«ПЯТАЧОК»
Лодка, легкая и узкая, как челнок Гайаваты, скользит по течению у самого берега. В ночных тенях, темных и неподвижных от леса и призрачных, меняющихся от облаков, она почти не видна издали. Иногда она скрывается совсем под сенью нависающих над рекой ветвей ивняка.
Смолинцев сидит на корме и помогает течению веслом. Сразу видно, что он вырос тут, на этой реке, и что не раз приходилось ему вот так, упругими взмахами, вести лодку вдоль берега, среди выпирающих из воды сухого чепыжника и старых коряг. Сколько раз один и с товарищами он бил в этих местах сонную рыбу самодельной острогой.
Конечно, тогда все было не так, как теперь.
На носу, на листе старой жести, горели сухие смоляки, а сам он, затаившись у борта, вглядывался в таинственную, освещенную до самого дна водную глубь. На дне шевелились водоросли, чернели затонувшие прутья, поросшие зеленоватой тиной и казавшиеся щупальцами каких-то подводных чудовищ.
И вдруг на фоне маленьких песочных дюн, покрывающих дно, появлялся прямой, как стрела, силуэт спящей щуки или приткнувшегося к обомшелому камню головастого налима. Одно только неверное движение, слабый шорох, неловкий всплеск — и чуткая рыба мгновенно стрельнет в глубину или скроется в тине. С какими предосторожностями опускается в воду трезубец — старая вилка, привязанная к тонкому черенку! Как тихо, не дыша, надо прицелиться, чтобы затем рывком пронзить цель…
И теперь Смолинцев напряжен и чуток. Но совсем, совсем по-другому, чем в те безмятежные дни. Острый слух его ловит каждый шорох, и глаза отмечают всполохи света на противоположном равнинном берегу.
Там, наверное, немцы. Всюду немцы. А где же свои?
Все-таки хорошо, что он придумал пробираться на лодке. Это куда лучше, чем идти пешком: проклятая нога все еще может подвести. Впрочем, сейчас ногу почти не больно. Доктор туго перевязал ее бинтом, так, чтобы лодыжка не могла подвернуться при неловком шаге.
Доктор после того, как запил, валялся на своей тахте еще целых два дня, опять пил спирт, бормотал стихи и ругал французов за то, что они без боя сдали свою столицу.
Но затем, к удивлению Смолинцева, да и Тони, он поднялся рано утром, вскипятил на керосинке воду, тщательно побрился, надел белую сорочку с крахмальным воротником, повязал галстук, почистил щеткой пиджак и шляпу, взял трость и, не говоря ни одного слова, куда-то ушел.
Вернулся он вечером, деловитый, серьезный, весь как бы подтянутый и внутренне и внешне. Он извлек из ящика стола пакет в пергаментной бумаге, разложил на столе карту района и сказал:
— Вот здесь, недалеко от Каменки, в излучине реки, держатся наши артиллеристы. С трех сторон они отрезаны полностью, с четвертой — озеро, вода. Но они все-таки не сдаются. В этом их упорстве есть какое-то безумство. Но, как говорили во времена моей молодости, «безумству храбрых поем мы славу!»
— Я знаю эти места: у нас около Каменки были пионерские лагеря, — перебила Тоня. — Ты помнишь, Смолинцев?
— Еще бы!
— Так вот, — не обращая внимания на дочь, сказал доктор, — надо туда пробраться так или иначе! — Устремленный в упор на Смолинцева взгляд из-под пенсне был серьезен и строг. — Пробраться, найти командира и передать ему вот это.
Он подвинул Смолинцеву пакет в пергаменте.
— Сумеешь?
— А что тут? — Смолинцев тронул пакет, но еще не решился взять его. — Срочное донесение?
Эти слова из каких-то повестей о гражданской войне он помнил с детства и теперь сказал их, ка-к самое значительное, что пришло ему в голову, хотя он и недоумевал: какое от доктора может быть срочное донесение?
— Нет, это совсем другое, — сказал доктор.
Он немного подумал, потом развернул пергаментную бумагу и достал из нее небольшую пачку исписанных карандашом листков.
— Вот слушайте, — сказал он и поправил пенсне. — Это записки пленного немца, которого вы видели в госпитале. Он случайно оставил их в перевязочной.
Доктор стал переводить их прямо с листа.
Весь вечер затем и всю ночь Смолинцев неотступно думал о человечестве. И хотя человечеству, занятому своими обычными делами, было, разумеется, вовсе не до того, что думает о нем комсомолец девятого «а» Миша Смолинцев, он тем не менее не мог отделаться от своих мыслей.
Он чувствовал на себе гнетущую и в то же время воодушевляющую ответственность. Лежа на кушетке между окном и шкафом в квартире доктора Тростникова, он то упрекал себя за то, что упустил пленного немца, то прикидывал на разные лады, что же следует предпринять.
Порой ему казалось, что исход всей войны, и будущее родины, и даже, может быть, судьбы всего мира зависят от того, сумеют ли люди вовремя предостеречь себя от грозящей им опасности.
В ту же ночь у него родилась мысль: пробраться на «пятачок» по реке.
Что именно будет предпринято по ту сторону фронта, как и кому удастся предотвратить и направить развитие последующих событий, он представлял себе не совсем ясно. Но он отчетливо и твердо знал, что делом его комсомольской чести, его прямым и безусловным долгом является немедленно передать сведения, случайно попавшие в их руки, советскому командованию.
Все оказалось так просто! Их никто не заметил. Лодка попалась вполне подходящая. Они отвязали ее от кормы какой-то старой баржи. Тоне тоже хотелось отправиться с ним, это было видно по всему. Она, конечно, не трусиха, в этом он убедился. Вернулась же она за ним в школу тогда, в день смерти Майи Алексеевны. Но Тоня не может оставить отца одного.
Она долго стояла на берегу, когда он отплыл. Силуэт ее виднелся на фоне белесого неба. Где-то под скулой, у шеи, он еще ощущал ее прикосновение. Она немного задержала свои руки, подавая ему рюкзак, и это было почти как объятие.
Как-то она добралась домой? На тумбе при входе в парк уже несколько дней висит объявление немецкой комендатуры: «За появление на улице после восьми часов вечера виновные будут подвергаться расстрелу!»
Расстрел за выход на улицу! Ничего себе!
Смолинцев всмотрелся вперед. Река, казалось, застыла в ночной дремоте, и только по шелесту воды у ветел было заметно, что она струилась по прежнему вся целиком. Большая рыбина выплеснулась из воды, и мягкий звук этот растаял в сумраке, как и легкий круг на поверхности воды.
А рыбы живут себе и даже не знают, что война! — почему-то подумал Смолинцев почти с завистью.
Он плыл вниз по реке уже более двух часов, и то напряженное состояние, которое было у него вначале, постепенно улеглось. Он уже не ждал каждую секунду внезапного нападения и неожиданной опасности.
Но лес кончился, берег стал обрывистей, круче. Смолинцев старался вести лодку вплотную, прижимаясь к неровной глинистой стене, покрытой лунками стрижиных гнезд.
Тут чувствовался ветер, дувший поперек реки. Он вздымал черную, зубчатую рябь на воде, и вода с шумом плескалась о деревянный борт, заглушая все другие долетавшие к нему звуки ночи. Ощущение опасности снова усилилось, и он был рад, когда лодка снова вошла под тени ночного леса, придвинувшегося к самой воде.
Это ощущение острой опасности и одновременно покоя вокруг осталось потом надолго в воспоминаниях Смолинцева.
И опять, как тогда ночью с Тоней, в ожидании доктора, уведенного немцами, он смотрел на звезды в просветах между туч, и обманчивое чувство Какой-то внутренней связи с ними овладело им.
Справа уже начинались плавни. Знакомая «щучья заводь», где в неподвижной, заросшей кувшинками воде в обилии водятся караси и щуки.
— Стой! Брось оружие! — услышал он внезапно совсем близкий окрик.
В тот же миг лодка, ловко схваченная за борт багром, ткнулась в берег, и Смолинцев от неожиданного толчка чуть не слетел в реку.
Свои! — сразу мелькнуло в голове, и он обрадованно и торопливо, боясь, чтобы они не начали стрелять, не выслушав, не разобравшись, начал объяснять, что он свой, что он специально пробирается к «нашим», тем, что у Каменки на «пятачке».
Говоря все это, он уже рассмотрел в темноте стоящих перед ним бойцов в неуклюжих шинелях, один из которых держал лодку багром, а второй направил прямо в грудь ему свою длинную, как пика, винтовку с мерцающим стальным штыком.
— Выходи, — последовал грозный приказ.
Его обыскали без всякой церемонии.
— Кто такой?
— Ну, наш же я, советский, — что вы, не видите?
— Иди вперед. Если побежишь — застрелю.
Ему показали, куда надо идти.
— У меня рюкзак, — он оглянулся на лодку.
— Семенов, возьми рюкзак. Отведешь задержанного к старшине.
Но навстречу им из-за деревьев вышел еще кто-то. Это, должно быть, и был старшина.
— Что тут у вас? — недовольно спросил он.
— Вот задержала, — боец указал на Смолинцев а.
Пришлось опять повторять все сначала.
— А.в рюкзаке у тебя что?
Там оказалось несколько бутербродов в газете, сухари, коробка рыбных консервов «сом в томате».
— Ну, угощай, — что ли, — неожиданно сменил тон старшина. — Я вижу, ты свой парень.
Это были хорошие минуты впервые испытываемого Смолинцевым солдатского братства. Все вчетвером они сидели на плащ-палатке, разостланной под кустом, и ели то, что было у Смолинцева.
Бойцы, должно быть, порядочно проголодались. Это было видно по тому, как они глотали хлеб, почти не жуя, как тщательно вылизывали банку — из-под консервов и грызли сухари.
— Ты сам-то что же отстаешь?
— Ешьте, ешьте, я не хочу, я недавно ел, — уверял он, совершенно счастливый.
Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что теперь все пойдет хорошо.
— Значит, не захотел с немцами жить, к своим подался? Как же узнал, что мы тут?
Смолинцев рассказал про доктора и потом уж о том, как он отстал от матери и, контуженный, оказался в госпитале.
— А вы тут в плавнях? — спросил он. — Я эти заводи знаю, мы сюда за щуками ездили.
Где-то недалеко над речным разливом провыл снаряд и разорвался по ту сторону реки.
— Начали, — сердито сказал старшина и посмотрел на небо. — Что-то с опозданием сегодня.
В кустах у берега зашуршало, и вскоре оттуда, пригнувшись, появился запыхавшийся боец с винтовкой.
— Товарищ старшина, буксир подходит!
— Далеко?
— С полчаса ходу.
— Ладно. Сейчас, — старшина неохотно поднялся и стал свертывать плащ-палатку. — Ну, спасибо тебе, парень, — сказал он.
— А это откуда же буксир? — спросил Смолинцев.
— С «пятачка», от артиллеристов.
— А тут разве не «пятачок?»
— Э, милый, там вся земля с железом перемешана. Тут у нас в плавнях вроде как бы тылы — лазарет и прочее. Сейчас оттуда раненые прибудут.
Он хотел идти, но Смолинцев схватил его за рукав.
— Товарищ старшина, я вам еще главное не сказал, вот смотрите, — он вдруг сел на землю, стремительно скинул ботинок и извлек из-под стельки пергаментный пакет. — Вот посмотрите!
Старшина с недоумением развернул пакет и, нагнувшись, осветил его фонарем под полой своей шинели.
— Тут по-немецки, — озабоченно сказал он. — Надо командиру «пятачка» показать. Откуда это у тебя?
— От пленного одного. Это надо передать обязательно. Я поклялся.
Старшина, нахмурясь, смотрел на него с каким-то новым интересом.
— Так ты за этим и приплыл сюда?
— За этим. И потом я к своим пробиться хотел.
— Ладно, обувайся, посмотрим там.
Небольшой черный буксир наконец причалил к мокрым сваям. На тесовый настил сбросили трап и стали выгружать раненых. Потом матрос струей из шланга смыл кровь с железной палубы, и начали погрузку.
Ветер приносил с берега запахи водорослей и рыбы. На буксирчик внесли несколько цинковых коробок с патронами и три тяжелых ящика с гранатами. Солдат в пилотке и засаленном ватнике, бывший тут за капитана, сначала не хотел брать Смолинцева на пароходик, как невоенного. Но старшина сказал, что у Смолинцев а «особое задание». И эти слова сразу подействовали.
— Обстреливает? — спросил старшина.
— Не без этого! — капитан буксира надвинул пилотку на лоб, презрительно оглядел мутное пространство и сплюнул за борт. — На земле, там хоть укрыться есть где: то бугорок, то канавка; и ранят — так санитар или другой кто найдет после боя, а тут! — он махнул рукой и опять сердито сплюнул.
— Люся здесь? — спросил старшина.
— Здесь. Да нам обратно пора, а то затемно не успеем.
Он посмотрел на восточный край неба и дал команду отчаливать.
— Бывай здоров! — сказал старшина Смолинцеву и спрыгнул на берег.
Довольно долго буксир шел ровным ходом по беспокойной волне. Слева неясно выступали очертания леса. Дул ветер. На палубе было холодно. Два раза принимался дождь, и скоро Смолинцев сильно продрог в своей курточке.
Капитан поманил его к рубке, и когда Смолинцев подошел, достал из-за пазухи плоскую флягу в суконном чехле.
— Грейся, — сказал он.
От глотка водки стало теплее и родилось ощущение уютности и веры в удачу.
По другую сторону рубки сидела девушка санитарка, придерживая на коленях толстую брезентовую сумку с большим красным крестом. Капитан стал уговаривать ее, чтобы она тоже выпила:
— Чего ты боишься, Люся?
— Та не можу я: дюже горько, — отмахнулась она.
— Боишься? Видно, маму не спросилась, как на фронт пошла, — весело сказал капитан.
— Вот и не угадали. Я без мати росла — с батькою. Теперь он привел «мать», да она меня моложе на два года.
Капитан рассмеялся, и санитарка стала смеяться тоже. Черные глаза ее блестели, как маслины.
— Эх, встретиться бы нам с тобой до войны, Люся! — сказал капитан.
На носу, захлебываясь, забил пулемет.
Оказывается, там, за мешками, лежал на палубе пулеметчик.
Санитарка рванулась туда, Смолинцев тоже.
На блеклом фоне предрассветного неба был ясно виден самолет. Он шел совсем близко, прямым курсом навстречу пароходику.
— Задний полный! — отчетливо прозвучал в тишине напряженный голос капитана.
За кормой яростно заработал винт, пароходик. резко затормозил, и бомба, просвистев в воздухе, вздыбила озеро впереди, всего в каких-нибудь трех саженях от форштевня.
Буксир сильно качнуло на крутой волне, он черпанул бортом из озера и снова выпрямился.
Самолет уже скрылся, но — все — и капитан, и пулеметчик, и санитарка — еще долго смотрели на расходящийся по воде пузырчатый след, взволнованно пошучивали и облегченно вздыхали.
Места, которыми они теперь шли, были незнакомы Смолинцеву, но он знал, что река тут сливается с плавнями, а плавни соединяются со многими лесными озерами, и по отдаленности берегов догадывался, что буксир пересекает одно из них.
«Поплутал бы я тут на моей лодочке», — невольно подумал он.
Неожиданно впереди разорвалось несколько одиночных снарядов. Затем огонь усилился, заскользил по волнам бледносиний кинематографический луч прожектора, хотя небо уже заметно светлело.
Снаряды падали совсем близко, но рвались глубоко в воде, выбрасывая вверх седые столбы.
С берега засигналили фонарем. Пулеметчик с лотом в руках протискался к борту и стал мерить глубину.
Снаряды стали падать еще чаще, круг разрывов сжимался.
Пароходик все больше кренило на левый борт, где-то образовалась течь, и он с каждой минутой зарывался все глубже в волну. Пулеметчик и санитарка принялись откачивать воду ручным насосом.
Вдруг пароходик дернулся, процарапал днищем по твердому грунту и встал.
Тонким срывающимся голосом капитан скомандовал:
— В воду!
К счастью, до берега оставалось всего несколько десятков метров. Смолинцев плавал хорошо. Но сейчас он так продрог, что спускаться в одежде в озеро казалось немыслимым.
— Давай, давай, вода не деготь, поплывешь — не запачкаешься, — подзадорила его санитарка и первая, широко, по-мальчишески, взмахнув руками, бросилась в воду и поплыла к берегу. Гимнастерка у нее на спине надулась, как парус.
Смолинцев швырнул в сторону свой пустой рюкзак, крепче подобрал под ремень штаны и поплыл следом. Вода оказалась неожиданно теплой. К тому же скоро под ногами стало прощупываться плотное песчаное дно и можно было вброд идти к берегу.
Откуда-то из береговых щелей и кустов появились бойцы. Они полезли в озеро и буквально на плечах выносили боеприпасы и провизию.
Уже совсем рассвело. Медленно поднявшееся солнце осветило бирюзовую воду озера, и низкий лесистый берег, удалявшийся к чистому горизонту. Было почти совершенно тихо, никто не стрелял, и только печальный силуэт полузатонувшего судна, погнутая мачта и разбитая снарядом труба напоминали о том, что произошло здесь так недавно.
— Пойдем, парень, — капитан тронул Смолинцев а за плечо, и они двинулись по траншее, которая скоро вывела на опушку и потянулась еще дальше поперек сильно вытоптанного, но несжатого овсяного поля.
Боец — должно быть связной, бойко шагавший впереди, не. раз делал знаки, чтобы они пригнулись. Это заставляло догадываться, что противник где-то совсем близко, хотя вокруг по прежнему стояла тишина и незаметно было никаких признаков опасности.
Траншея еле заметно поднималась на небольшой холм. Тут, среди овсяного поля, наполовину врытые в землю и замаскированные снопами стояли на некотором расстоянии друг от друга три полевых орудия — обыкновенные семидесяти-шестимиллиметровки. Все они разместились на внутреннем склоне, как бы таясь от противника.
Траншея повернула влево и, заметно углубясь, ушла под брезентовый настил. Некоторое время они пробирались ощупью в полной темноте. Наконец впереди появился желтый колеблющийся полусвет.
Они очутились в просторном, хотя и низком блиндаже. Вдоль стен здесь были устроены нары из белых березовых жердей, вероятно недавно срубленных. На самодельном, врытом в землю столе горела тонкая восковая свечка. Коптящее пламя ее изгибалось от малейшего дуновения, и тогда по земляным оводам перемещались пугливые тени.
— К вам, товарищ командир, — сказал куда-то в темноту сопровождавший их боец.
И тут только Смолинцев увидел скрытого за пламенем свечи человека, стоявшего во весь рост у — стены в шинели, накинутой на плечи, как бурка, в сдвинутой на затылок фуражке, из-под которой открывался крепкий, решительный лоб, пересеченный вертикальным, свежим еще шрамом. Этот человек был удивительно знакам Смолинцеву. Да неужели это капитан, что был там в госпитале? Конечно. Вон и рука у него забинтована…
— Привез? — спросил между тем командир пятачка, протягивая руку капитану буксира.
— Гранаты только, товарищ командир, ни одного снаряда нет, — .виновато сказал тот.
— Зарезал ты нас! Впрочем, я не мог и надеяться. А вчера мы тут танк подбили.
Он поискал глазами солдата, который привел их.
— Свагин! Стоит там еще танк подбитый?
— А как же, товарищ командир, куда ж ему теперь деться? Только из траншей не видно, с бугра надо смотреть.
Но тут командир пятачка взглянул на Смолинцева, на одно мгновение замер нахмурясь, и вдруг широкая улыбка осветила его лицо.
— О, старый знакомый, как ты сюда попал?
Он шагнул вперед и обхватил Смолинцева правой рукой за плечи.
— Не узнал?
— Что вы, товарищ командир, я сразу вас узнал, — сказал Смолинцев, радуясь, что знаменитый командир «пятачка» тоже сразу узнал его. — А почему вы здесь оказались? Я думал, здесь совсем и не вы!
— Думал! Куда же я денусь? Наткнулся в лесу на брошенную батарею, собрал, кого мог! Вот и стоим тут насмерть. Все будут драпать, тогда и государству ее сдобровать, — он наклонился и достал с нар немецкий автомат, очевидно, тот самый. — Твой трофей храню. Только все патроны поистратил. А (все-таки держу, другим на зависть, хвастаю!
Он рассмеялся. Недавнюю озабоченность его как рукой сняло.
— Да как твоя нога-то, в порядке? — вспомнил он.
— Зажила почти. Я к вам по важному делу, — сказал Смолинцев.
Он наклонился и стал расшнуровывать ботинок.
— Сообрази там чего-нибудь, Свагин. Видишь, капитан промок, да и замерз… Где там наши? Сводку информбюро привезли? — продолжал командир.
— Отходят опять, — капитан буксира уныло махнул рукой.
Командир пятачка сердито стукнул о стол длинной рукояткой автомата.
Наступило тяжелое молчание.
— Ну, что там у тебя такое важное? — спросил он, беря протянутый ему Смолинцевым пакет в жесткой пергаментной бумаге.
— Помните, товарищ командир, немца, в госпитале у нас на перевязке был? Все тогда про него забыли…
— Не до него мне было. Кто же он оказался такой?
— У него были вот эти записки. Их доктор нашел. Мы решили, что их надо отдать нашему советскому командованию. Там они, знаете, что задумали?..
— Погоди-ка, погоди, — перебил его командир «пятачка», к чему-то настороженно прислушиваясь.
Снаружи донесся равномерный гул, глухой и в то же время тяжелый.
Командир вскинул голову. Темные в белых белках глаза его грозно сверкнули. Он нагнулся к маленькому зеленому ящику, стоящему у нар, и взял телефонную трубку.
— Наждак! Наждак! — позвал он. — Багрейчук у телефона!
В трубке послышался чей-то голос, но слов Смолинцеву не удалось разобрать.
— Сколько? — спросил командир. — Да нет, снарядов у тебя сколько? Всего девять? По девять на орудие? Так ты до меня не открывай огонь! Понял? Будем бить только прямой наводкой! Я сейчас!
Он положил трубку и выпрямился.
— Ну вот, этого я и ждал, — сказал он. — Пойдемте, товарищи! Поговорим после боя, а то, чего доброго, обойдет и отрежет!
Он небрежно засунул пакет за голенище.
По той же траншее все торопливо выбрались в поле.
Командир решительно шагал впереди не пригибаясь, придерживая рукой у ворота свою шинель. Смолинцев спешил за ним. Капитан и связной остались где-то сзади.
Глухой и казавшийся таким далеким рокот теперь придвинулся. Близкий выстрел внезапно распорол воздух. Это ударило ближнее орудие.
— Не стреляй! Что я сказал, мать вашу!.. — хрипло закричал командир и бегом устремился вперед.
— Кузьмиченко, кто разрешил? — с ходу набросился он на стоявшего у орудия худого, с перевязанной шеей бойца в ватнике.
— Так мы же прямой! Взгляните, товарищ командир, мы. ему гусеницу перебили!
Командир привстал на станине и посмотрел куда-то за бугор. Лицо его просияло неудержимой мальчишеской радостью.
— Ну, ладно, ладно, — счастливо и примирительно проговорил он и похлопал артиллериста по плечу. — Так и бей до последнего!
В это мгновение где-то совсем рядом раздался короткий ухающий шум, и позади на опушке, прошумев вершиной, рухнуло дерево.
— Ого! — насмешливо сказал командир, — метко берут!
Они пошли по траншее к другому орудию.
Подтянутый, аккуратный боец в каске, в начищенных до блеска сапогах, увидев командира, закричал:
— Смирно! — и, должно быть, хотел отдать рапорт, но Багрейчук предупреждающе махнул рукой.
— Ну что, Федюничев, на твою долю не досталось сегодня? — спросил он.
— Придут еще! — весело отозвался тот. — Снаряды вот только совсем на исходе, — добавил он озабоченно.
И тут Смолинцев, наконец, узнал его. Это был тот часовой, что привел в лазарет пленного немецкого лейтенанта.
Как странно, что они тут еще ничего не знают, не подозревают даже, что это был за немец!
— Товарищ командир, идут! — тревожно сказал один из бойцов, что стоял у самого бруствера.
Все прислушались.
Сплошной, все нарастающий гул, какой бывает от мчащегося по мосту товарного состава, приближался к ним.
— Приготовиться! — быстро оглядывая разместившихся у орудия солдат, крикнул командир «пятачка».
Отчаянное лукавство светилось теперь в его глазах, и только глубокая сосредоточенность лица выдавала напряжение воли.
Заряжающий осторожно, как младенца, поднес на руках снаряд и остановился с ним у казенной части орудия.
Никто не говорил ни слова.
Гул нарастал, напряжение становилось нестерпимым.
Смолинцев взглянул на командира. Он был бледен.
Прошло еще несколько мгновений. Гул придвинулся вплотную, как стена, и уже два-три снаряда, просвистев над траншеей, разорвались где-то у леса. Но орудия все еще молчали, и бойцы с нервным недоумением поглядывали на командира.
— Огонь! — крикнул он, наконец, и рубанул рукой.
И в тот же миг раздался выстрел. Пушка дернулась немного назад. Заряжающий отодвинул затвор, и сразу от гильзы, упавшей на землю, запахло пороховой гарью.
Теперь, когда пушки не молчат, а стреляют, сразу как бы отлегло от сердца, стало спокойнее.
Боец в каске, стоявший рядом со Смолинцевым, приподнялся над бруствером и стал смотреть в поле. На зарядном ящике лежала чья-то каска. Смолинцев надел ее и тоже выглянул из траншеи.
Вот они, танки! До них не более пятисот метров. Не выдержав огня, они разворачиваются, спешат уйти. Только один из них вертится на одном месте с перебитыми гусеницами.
— Снаряды кончились, товарищ командир! — убитым голосом доложил Федюничев. — Один всего Остался, и тот осколочный!
Оцепив зубы, командир думает секунду, другую, третью, затем со злобой швыряет фуражку на землю.
— Подбрось в ствол лопаты четыре песку: последним снарядом взорвем орудие, — приказывает он глухо и добавляет: — Сейчас они снова вернутся. Надо уходить в плавни. Так и скажите всем.
Но что это? Без команды, повинуясь какому-то порыву, бойцы один за другим выбираются из траншеи и с криками несутся к подбитому танку.
Кто-то метнул гранату.
Танк загорелся, и от него, как от жертвенника, поднялся в небо столб черного дыма, смешанного с огнем.
Поддаваясь общему порыву, Смолинцев тоже выскочил из укрытия и что есть мочи побежал вслед за другими.
— Назад! Кто приказал? Хоронись в окопы! — донесся сзади срывающийся хриплый голос командира.
В ту же минуту Смолинцев почувствовал, что земля снова загудела. Справа поперек поля неслись танки. Черные комья летели у них из-под гусениц, огненные языки бились на рыльцах пулеметов.
С необыкновенной болезненной тоской Смолинцев припомнил: не осталось больше ни одного снаряда!
В этот миг что-то со звоном ударило ему в каску, и красная, как раскаленный уголек, искра погасила сознание…
Назад: РАЗГОВОР У КАМИНА
Дальше: СОЦИАЛЬНАЯ ИДИЛЛИЯ
