ДЕСАНТ
За три недели до начала войны в школе закончились экзамены. Постановлением педсовета Смолинцев был переведен из девятого класса в десятый. Он вздохнул с облегчением, так как все время боялся получить переэкзаменовку по алгебре. Правда, забот еще оставалось порядочно: план работы комсомольской группы не был выполнен. Кроме информации Тони Тростниковой о подготовке к пятилетию со дня смерти Максима Горького, в плане числился также доклад Смолинцева о международном положении. Он готовился весьма добросовестно и даже несколько раз ходил для этого в читальный зал клуба железнодорожников, где были подшивки разных газет и журналов.
На доклад, несмотря на то что каникулы уже начались, пришли и комсомольцы бывшего девятого класса, и несоюзная молодежь, и даже два десятиклассника — Иволгин и Шуров, уже окончившие школу и готовившиеся к поступлению в Мореходное училище.
Тетя Сима, школьная уборщица, в новой фланелевой кофте сидела в первом ряду с внуком на руках. Ребенок судорожно сжимал пухленьким кулачком липкую карамельку, грыз ее беззубыми деснами и размазывал по лицу. Иногда карамелька падала на широкую тети Симину юбку, и тогда дитя начинало сердито реветь. Смолинцев поневоле останавливался на полуслове, а председатель собрания Коля Дроздов подымался, стучал по графину карандашом и говорил хмуро:
— Товарищи, президиум просит всех без исключения соблюдать тишину и порядок.
В середине доклада тетя Сима ушла, потому что ребенок набезобразничал ей на юбку. Но скоро она появилась опять и, когда Смолинцев уже окончил и стал пить воду из стакана, спросила прямо от дверей:
— Так что же, война-то будет ли, нет ли? Может, прослушала я, когда уходила?
Смолинцев вернулся к деревянной трибунке, с которой делались все доклады на школьных вечерах, и сказал, что хотя, как он уже указывал, мировые противоречия обострились до крайности, империалисты не осмелятся напасть на нашу страну социализма. А если это даже и произойдет, то ответом им явится мировая пролетарская революция.
— Ну, хорошо, коли так, — удовлетворенно заметила тетя Сима и ушла на двор к пильщикам, которые выпили по случаю субботы и играли на бревнах-в козла.
Между тем Гитлер в те дни уже стягивал свои войска к советской границе.
Роковое известие о вторжении в нашу страну немецко-фашистских захватчиков озадачило, конечно, и Смолинцева. Но он не был склонен разделять охватившую всех вокруг тревогу и упрямо верил, что должны произойти какие-то события, которые все переменят. Ему даже как-то не до конца верилось, что война действительно началась, что это и есть именно война, а не что-нибудь другое.
Так прошел целый месяц. Мировая революция почему-то задерживалась, а наша армия отступала, оставляя врагу родные села и города. Если раньше все, о чем говорили сводки, объявлявшиеся по радио и передаваемые из уст в уста, происходило где-то далеко и казалось все-таки не вполне вероятным, то теперь война придвинулась вплотную.
Как-то среди ночи глухие тяжелые удары потрясли дом, стекла уныло зазвенели, мать выбежала на крыльцо в одной рубашке. Смолинцев тоже проснулся, сел в кровати и в наступившей снова глубокой тишине услышал стук собственного сердца.
За окном сквозь кусты сирени, росшие в палисаднике, виднелась спокойная лента реки (дом стоял у самого берега). Созвездия непривычно переместились. Небо казалось незнакомым, будто весь космос сдвинулся от этих ночных ударов куда-то в сторону.
Ощущая подошвами босых ног прохладу крашеного пола, Смолинцев подошел к матери и на правах взрослого сына обнял ее за плечи.
— Успокойся, мама, пойдем!
На другой день оказалось, что на лугу за школой— как раз на другом краю поселка — разорвались четыре тяжелые бомбы. Их сбросили будто бы без всякой цели, только чтобы освободиться от груза, немецкие самолеты, безуспешно пытавшиеся пробиться к Москве. У места происшествия толпились любопытные. Впрочем, их было немного; население поселка заметно поредело за последние недели. Многие эвакуировались в глубь страны, а те, кто остался, предпочитали отсиживаться по домам. С невольным трепетом рассматривал Смолинцев глубокие воронки, искромсавшие землю.
Два маленьких колокольчика росли на самом краю огромной ямы, образованной ударом бомбы. Пламя взрыва, вышвырнувшее в пространство многотонную массу плотно слежавшейся породы, лишь слегка опалило их. На тонких своих стебельках они пригнулись к земле и остались жить. Как близко пронеслась смерть над слабыми лепестками и как устойчивы они оказались перед ней!
Он думал об этом, когда увидел Тоню Тростникову. Она махала ему с тропинки рукой. Майя Алексеевна велела ей собрать ребят — выносить парты и учебные пособия: в школе будет оборудован госпиталь для раненых фронтовиков. Тоня сказала, что она обошла довольно много домов, но что все ребята уже разъехались, кто куда.
Придя в школу, они увидели Майю Алексеевну, которая одна пыталась вытащить застрявшую в дверях парту. Она то решительно упиралась в нее хрупким плечом, то изо всех сил тянула своими слабыми руками. Как всегда, она хотела взять упорством характера даже там, где требовалась обыкновенная сила.
Тетя Сима, несшая по коридору в одной руке скелет, а в другой — глобус, пришла ей на помощь еще раньше, чем Смолинцев. Одним ударом ноги она вправила парту в дверной проем, затем поставила глобус на пол и, не выпуская скелет, мощным рывком свободной руки вытянула парту в коридор. У этой женщины было поистине могучее сложение, недаром многие звали ее не тетя Сима, а дядя Сима.
Парты сносили во двор и складывали их под навесом. Потом тетя Сима и девочки мыли полы, а Смолинцев таскал воду из колодца, а также выносил грязную воду и выливал на картофельные гряды. Занятие не из самых приятных, но тут уж не приходилось разбираться: всякое дело могло понадобиться для обороны страны.
Когда Смолинцев возвращался домой, его обогнали несколько мчавшихся из-за реки военных грузовиков с брезентовыми верхами. Было тревожно и душно; сквозь поднятую машинами пыль на солнце можно было смотреть не зажмурившись, и оно само казалось огромным глазом, набухшим от напряжения.
Близко за пристанью раздались один за другим два толкающих воздух взрыва. Смолинцев. сразу заметил, что на реке что-то изменилось-Нельзя было понять, в чем дело. Но обрубленные купола церкви, переделанной в кинотеатр «Спартак», и низкие каменные лабазы на том: берегу никогда раньше не были так хорошо видны отсюда.
Воздух опять сильно толкнуло, глухой удар отдался по земле, над рекой взвился столб черного дыма, в котором не поднялась, а, наоборот, осела в воду громадная темная дуга железнодорожного моста.
Мать, обеспокоенная долгим его отсутствием, принялась подогревать простывший обед.
— Уж и не знаю, не уехать ли нам к дяде Андрею, — сказала она, усаживаясь с ним рядом за стол. — Говорят, фронт сюда подвигается, отступают наши.
Словно в ответ на эти слова скрипнула деревянная калитка. Через подворотню с трудом перешагнула их соседка Пояркова и в изнеможении прислонилась к забору. Она была беременна. Ее бескровные губы дрожали, в глазах застыла тревога, на желтом лице виднелись коричневые пятна.
Смолинцев поскорее принес из дома воды, Пояркова выпила несколько глотков, стуча зубами о край чашки, и сказала, что на той стороне реки — в Каменке — немцы, что на станции грузится последний эшелон и, если сейчас не уехать, то будет уже поздно.
— Собирайтесь скорее, вместе поедем, а то я одна пропаду, — говорила она, шумно глотая ртом воздух.
Мать натянула на себя поверх платья бостоновый жакет от своего лучшего праздничного костюма, положила в чемодан юбку, воскресные туфли, немного белья и 400 рублей, — только что полученную пенсию за отца. Смолинцев закрыл окна. В последний раз они оглядели свое жилище и торопливо покинули дом.
Смолинцев тащил чемодан и сумку, а мать вела под руку Пояркову. Они шли не по улицам поселка, а наискосок, через огороды, к водокачке, близ которой был виден товарный состав.
Пояркова несколько раз опускалась на гряды и стонала, и Смолинцев боялся, что она начнет рожать.
Наконец добрались до эшелона. Тут толпилось множество встревоженных людей. Попасть в вагон было невозможно. Кое-как матери с Поярковой удалось протискаться на площадку. А Смолинцев забрался на подножку и ухватился за поручень.
— Воздух! Воздух! — раздался чей-то отчаянный крик.
Послышался ритмический и еще слабый рев мотора, затем стонущий, придавливающий вой бомбы. Она разорвалась на путях, сбоку от эшелона, вздыбив землю и выворотив шпалы и рельсы. Все стали выпрыгивать из вагонов и разбегаться в стороны. Смолинцева столкнули с подножки; он упал на чемодан, и когда поднялся снова, то увидел, что состав, мотаясь на стыках, удаляется, набирая ско-рость. Он бросился вслед, но в это время в ушах что-то треснуло и все во* круг исчезло, будто провалилось куда-то вместе с ним…
Очнулся он в большой светлой комнате, чем-то очень знакомой ему. Но не сразу понял, где находится. Высокий мужчина в белом халате стоял у окна и смотрел куда-то на улицу. Голова у него была гладко выбрита, и когда он повернулся, на переносице сверкнуло пенсне. Где-то я встречал его, но где? — подумал Смолинцев.
— Пока ничего больше не нужно, — сказал мужчина кому-то и прошел мимо койки к дверям.
Это отец Тони Тростниковой — доктор Тростников, — догадался вдруг Смолинцев и мгновенно припомнил все происшедшее. Он хотел встать и дернулся было с кровати, но тотчас тупая ноющая боль, как ток, прошла по всему его телу. Он едва удержался, чтобы не закричать, и судорожно закусил губу.
Немного погодя боль утихла, и, боясь шевельнуться, он стал озираться вокруг. На стене между окнами висел портрет Добролюбова с жестяным инвентарным номерком на деревянной раме. Смолинцев очень хорошо знал этот портрет: он всегда висел в учительской. Недоумевая, взглянул Смолинцев на окна, на потолок, на двери — сомнений не оставалось: он находился в школе, в бывшей комнате для учителей. Его штаны и куртка лежали рядом на табурете.
Дверь отворилась, и вошла Майя Алексеевна; она казалась осунувшейся и похудевшей, но держалась, как всегда, собранно, и на ее бледном лице сохранялось прежнее спокойное и грустное выражение.
— Ну как, Смолинцев? — она положила руку ему на лоб и посмотрела в глаза своим ясным и внимательным взглядом.
Весь вечер и затем до самого утра по дорогам, сходившимся у станции, двигались отступающие войска.
Мимо школы, пыля, двигались тракторные тягачи, тащившие за собой новенькие пушки, бойко громыхающие на свежевыкрашенных зеленых колесах. Обгоняя артиллерию, мчались полуторки; по обочине вдоль поля тянулись санитарные повозки, запряженные лошадьми. Торопливо и молча шагали пехотинцы, ловя на себе испуганные и любопытные взгляды ребят, толпившихся за частоколом, и тоскливые взоры женщин.
Ночью откуда-то появился грузовик с тяжело раненными, весь покрытый пылью и избитый осколками. Он въехал во двор. Тетя Сима с Майей Алексеевной и с девушками из санбата перетаскивали раненых на носилках в седьмой «а», служивший операционной.
О Смолинцеве, понятно, забыли. Он встал, медленно натянул штаны и куртку, нащупал под ногами ботинки и, держась за стену, выбрался в коридор. Дверь в операционную была слегка приоткрыта. Высокие классные окна были завешаны серыми солдатскими одеялами. Большой ярко освещенный стол, стоявший раньше в учительской, был накрыт двумя простынями, и на нем под марлевым покровом угадывалась фигура человека. На табурете в белом эмалированном тазу лежала ампутированная рука с восковой, как у манекена, мертвой ладонью. У самых дверей на носилках хрипло стонал солдат. Стриженая голова его беспокойно ерзала по подушке; запекшиеся, почерневшие губы беспрерывно бормотали что-то. Вот он приподнялся на локте и обвел комнату мутными невидящими глазами.
— Пить!
Из-за перегородки вышла тетя Сима с кувшином в руке.
— Лежи, лежи, нельзя тебе пить, не велено! Ужо вылечишься — попьешь! — заворчала она так же добродушно, как раньше на школьников,
Она обмакнула в кувшине с водой палочку, обмотанную на конце марлей, и, разжав раненому зубы, смочила у него во рту.
В открытое окно было видно, что на дворе повсюду лежали и сидели раненые.
Потрясенный всем этим, Смолинцев вернулся на свою койку и вскоре неожиданно для себя уснул.
Тоня Тростникова в белом халате поверх школьного платья сидела у него на койке, когда он открыл глаза. Лицо ее выражало сострадание и в то же время какую-то значительность.
— Больно очень? — спросила она.
Он отрицательно мотнул головой.
— Ты совсем как настоящий раненый. Тебя на грузовике привезли со станции. Папа говорит, что это контузия.
— А ты почему в халате?
— Я помогала папе при операции.
Смолинцев уставился на нее вопрошающе.
— Ну да. Подавала инструмент и все, что было надо.
— Ты разве не боишься? — Он вспомнил про ампутированную руку в эмалированном тазу.
— Ну вот еще! Я хочу пойти на курсы медицинских сестер. И Майя Алексеевна тоже. Мы уже сговорились, только папа еще не знает.
Она помолчала.
— Там, на крыльце — пленный немец. Говорят, что он сам сдался нашим. Ему будут делать перевязку.
— А кто он такой?
— Не знаю. Послали за переводчиком. Мог бы и папа, но папе некогда с ним говорить.
— Пойдем посмотрим! — Смолинцев приподнялся на локте.
— А ты разве можешь ходить?
— Я уже вчера тут ходил.
Она встала и пошла в коридор, чтобы не мешать ему одеваться.
Немец сидел на крыльце вместе со своим конвоиром, прислонясь к деревянному парапету.
С особенным, трудно изъяснимым чувством разглядывал Смолинцев прямой высокий затылок пленного, его обтянутую потертым зеленоватым сукном спину, словно в них заключалась какая-то нераскрытая еще формула войны. Но нет! Это был обычный человек, такой же, как все, такой же, как они с Тоней. Это казалось удивительным.
Вот пленный повернулся лицом к ним: оно было неожиданно печальным и выражало растерянность и усталость.
На крыльцо вышла Майя Алексеевна и, заметив немца, отпрянула в сторону. Батистовый платок выпал у нее из-за кофточки к ногам пленного. Немец поднял его, слегка встряхнул и протянул учительнице. Но Майя Алексеевна только негодующе взглянула на него, и он в замешательстве положил платок на барьер.
— Пошли! Пошли! — сердито сказал солдат-конвоир.
И оба ушли в дом, очевидно, в перевязочную.
Едва они скрылись, как над полем за школьными огородами показались немецкие бомбардировщики. Все, кто был во дворе, бросились в траншею, заблаговременно вырытую у забора.
Из траншеи Смолинцеву было хорошо видно, как, разворачиваясь, самолеты проносились над школой. Вот один из них, словно для забавы, начал пикировать. Скрежещущий, нарастающий вой железа невольно заставил Смолинцева прижаться к земле. Он видел, что и Тоня и Майя Алексеевна испытывают такой же страх и такое же, очевидно, чувство оскорбленного достоинства и стараются приникнуть к самому дну траншеи.
Но вдруг Майя Алексеевна поднялась во весь рост и принялась сердито отряхивать платье.
— Все-таки как это противно, — гневно сказала она. — Там, в этом самолете, сидит, должно быть, какой-нибудь судетский фашистик в грязном белье, и вот мы готовы лечь и превратиться в ничто!
Тонкое лицо ее вспыхнуло, а затем медленно побледнело, и прямая решительная складка пересекла чистый лоб.
— Я пойду принимать сводку, — заявила она и быстро выбралась из траншеи.
— Подождите, — остановил ее солдат, тоже спрятавшийся вместе со всеми, — если они увидят — будут бомбить дом. Они гоняются на дорогах даже за отдельными грузовиками и подводами, за отдельными людьми.
— Не можем же мы до сих пор оставаться без сводки, — насмешливо сказала Майя Алексеевна.
И вот уже ее легкая фигурка появилась на деревянной панельке у крыльца. В то же время над кронами деревьев показался самолет с оранжевыми оконечностями плоскостей. Три яйцевидных черных предмета один за другим мелькнули под машиной. Послышался характерный нарастающий и давящий свист. Огненные куски металла впились в стены школы, дыхание взрыва вынесло раму, сорвало кусок крыши.
Сквозь пыль и дым Смолинцев увидел Майю Алексеевну. Отброшенная взрывом, она лежала на корнях старого ясеня и упрямым, гордым усилием пыталась выпрямить голову и подняться. Но руки ее, упираясь в мокрую, обрызганную кровью траву, скользили и расползались в стороны…
Когда Смолинцев подбежал к ней, она уже лежала недвижимо, уткнувшись головой в траву, как будто капризничала и по-детски шалила.
Майю Алексеевну похоронили тут же, в школьном парке под липами, на высоком месте, недоступном весеннему половодью.
Из перевязочной пришел доктор Тростников и помогал Смолинцеву копать могилу. Руки у него дрожали, и лопата плохо повиновалась ему. Тоня сидела рядом на траве и плакала.
Бомбардировщики еще два раза появлялись над школьной усадьбой и обстреливали парк из пулеметов. Тогда все трое — доктор, Смолинцев и Тоня — забирались в могилу и в ней пережидали стрельбу. Маленькое тело учительницы лежало под деревом, спокойное лицо ее было устремлено к небу. Как и в последние минуты жизни, она не испытывала страха.
Доктора опять вызвали в перевязочную, потому что с поля приползла колхозница с раздробленным предплечьем и нужно было сделать срочную операцию. Вместо доктора пришла тетя Сима с заплаканным, как бы одеревеневшим лицом и молча взялась за лопату.
В это время над школой опять показались самолеты. И на дороге за школой послышалась беспорядочная стрельба.
Во двор въехал грузовик, и на него торопливо, без осторожности стали укладывать раненых.
Доктор Тростников появился на крыльце в белом халате, с ланцетом в руке и с видом человека, которому помешали работать. Да в сущности это и было так.
Через несколько минут грузовик, переполненный ранеными, рванулся на дорогу и помчался, подымая пыль. Хорошо, что они спешили, потому что к дороге уже бежали немцы и вели огонь.
Из дома вышел раненый с забинтованной головой; левая, тоже перевязанная рука его покоилась на широкой повязке, перекинутой через шею.
— Вишь, храбрецы! Лезут с десантом на лазарет, — сказал он с какой-то пренебрежительностью в голосе.
Он был в командирских галифе, без гимнастерки, в тапочках на босу ногу; ворот его нижней рубахи был распахнут, и из-под него виднелась широкая волосатая грудь.
— Есть тут какое-нибудь оружие? — обратился он к доктору.
Смолинцев еще утром приметил в коридоре под койкой несколько винтовок, очевидно принадлежавших раненым. Он бросился за ними и спустя минуту вынес их на крыльцо целую охапку.
— Стрелять умеешь? — строго спросил его раненый командир.
— Мы стреляли в тире, — пробормотал Смолинцев не очень уверенно и, приняв оружие, заметил с неприязнью к самому себе, что руки дрожат от волнения.
«Майя Алексеевна не испугалась, а я…» — пронеслось у него в голове. Он сердито оттянул на себя затвор: заряжена ли винтовка? Ствол был пуст, но из магазинной коробки пружинка услужливо вытолкнула красную медную гильзу с белым наконечником. Он дослал ее в казенную часть, щелкнул затвором и сразу почувствовал себя гораздо увереннее.
— Идите к ограде, — сказал ему командир.
Он бросил Смолинцеву два подсумка с патронами и крикнул доктору:
— Пробирайтесь через огороды в лес как можно скорее. Забирайте всех, кто может идти! Мы будем прикрывать вас!
Смолинцев помахал Тоне рукой и быстро поковылял к ограде. Там уже лежал на животе в характерной солдатской позе, раскинув ноги и чуть приподняв одно плечо, боец-конвоир. Смолинцев пристроился с ним рядом.
Десятка два немцев в касках и с автоматами разрозненной цепью бежали по полю, но не к школе, а наискосок, к вокзалу.
Далеко впереди за дорогой, то скрываясь в пыли, то выскакивая из нее, мчались мотоциклисты.
Смолинцев не утерпел и выстрелил наугад, просто так, совсем не целясь.
— Не горячись, — сказал, подходя, командир, — отсюда их не достанешь.
Он был уже в сапогах, в гимнастерке, и на ходу застегивал ворот, на котором Смолинцев заметил продолговатую капитанскую шпалу.
Капитан тоже лег на траву, и они стали следить за немцами из-за забора, еще не стреляя, так как расстояние было неблизким.
Так прошло минут десять, может быть, двадцать.
И вдруг с другой стороны школы, от дороги, раздалась автоматная очередь. На деревянной панельке за крыльцом послышался грузный топот.
Долговязый немец с автоматом, показавшимся Смолинцеву отростком тела, вбежал на двор, беспорядочно стреляя. Увидев их у забора, он внезапно остановился и снова вскинул автомат.
Но как раз в это мгновение из окна школы гулко грохнул выстрел. Немец покачнулся и, потеряв равновесие, упал на спину.
— За мной! По одному! — крикнул капитан и, размахивая винтовкой, побежал через двор за угол здания.
Через минуту боец тоже исчез вслед за ним. Смолинцев вскочил.
У деревянной панельки рядом с убитым немцем валялось что-то похожее на большой пистолет.
Автомат! Как только они его не заметили! Смолинцев быстро огляделся по сторонам, подхватил оружие и прямо с налету перемахнул через траншею, в которой еще недавно прятался от самолетов.
Но как неудачно он прыгнул! Резкая, пронзительная боль в правой и без того больной лодыжке заставила его присесть на месте и коротко вскрикнуть. Кое-как, корчась и покрываясь противной липкой испариной, он выпрямил подвернувшуюся ногу. Но чтобы бежать — об этом нечего было и думать. Закусив губу, Смолинцев добрался до угла дома. Ни капитана, ни бойца уже не было видно поблизости. Очевидно, они пробрались по канаве вдоль огородов к лесу. На дороге тоже никого не было видно. И все было тихо, только от станции доносились изредка глухие автоматные очереди.
Протяжный, болезненный стон неожиданно донесся откуда-то.
Смолинцев вздрогнул. В первую секунду ему показалось, что это немец, у которого он взял автомат. Но стон повторился опять, он проникал через окно, откуда-то из глубины дома. Нельзя было уйти от этого стона.
Держась за стену, Смолинцев добрел до крыльца и, содрогаясь от мысли, что его захватят тут одного, пробрался в коридор школы, так хорошо знакомый ему.
Перед распахнутым окном на полу лицом вниз недвижно лежал тот самый желтолицый раненый, что утром просил пить у тети Симы. Смолинцев узнал его по стриженому затылку и широкой марлевой повязке, сползшей с пояса. Рядом с ним валялась винтовка, еще издававшая характерный запах пороховой гари…
Так вот кто спас их, выстрелив из окна!
Смолинцев опустился перед раненым на колени и попробовал приподнять. В странной тишине он услышал мягкий капающий звук и невольно отпрянул, увидев темную, густую струю, медленно растекавшуюся по полу.
Боец дрогнул, захрипел, как будто собирался встать, но вдруг вытянулся и затих. То была смерть, и Смолинцев понял это.
Но в тот же момент он вскочил и прижался спиной к стене: на крыльце явственно раздались чьи-то шаги.
Вот сейчас, подумал он, сейчас… Вот сейчас они придут, и будет конец. Как много надо было сделать в жизни, испытать, достигнуть, узнать. Неужели это конец? А как же мама? Как все ребята?..
— Кто там? — крикнул он хрипло и сам не узнал своего голоса.
Почти с ужасом он вспомнил, что совсем еще не знает, как надо стрелять из этого немецкого автомата.
— Кто там? — опять крикнул он, нащупывая пальцем спусковую скобу.
И тут он увидел Тоню, испуганную, робкую. Она, должно быть, еле держалась на ногах. Глаза ее были широко раскрыты, и губы дрожали, — казалось, она сдерживается, чтобы не заплакать.
— Ах, это ты! — он облегченно вздохнул, но слова прозвучали укором.
Тоня хотела что-то сказать и вдруг опустилась на порог и заплакала.
— Что ты? — растерянно спросил Смолинцев подходя. — Да ты что, Тростникова, ну?
Он, все еще сердясь, наклонился к ней: «Тут и так черт знает что происходит, а она еще плачет».
— Я боялась, что тебя убили, — еле выговорила она всхлипывая. Смолинцев заметил, что влажные глаза ее сверкают счастливым светом, и невольно смутился.
— Пойдем. Папа будет искать меня, они там — в ольховнике.
Она поднялась, косясь на его взъерошенную фигуру и автомат.
— Где ты взял это?
— Взял уж.
— Ты убил кого-нибудь?
Она смотрела на него с ужасом и уважением.
— Нет еще, — пробормотал он небрежно и замер на месте.
Кто-то прошел мимо них по двору.
— Немцы! — прошептала Тоня, и глаза ее стали еще темнее на побледневшем лице.
Отстранив ее, Смолинцев подвинулся к окну: немец в расстегнутом кителе, будто он только что вскочил с постели, стоял вполоборота к ним, шагах в пятнадцати от дома. Вот он наклонился над тем, другим, распростертым у деревянной панельки, затем выпрямился и спрятал что-то в карман.
Смолинцев вскинул автомат и стал целиться, «Вот сейчас, сейчас я убью, убью человека», — мелькнуло в уме. Он ловил мушку сквозь прорезь на стволе и никак не мог поймать. Тоня стояла зажмурясь, крепко прижав ладони к вискам, ожидая выстрела. Но он все еще не мог решиться. А немец уже шагнул в сторону и, словно почуяв что-то, обернулся, должно быть, увидел наведенный на него автомат. Беспомощный взгляд его выразил какую-то странную, почти жалкую покорность.
И Смолинцев узнал его: это был пленный, тот самый, что сидел тогда на крыльце. Он был безоружен, и юноша невольно опустил автомат. Немец попятился и вдруг с кинематографической быстротой метнулся к дровяному сараю, оступился, снова вскочил и исчез за бревенчатым старым срубом.