамурад ему рассказывал, что два раза видел самого царя…
Входит Мухамед, старший сын Ильяс-хана. Говорят, он пьет водку и гуляет в городе с русскими женщинами.
Не в отца пошел Мухамед-хан. Он едва поздоровался с гостем и, даже не взглянув на него, сел в углу прямо на подушку. Лицо у него зеленое. Ночью его привезли со станции еле живого от Белого Мамеда, как называют в ауле русскую водку.
Не любит Мухамед-хан кулов. Он считает, что иг не должен даже рядом сажать возле себя полукровок. Их всего пять семей в ауле — чистых игов, и они быстро потеряют авторитет, если будут якшаться с кулами. Так, пожалуй, дойдет до того, что какой-нибудь кул захочет взять в жены девушку из семьи игов, как случилось в соседнем ауле. Но там быстро осадили наглеца. Воспитанные кулы сами знают свое место в жизни. Тем более должны знать его иги.
Ильяс-хан не спорит с этим. Но он мудр и считает, что лаской и хорошим обращением всегда большего добьешься, чем криком и угрозами. Вот, например, Эсен.
Он знает и понимает, что Ильяс-хан неизмеримо выше его не только потому, что богаче, но и потому, что Ильяс-хан — иг. И любое слово Ильяс-хана — закон, которого Эсен никогда не переступит. А хорошим обращением укрепишь это уважение.
Сначала пьют геок-чай. Потом Курт, счетовод Ильяс-хана, вносит в большой глиняной миске шурпу. По указанию хозяина он специально для маленького Чары приносит желтовато-коричневый сахар. Хозяин с гостем выкладывают на лепешки куски мяса и начинают есть шурпу деревянными ложками. Мухамед-хан не ест.
Снова пьют чай. То, что осталось в миске, передается для женщин, на их половину. Не потому, что у Ильяс-хана мало шурпы — так требует старый закон.
Теперь можно поговорить и о деле. Эсен начинает издалека. Он говорит о своей семье. Не дал аллах ему возможность иметь двух или трех жен, а дал одну. Но он доволен ею. Она родила ему двух сыновей и лишь одну дочку. Два сына — это не так много для мусульманина, но и на том спасибо. Каждый корень пускает побеги. Даже колючка в пустыне и та разбрасывает семена.
Долго говорит Эсен. Терпеливо слушает его Ильяс-хан. Он знает, зачем тот пришел к нему. Недаром каждое утро услужливый Курт докладывает ему не только о его делах, но и о делах каждого жителя аула.
Все законы вежливости соблюдены. Можно переходить к самой сути. И Эсен говорит о том, что пора ему женить старшего сына — Берды. Не говоря уже о том, что ему минуло двадцать лет, их семья нуждается в воде. Достойный Ильяс-хан ведь знает: норма воды стала в два раза меньше, чем в старые годы. Ее едва хватает на огород и десяток лоз винограда. О пшенице и говорить не приходится: нужно покупать. А семья у Эсена немалая. Более зажиточные люди в ауле женили своих сыновей сразу после их рождения и тут же стали получать на них «никах-су» — норму воды на женатого человека. Но у него после рождения сыновей не было денег на покупку для них жен. Если вода вздорожала вдвое, то и жена, приносившая с собой в семью лишнюю долю воды, тоже вздорожала вдвое…
Но сейчас уже деваться некуда. Он, Эсен, не бедняк. У него есть собранные им и старой Аннагуль сто двадцать рублей, есть десяток баранов. Если достать еще рублей сто пятьдесят, можно купить неплохую девушку. Шахскую дочь на эти деньги, конечно, не купишь, но им ее и не надо.
Ильяс-хан прекрасно знает, в каком ауле и у кого собирается приобрести жену для сына простодушный Эсен, но он молчит и сосредоточенно о чем-то думает. Эсен — воспитанный человек. Он ждал ответа с видимым равнодушием.
Ильяс-хан наконец берется рукой за бороду.
— Вот какой ответ я дам тебе, Эсен. Другому, может быть, и не дал бы я денег. Но тебя я знаю и уважаю. Ты человек достойный доверия. Можешь взять эти деньги, и да поможет тебе аллах в твоих начинаниях.
Ильяс-хан делает знак рукой Курту, и тот приносит из другой комнаты сто пятьдесят рублей. Пока он ходит за ними, все молчат. Хозяин берет их у Курта и передает Эсену. Тот с почтением принимает двумя руками зеленоватые бумажки. Завязывает их в платок и кладет за пазуху праздничного халата.
— А условия мои не трудные, — продолжает Ильяс-хан. — Эти деньги будут платой за ту долю воды, что получишь ты на жену своего сына. Считай, что ты продал мне эту воду.
— Но ведь по адату нельзя человеку продать отпущенную ему воду, говорит смущенно Эсен, но тут же спохватывается и опускает голову. Ему становится мучительно стыдно. Он просто забыл, что в последние пять лет Ильяс-хан скупил половину воды у жителей аула. Не подумав, он невольно обидел хозяина в его собственном доме.
Ильяс-хан читает мысли гостя. Он ободряюще треплет Эсена по плечу.
— Этот старый закон до сих пор неправильно толковали, — говорит он ласково.
Эсен задумывается. Что же они будут делать в увеличенной семье без той доли воды, на которую они так рассчитывали? Но Ильяс-хан успокаивает его.
— Я дам тебе свою землю и воду в пользование, — говорит он. — А ты будешь сеять, что я скажу, и половина полученного тобой будет моя. Лет за пять подработаешь деньги и купишь лишнюю долю воды. И аллах не все создавал сразу… — Ильяс-хан долгим оценивающим взглядом смотрит на мальчика, прижавшегося в углу. — Сколько ему лет?
— Десять, яшули, — отвечает отец.
— Что ж, пусть пойдет помогать моим чабанам, и каждый год в моем стаде будет прибавляться по три твоих овцы. А там и его, молодца, женим…
Небо белое-белое, а песок такой горячий, что даже собаки не рискуют на него ложиться. У собак квадратные морды, обрубленные уши и хвост и такая густая шерсть, что самому зубастому волку не добраться до шкуры. Волки и не пытаются этого делать. Волчья голова вся без остатка спрячется в страшной пасти чабанской овчарки. Редкий барс отважится выйти против нее один на один.
Собакам не нужно подниматься на бархан, чтобы увидеть чужого. Они и без того узнают о его приближении за много верст. Пустыня вокруг пахнет лишь высохшей до звона колючкой и овечьим пометом. Любой посторонний запах заставляет собак глухо ворчать.
Огромная отара рассыпалась по пустыне. Кажется, что могут найти здесь овцы, среди раскаленной пыли и безжизненных, мертвых колючек? Но к осени они нагуливают такие курдюки, что им трудно двигаться.
На песчаном пригорке воткнута в землю длинная палка. На ней висит старая кошма. В тени ее на другой кошме сидит старый Аллаяр и пьет чай. На нем толстый стеганый халат и густой тельпек, которые спасают тело от жгучего воздуха пустыни. Когда-то и он бегал в одних штанах, не боясь солнца, как делает это Чары. И у него было ловкое загорелое тело. Таким же мальчиком купил и отправил его в пустыню дед Ильяс-хана, и с тех пор он не покидает ее… Годам к сорока отец Ильяс-хана купил ему жену: одноглазую, рябую и злую, как дух тьмы. Но, видно, продешевил хозяин. Через два года она умерла. Аллаяр прожил еще сорок лет, но больше никогда уже не просил хана о новой жене.
Мальчик подбегает к старику и просит разрешить ему съездить на коне в соседнюю отару… Быстрее ветра летит тонконогий ахальский конь. А Чары видит себя то Кеймир-Кером, то грозным, непобедимым сердаром разбойников из старых сказок.
Ох эти сказки!.. Каждый вечер, когда большой красный шар солнца касается земли, высокие темные столбы встают над пустыней. Издали кажется, что невиданные пожары охватили весь горизонт. Но это не дым. Это высоко в небе стоит в неподвижном воздухе черная каракумская пыль, поднятая многими тысячами острых овечьих копыт. Неистово блея, валит к воде овечья стена. В двух шагах ничего не видать. Горло, нос, уши забиваются сухими непробиваемыми пробками.
А вот и колодец. Глубину его легче всего измерить по узкой верблюжьей тропе. С восхода до заката ходит по ней впряженный в веревку тощий, облезлый верблюд. Никто не смотрит за ним, никто не направляет. Вот он идет от круглой дыры в песке: двадцать шагов, тридцать, сто, сто пятьдесят, пока не показывается из колодца пузатый кожаный мешок. Булькая, течет прозрачная вода в деревянный желоб. Верблюд знает, сколько нужно на это времени. Вот он уже идет обратно. Тонкая веревочная змея локоть за локтем исчезает в колодезной яме. И так все время: туда и обратно, туда и обратно…
Сухой воздух пустыни свободно пропускает звездный свет. Поэтому небо здесь кажется темнее, а звезды ярче и ближе. И до глубокой ночи с другими чабанами слушает мальчик сказки старого Аллаяра о злых падишахах, бедных влюбленных, горячих сердцах и мудрых хитростях вечно юного бедняка поэта…
Зимой холодный мокрый ветер гонит по пустыне низкие туманы. Они насквозь пронизывают старый чопан, обнимают посиневшие голые ноги в размокших от грязи чарыках. И негде укрыться от беспощадного порывистого ветра, проникающего, кажется, в самое сердце…
Пять лет пасет уже Чары хозяйских овец. Он вытянулся, стал почти взрослым. Исчез из глаз веселый, живой огонек: Черные Пески с детских лет приучают быть молчаливым и замкнутым.
А дома плохо. Вчера только приехал с колодцев Чары и не узнал родной кибитки. Три года подряд был неурожай. Хозяин в последнее время заставляет своих арендаторов сеять один лишь хлопок, а его почти начисто выедала тля. Потом пошел мор на овец. Прошлой зимой, закончив последнюю стежку на громадном ковре, тихо скончалась старая Аннагуль. Денег теперь ждать неоткуда. Но хуже всего с водой. Все меньше становится су — норма воды на кибитку. С тех пор как пришли русские, кончились войны. Сеять стали больше, а воды не прибавилось. Из соседних аулов власти переселили уже часть людей в другие края…
Еще раз идет к Ильяс-хану Эсен, взяв с собой младшего сына. Все повторяется, как в прошлый раз. Таким же приветливым и добродушным остался хозяин. Он нисколько не переменился за эти годы. Все то же расположение светится в его глазах. Зато переменился Эсен. Плечи его теперь сильно согнуты, а борода поредела и побелела. Снова идет разговор о старых обычаях, о добрых временах, когда жить было легче. Снова едят шурпу. Только Чары замечает, что, когда отец берет мясо, руки его дрожат, а во взгляде светится голодная жадность.
Замечает это и хозяин И когда речь заходит о делах, он предлагает Эсену самый простой выход из положения. Пусть продаст ему, Ильяс-хану, право на свою последнюю долю воды. Хан не даст ему умереть с голоду. Всей семье Эсена найдется что делать в хозяйстве Ильяс-хана.
Опустив голову, долго думает об этом страшном предложении Эсен. Но хозяин легко развеивает его сомнения. Когда улучшится положение и у Эсена появятся деньги, он легко выкупит обратно свой су…
Слова отца слышит появившийся на пороге Мухамед-хан. Он раскатисто смеется и, не здороваясь, уходит обратно. Старший сын хана теперь всегда пьян…
Через неделю Чары снова в песках. Летом его опаляет горячий, как из тамдыра, ветер пустыни, и поднятая овцами пыль заслоняет от него свет Зимой он дрожит от стужи и сырости Но теперь ему легче переносить все это. У Чары появился друг — смелый и отзывчивый Таган, внук брата старого Аллаяра. Они похожи друг на друга. Таган и Чары, им нельзя было не сдружиться. Оба они пасут тех же овец, оба едят одну лепешку и оба слушают сказки старого чабана.
Для кого это сказки, а для них — вся жизнь, великолепная, огромная, сверкающая изумрудами халифских дворцов, пленительными улыбками шахских дочерей и эмирских наложниц. И они мечтают о том времени, когда подрастут и с шайкой верных друзей-разбойников уйдут на быстрых, как ветер, конях в смелый аламанский набег. И откроются перед ними халифские клады сокровищ, будут робко и застенчиво улыбаться им шахские дочери, а они, гордые, непобедимые, с нескончаемым караваном награбленного добра, вернутся в родной аул. И все будут удивляться их силе и храбрости и будут с почтением кланяться им. Даже сам Ильяс-хан с сыновьями…
Не смог уже больше вернуть свою воду Эсен. Два года он кое-как перебивался. Но на третий год случилось непоправимое.
За неделю до этого коровы и овцы стали проявлять беспокойство. Собаки тоскливо выли, повернув к юго-востоку лохматые головы. Тревожно посматривали туда и люди. Самые невероятные слухи бродили по предгорным аулам.
Буря налетела неожиданно, среди бела дня. Могучее черное облако грозной тенью надвинулось на солнце. Стало темно и страшно. И в ту же минуту сотни тысяч тонн мягкой зеленой слизи обрушилось на поля, сады и виноградники.
Эсен со старшим сыном, женой, невесткой, дочерью и внуками метались у хлопкового поля. Они жгли сухой бурьян, пускали в канавы воду. Но неумолимая свирепая масса в пять минут засыпала все. Зашипели и погасли костры. Всепожирающая саранча навалилась на узкие зеленые полоски. На глазах оголялись ветви. От развесистых свежих кустов оставались лишь прутья, негодные даже на то, чтобы истопить тамдыр.
Но его и не нужно будет топить. Не к чему будет примешивать растущую в заброшенных арыках и вязнущую на зубах траву, которую вот уже два года мелко рубит и запекает в лепешки жена Эсена, верная и работящая Нургозель.
И на этот раз не оставил в беде, выручил Ильяс-хан. Он дал денег и муки. Но закон есть закон. Недаром тысячи лет назад его устанавливали мудрые предки. Взявший в долг и не вернувший в срок обязан со всем своим родом бесплатно работать на того, кому он должен. Рабство длится до тех пор, пока сполна с процентами не будет заплачен долг… Уже следующей весной вся семья Эсена сажала хлопок на хозяйском поле. И уже не половина, а весь урожай шел Ильяс-хану. Год был удачный, и они почти сполна расплатились за наросшие за зиму, весну и лето проценты.
Совсем не узнал сына Эсен, так переменился и возмужал Чары. Он стал крепким и стройным джигитом, с красивыми серьезными глазами… И Чары, приехав из песков, не узнал отца. Согнутый седой старик кряхтел, охал и все жаловался на боль в пояснице и в ногах, которые так много ходили по топкой грязи политого поля.
В семье оставалась единственная надежда. Пятнадцатый год уже живет на свете дочь Эсена — красавица Бибитач. Немалый калым можно получить за такую девушку, и это, как думает отец, может поправить дела. В соседних аулах знают о красоте Бибитач. Два раза уже приходили с предложениями к старому Эсену. Но он отговаривался, боясь продешевить. Да и не в каждую семью можно продать девушку из их рода!
Наконец он согласился. Жил в соседнем ауле дальний родственник Эсена Овезкурбан, состоятельный и уважаемый человек. Он собирался женить своего единственного сына — Халлы. Несколько раз приезжал он на белом ишаке к Эсену и вел переговоры, к которым допускалась и жена Эсена — Нургозель. В один из таких приездов позвали Бибитач и надели ей на шею кольцо из тонкой серебряной проволоки. Отныне она считалась обрученной, и если должна была кому-нибудь принадлежать, то только Халлы либо богу. Горе ей, если будет нарушен этот договор. Горе тому мужчине, кто посмеет нарушить его!
Началось все с того, что шла Бибитач по тропинке с поля и несла на голове миску с зернами молодой джугары. Сзади послышался мерный лошадиный топот. Нельзя женщине идти по дороге впереди мужчины хотя бы за сто шагов. Девушка сбежала с тропинки и взяла в рот край платка.
Но всадник не проехал мимо. Он тоже свернул с дороги и наклонился к Бибитач. От него пахнуло перегаром. Лишь на миг подняв длинные ресницы, она увидела мутные, с кровяными прожилками глаза Мухамед-хана.
Ничего не сказал ханский сын. Лишь тронул камчой коня и поехал дальше.
Недели через две праздновал Ильяс-хан приезд на побывку младшего сына. Ловкий и исполнительный, Шамурад-хан, несмотря на молодость, получил уже чин гвардейского поручика и состоял в личной охране дворца. По старой романовской традиции, приближали к себе цари княжеских, эмирских и ханских сыновей.
Большой той устроил старый хан. Было чинно и тихо, пока не приехали со станции городские друзья Муха-мед-хана: несколько молодых офицеров, господин пристав и трое сыновей самого богатого в области купца. Ящик за ящиком вносились в комнаты. Пустые бутылки выбрасывались прямо из окна.
Вечером озверевший от водки Мухамед-хан заявил, что ему не хватает женщины и он должен немедленно ехать на станцию и в город.
— Неужели не завели себе здесь штучки?.. Не верю-с… Не верю-с!.. Толстый и самодовольный господин пристав погрозил пальцем Мухамед-хану.
Тот вдруг вспомнил о чем-то и, шатаясь, пошел к выходу. За ним по его знаку вышел ханский счетовод Курт.
В ауле почти все уже спят. Только женщины кое-где заканчивают домашнюю возню. Не спит и Бибитач. Большой трехведерный кувшин с надбитым горлышком стоит в углу глиняной мазанки. За день накаляются горы и воздух. Тяжело становится дышать даже в густой тени. А кувшин в сыром углу сохраняет воду прохладной и чистой. Но заполнять его нужно с вечера. И, взяв другой кувшин, поменьше, идет Бибитач к потоку.
На самом краю аула живет семья Эсена. Шакалы порой дерутся за отбросы у самой кибитки. Мимо оставшихся еще у них шести лоз винограда идет за водой девушка в тень шелковицы, растущей возле потока.
Спокойно шелестят кусты. Бибитач наклоняется к воде. Тихим звоном отвечает кувшин на удар холодной струи. Все глуше становится этот звон, пока совсем не замирает. Ловким движением вытаскивает девушка полный кувшин. И в этот момент ее хватают сильные руки. Она вскрикивает. Но большая рука с платком зажимает ей рот, нос, глаза. Ее бросают через седло, и она теряет сознание от удушья.
Просыпается она от предутреннего холода и видит вокруг темнеющие громады башен. Бибитач встает, придерживает на себе изорванное в клочья платье, выходит из старой крепости и медленно спускается к дому. Она не заходит ни в мазанку, ни в кибитку, а забивается в проход между кучей сухой колючки и стеной сарая. Там она дожидается первых лучей солнца. Ласково согревает оно остывшую за ночь землю, брызжет ослепительным светом на деревья, траву, овец, собак. Не всходит оно для одной лишь маленькой девочки Бибитач…
Отец, согнувшись, проходит в сарай. Суровый и замкнутый, берет он кетмень, лежащий возле колючки, но не видит ее… Он знает, что она здесь, та, что звалась его дочерью и даже носила женское имя. Но он уже знает и то, что произошло этой ночью. У него уже нет дочери. Нет ее и у Нургозель, как нет сестры у Чары и Берды. Законы Черных Песков неумолимы… Понимает это спрятавшая в коленях голову и закрывшая ее обеими руками Бибитач. Поэтому она ни на что не жалуется и только тихо, про себя, стонет…
В разговорах, которые пошли по аулу, был упомянут Сангар даш — Камень проклятия. Виновата девушка или нет — неважно. Договор обручения нарушен земля и небо должны отвернуться от нее.
Под вечер вышел из своего большого дома Ильяс-хан. Медленной, степенной походкой идет он по аулу, вежливо здороваясь со встречными. Провожаемый любопытными женскими взглядами, тяжело поднимая ноги из пыли, направляется старый хан к жилищу своего должника и батрака Эсена.
Пригнувшись, входит он в кибитку. Хозяин молча указывает ему место на кошме. Потом Эсен выходит и что-то говорит старшему сыну. Через несколько минут бьется в предсмертных судорогах последний баран, оставшийся у семьи. Перед гостем ставят полную миску жареного мяса, ломают и кладут половинки только что испеченных лепешек. Хозяин съедает первый кусок и больше не ест. Гость съедает два-три куска и тоже отстраняется. Он пробует завязать разговор, но хозяин молчит. Ни слова не слышит от него Ильяс-хан, кроме приглашения есть. Озабоченный, но внешне спокойный, покидает хан кибитку Эсена…
А Бибитач уже не живет на этом свете. Только руки ее еще шарят каждую ночь в отбросах, чтобы продлить ток крови в теле до тех пор, пока совершит она предрешенное. Каждую ночь приходит к сарайчику высокий суровый старик с длинной бородой и направляет ее мысли. Он говорит страшные слова, и, сжавшись в комочек, слушает его девочка. Она готовит себя к необыкновенному дню.
И день этот наступает. С утра, когда все уходят в поле, она собирает у кибитки обрывки старых тряпок и ваты. Все это она навязывает на свое худое, грязное, посиневшее от холода тело. Дико спутаны ее черные волосы. Добела сжаты губы.
Еле хватает в тоненьких руках сил поднять над головой большой жестяной бидон. Противная желтая струя бьет ей в рот и уши, ослепляет и оглушает ее. Ничего, это недолго… Шатаясь, подходит она к горке высыпанных из тамдыра углей и тычет туда кусок ваты…
Страшный живой факел загорается над аулом. Ветер рвет и гонит поверху клочья синего дыма. Дикий, заставляющий дрогнуть и каменное сердце вопль проносится над полями, перелетает стены крепости, достигает гор, ударяется о них и катится над пустыней. Факел бежит через поле, падает и догорает куском черного спекшегося мяса…
А на следующую ночь пропадает из дому старший сын Эсена — Берды. Не ночует дома и Халлы — человек, кому предназначалась в жены Бибитач.
Еще через день привозят Ильяс-хану труп его старшего сына. Сердце его насквозь пробито длинным туркменским ножом. Нашли Мухамед-хана недалеко от станции.
В эту же ночь исчезает из аула семья Эсена. На месте, где стояла его кибитка, валяются лишь старые тряпки и обрывки веревок. Неизвестно, где взял Эсен верблюда, но крупные верблюжьи следы ведут от покинутого дома в пески. По этим следам и бросился десяток всадников во главе с поручиком Шамурад-ханом.
Чары торопит коня. Тревожное предчувствие стискивает грудь. Конь выносит его на бархан и вдруг оседает назад, беспокойно поводя ушами. Справа слышатся выстрелы и одинокий крик. Конь заржал и тронулся. Где-то рядом ему отвечает другой конь. Вот и сам он вылетает из-за бархана и галопом несется к такыру…
Но что это? На длинном ремне волочится за белым красавцем конем человеческое тело. Не думая, гонит вслед своего коня Чары и с налету острым, как бритва, чабанским кинжалом перерезает ремень.
Человек связан по рукам и ногам. Чары разрезает кожаные путы и поворачивает труп на спину. Пустыми кровавыми глазницами смотрит в синее небо старый Эсен, его отец.
Минуту, час или день сидит Чары над мертвым отцом, он не знает. Кто-то трогает его за плечо. Вздрогнув, он медленно поворачивает голову и видит морду белого коня, вернувшегося к своей страшной ноше. На ухе белого косой серп. Такая ж метка на ухе коня Чары. Ведь кони чабанов тоже из ханских табунов…
Чары молча укладывает труп отца на высокое степное седло и тихо едет рядом. Следы белого коня приводят к высохшему озеру. Ровным ослепительным блеском сверкает на солнце соль. Прямо на белой ее пудре лежит убитый верблюд. Рядом валяются поломанные стойки кибитки, черепки разбитой посуды, старый почерневший казан. А вокруг лежит весь род Чары. Стянутый ремнями труп Берды, догола раздетая и окровавленная его жена, двое мальчиков с переломанными спинами и старая Нургозель с рассеченной надвое головой. Высоко в небе парит над пустыней белоголовый когтистый гриф…
Сбылись мечты юности. В смелый аламанский набег идет джигит Чары. Полсотни крепких, выносливых коней поднимают пыль над пустыней…
Не помнит он, сколько дней и ночей провел на соленом озере. Ганлы долг кровью до седьмого колена — будет платить ему род Ильяс-хана. Иначе Чары недостоин будет ходить по земле, дышать, смотреть на небо, называться мужчиной Закон Черных Песков ждет от него, единственного живого представителя рода, получения кровавого долга от рода врага. Отныне не съест он куска хлеба спокойно, не выпьет спокойно глотка воды, пока собственной рукой не зарежет последнего представителя рода Ильяс-хана. А последний представитель этого рода — Шамурад-хан..
Большую облаву устроили на Чары родственники и приспешники Ильяс-хана. Все в ауле понимали, что, пока жив сын Эсена, не может спокойно ходить по земле ни один человек из ханского рода.
Два раза стреляли в Чары, когда он прятался в горах. Один раз чуть не убили его на пороге кибитки старого друга их семьи. И Чары пришлось на время уйти из этих мест.
В соседних краях связался пастух Чары с бандой лихих аламанов. Далекий поход через пустыню на север задумали они. И вот, растянувшись длинной цепочкой, уже скачут через Черные Пески аламаны.
Скачут день, другой, третий… И вот уже усталые до смерти кони еле вытягивают ноги из плывущего песка. Уже кончилась вода в притороченных к седлам кожаных хуржумах, уже видятся им за каждым барханом бескрайние водные глади.
В темную беспросветную ночь доскакали до цели аламаны. Жарко пылают в ночи сухие кибитки. Стон, плач, дикие, истошные вопли. В щепки разбиваются раскрашенные плоские сундуки, вытряхиваются из них праздничные халаты, кетене и серебряные браслеты, бросаются поперек седел рыдающие женщины… А мужчинам нет пощады. Чем больше останется здесь трупов, тем меньше всадников уйдет в погоню за аламанами. И со свистом падают удары направо и налево.
Лежит с рассеченной головой полураздетый дайханин, рядом валяются два его мертвых сына. А там, вдоль горящих кибиток, несется всадник, волоча на аркане задушенного старика.
Нет, не такими представлял себе Чары смелых аламанов, когда слушал у колодца сказки старого Аллаяра! И, закрыв лицо руками, без дороги скачет он от пожаров, крови и проклятий прямо в ночную тьму. Скачет, сам не зная куда, лишь бы уйти поскорее от этой страшной ночи…
