Книга: Кукла госпожи Барк
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: Примечания

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Еще издали я увидел стройную фигуру девушки. Серый плащ, голубой шарф и большая сиреневая сумка резко выделялись на фоне зеленых кустов буйно распустившихся астр и магнолий.
Зося не видела меня. Опустив голову и чертя кончиком зонтика узоры на красном песке аллеи, она, казалось, ушла в свои мысли.
Я издали залюбовался ею. Эта чудесная девушка никак не была похожа на прислугу, на простую горничную. В ней было что-то свое, свободное, грациозное. Она была действительно очень хороша, и не только хороша, в ее лице была нега, живость и, несмотря на врожденную кокетливость, чистота. Она еще сохранила детскую манеру очень быстро поднимать глаза и смотреть на собеседника прямо в упор с любопытством и жадной пытливостью невинности. Когда же девушка опускала глаза, они казались закрытыми – так были длинны темные ресницы, окаймлявшие большие, чистые голубые глаза.
– Здравствуйте, Зося, простите, что запоздал. К сожалению, эти запутанные аллеи вывели меня совсем в другую сторону.
– Ничего, господин полковник. Я так задумалась, что и забыла о времени, – тихо перебила она.
– О чем же, Зося?
Какая-то тень пробежала по лицу девушки, она быстро и строго глянула на меня и сухо сказала:
– Так, пустяки…
Эта смена настроений, такая внезапная и резкая, насторожила меня. Девушка была или очень наивна и непосредственна или же крайне опытна и хитра.
– Вы чем-то обеспокоены? – участливо спросил я.
– Не-ет!.. Просто случайность… Я вспомнила об одном неприятном для меня письме, и это взволновало меня.
– Не могу я быть вам полезен?
– Нет, – сжав губы, с трудом, еле слышно проговорила она и, пересиливая себя, улыбнулась. – Однако у нас все какие-то невеселые разговоры, давайте поговорим о другом.
Она снизу вверх глянула на меня, улыбнулась и, сразу как-то посветлев и преобразившись, сказала:
– Господин полковник, а ведь я до сих пор не знаю вашего имени…
– Александр, – сказал я.
– Алек-сандр… – с трудом повторила она, вопросительно глядя на меня.
– Петрович, – продолжал я.
– Петрович, – с усилием повторила она.
– Дигорский, – закончил я, с удивлением заметив, что лицо девушки посерело, глаза наполнились слезами.
– Что с вами, Зося? – закричал я.
Она с силой вырвала из моей руки свою.
– Что с вами?.. Скажите, что случилось, что гнетет вас? – спросил я, видя, какой мукой исказилось ее лицо!
– Ни-че-го!.. – с трудом выговорила она, отворачивая от меня свое лицо.
– Нет, что-то есть, не может быть, чтобы вы, такая юная, такая чудесная девушка, играли какую-то вероломную, недостойную роль… Скажите, что с вами? – закричал я.
– Господин полковник, почему вы говорите мне это? – Зося подняла на меня глаза. Лицо ее снова было спокойно, только кончики пальцев теребили зонтик.
– Потому что знаю, что вы сбиты с толку, Зося, потому что полька, любящая свою родину, не может продавать ее врагам.
Она выпустила зонтик, лицо ее потемнело и, отступая назад, она вдруг взволнованно и страстно выкрикнула:
– Вы не ошиблись, я полька! Я люблю свою несчастную Польшу и готова умереть за нее, а вас… вас не-на-вижу!..
Глаза ее, обычно веселые и шаловливые, горели злым, непримиримым огнем. Вся она стала как-то старше и строже и напоминала изящную, готовую к прыжку кошку.
– Да, да… ненавижу. Вы говорите о врагах, готовых купить предателей Польши, а вы сами кто? Вы и есть один из них. Сладкой лестью вы думаете одурачить меня и за моей спиной вести свою подлую игру.
Я наблюдал за нею, в душе изумляясь столь стремительной смене настроений. Нет, она не шпионка, для этого у нее нет выдержки, спокойствия, характера, расчета – первых и элементарных свойств работников разведки. Скорей это была обманутая женщина, оскорбленная в своих лучших чувствах.
– Что вы смотрите на меня? Вы не ожидали в пустенькой хохотушке, в вертлявой горничной, служащей у такой же продажной, как и вы, бессовестной мистрис, увидеть человека, мучающегося за свою распятую, погибающую родину.
– Мы, Зося, русские, спасаем ее! Не они, купцы и разведчики, не банкиры и помещики, а мы, трудовой русский, советский народ, мы спасаем братскую, родную нам Польшу и за ее освобождение проливаем свою кровь на полях Польши и Украины.
– Чтоб сделать советской, чтобы закабалить ее…
– Нет! Чтобы она была свободной, народной, демократической Польшей. Мы хотели бы, чтобы во главе ее стояли рабочие, крестьяне, интеллигенция. Чтобы земли Браницких, Потоцких, Сангушко и Радзивиллов были розданы тем, кто обрабатывает их, а не тунеядцам, графам и князьям.
– Сладкие слова, за которыми идет горькая действительность. Мы много слышали о народе ото всех: и от Пилсудского, и от англичан, и от американцев, и от вас…
– …и от Андерса.
– И от него. Но все это слова, и каждый думает о себе, а народ только работает на них.
– У нас не так, Зося. У нас народ работает на себя, если б это было иначе, то Гитлер раздавил бы нас так же, как Польшу, Францию, как остальную Европу, где народ работает на господ. А у нас их нет, и народ защищает себя, свою власть, свою жизнь и свое будущее…
Зося медленным взглядом посмотрела на меня.
– Откуда вы так хорошо знаете наших помещиков и князей? Или, может быть, вы уже загодя разделили их земли и распределили, где на них будут поставлены ваши колхозы?
– Нет, Зося! У нас много своей советской земли. Нам не нужна чужая земля, мы защищаем и оберегаем свою. А знаю я потому, что читал вашу польскую литературу.
Зося внимательно и не без любопытства посмотрела на меня.
– »Дзяды» Мицкевича и «Конрад Валленрод» – мои любимые книги. Читал и Сенкевича. Много смеялся, читая о пане Заглобе…
Зося еле заметно улыбнулась, и ее насупленное лицо стало мягче.
– Очень люблю «Крестоносцев», «Огнем и мечом», «Потоп» и «Пан Володыевский», а также и все рассказы и повести великого Генрика, вплоть до «Старого слуги» и «Семьи Поланецких».
Зося смотрела на меня, и я видел, как в ней боролись два чувства – горделивой радости за свою родину, за то, что чужой человек так хорошо и тепло говорит о великой польской литературе, и второе – недоверие.
– Читал, конечно, и Жеромского, и Ожешко, и Пруса, и Конопницкую… Знаю и современную вашу литературу, вплоть до Тувима. Горжусь, что великий Шопен – поляк и славянин, восторгаюсь игрой несравненного Падеревского… – взволнованно сказал я. – Мы, русские люди, гордимся, что у вас, поляков, были такие великие воины, как Тадеуш Костюшко, храбрейший из храбрых генерал Ярослав Домбровский, отдавший свою жизнь за Польшу, за Париж, за Коммуну. Мы гордимся и тем, что вместе с Лениным жил и работал сын польского народа, чистый и пламенный революционер – Феликс Дзержинский.
– Пан полковник, – дрогнувшим голосом сказала девушка, впервые за все это время назвавшая меня так, – мне очень приятно, что вы знаете нашу литературу и музыку и наших героев больше, чем я… во всяком случае, ни один из моих американских и английских знакомых и господ никогда не говорил об этом.
– Ведь мы же, Зося, славяне, братья, одной крови и одной матери дети. История и подлые наши цари и подлые ваши крули сеяли вражду и рознь между нами. Пришло время, когда она должна окончиться. Вы, наверное, знаете, Зося, о том, как в старину в Грюнвальдском лесу польские, литовские и русские войска разгромили и нанесли ужасное поражение немецкому ордену меченосцев. Пришло время, и опять русские и польские полки вместе бьют и окончательно добьют проклятую фашистскую гидру. Вы, наверное, знаете, Зося, что на Западном фронте вместе с Советской Армией прекрасно дерутся великолепные польские дивизии. Вот настоящие поляки, истинные патриоты, дети великой Польши, дети, освобождающие свою многострадальную мать. Это не чета продажным бандам Андерса, людям без родины и чести…
– Молчите, молчите! – вся побагровев от гнева, закричала Зося. – Вы… не смеете так говорить о тех несчастных, обманутых людях, которые, поверив вам, думают, что они спасают Польшу… Убийца! Убийца!.. – с ненавистью вскричала она, потрясая сжатыми кулаками возле моего лица.
Тут уж выдержка и хладнокровие оставили и меня.
– Я… убийца? Да что вы, с ума сошли? Кого я убил?
– Не знаете? Хорошо, я напомню вам!.. – проговорила она, впиваясь в меня взглядом. Зрачки ее потемнели. – Моего брата… Лично, сами!..
– Какого брата? – недоумевая, спросил я. – Как ваша фамилия?
– Кружельник!.. А-а, вздрогнули!.. – глядя в мои глаза, крикнула Зося.
Я действительно чуточку подался к ней, припоминая, что где-то совсем недавно слышал эту фамилию. Моя память мучительно напряглась… «Где, где же… откуда я знаю эту фамилию?..» Но я никак не мог припомнить. Я пожал плечами и спокойно спросил:
– Да кого же я убил?
– Моего брата!.. Рядового польской армии Яна Кружельника!.. Вы, именно вы!.. Своими собственными руками убили его… Вы думали, что ваше злодеяние не узнает никто… У-у, с какой радостью я б уничтожила вас, подлый палач!..
Она судорожно искала что-то в сумочке. Найдя скомканную бумажку, бросила ее мне в лицо. Ничего не понимая, я поднял листок и медленно прочел:

 

«Уведомление панне Софье-Ядвиге Кружельник.
Уважаемая панна Зося! По предсмертной просьбе вашего дорогого брата Яна и по великой клятве исполнить его последнюю предсмертную просьбу, я решаюсь написать вам это тяжелое письмо. Крепитесь, дорогая панна! Ваш любимый брат Ян, а мой дорогой друг умер мученической смертью 23-го сего июля, расстрелянный большевистским полковником только за то, что Ян, как истинный сын польского народа, не хотел идти против своей родины и религии. Он сказал, что для него Польша дороже, чем Россия, и что колхозы противоречат принципам католической церкви и никогда не создадутся на польской земле. Этого было достаточно, чтобы мужественного солдата Яна 23-го числа в 8 часов утра расстреляли перед строем обезоруженных польских солдат… Пишу, чтобы вы знали имя палача вашего брата, убил его полковник Александр Петрович Дигорский. Он собственноручно застрелил Яна из пистолета, сказав с усмешкою остальным арестованным польским патриотам: «То же будет и с вами, лайдаки, пся крев». Так как я был самым близким Яну человеком, то и спешу исполнить его просьбу – сообщить вам о его последних часах жизни. Я сидел вместе с ним в тюрьме, он много говорил о вас, вспоминал детство, Варшаву… Я лично сейчас пока на свободе, но думаю, что всем польским патриотам будет худо. Посылаю это письмо через верные руки, которые обязательно найдут вас. Не плачьте…
Юльский».

 

Я рассмеялся.
– Вы смеетесь, изверг!.. – заплакала Зося.
– Успокойтесь, девочка! Я знаю кто, зачем и для чего писал эту фальшивку, и даже знаю, кто передал ее вам. Дешевая провокация, на которую попались вы, Зося.
– Фальшивку? – негодующе закричала она.
– Конечно! Я сейчас докажу это. Только минуточку спокойствия, – и, достав из кармана гимнастерки свою записную книжку, я заглянул в нее, будто бы ища что-то, на самом же деле я с мучительным усилием напрягал память, чтобы вспомнить подробнее о Яне Кружельнике, о котором уже дважды писал Аркатов. Передо мною, как на бумаге, всплыло все то, что сообщал капитан:
– …Рядовой Ян Кружельник из дивизии имени Тадеуша Костюшко, – медленно проговорил я, будто бы читая. Девушка схватилась за сердце и побелела. – Шофер-механик дивизионной автобазы…
– То есть… то есть правда… – мешая и польские, и английские слова, заговорила она. – Янусь действительно учился шоферскому делу…
– …Уроженец города Варшавы, улица… – я сделал вид, будто не разбираю написанного и, поднеся к глазам книжку, глянул на Зосю.
– …улица Яна Собесского, дом двадцать девять, – побелевшими губами подсказала она.
– Точно! Адрес правильный, – сказал я и, закрыв книжку, положил ее обратно в карман.
– Ну! – с отчаянием закричала она.
– Что, ну? Все в порядке!
– Еще глумитесь!.. Теперь я окончательно убеждена, что вы убили…
– Спокойствие, Зосенька. Вы убеждены, что это письмо не фальшивка и что я убил вашего брата?
– Да, да, да! – страстно и убежденно сказала она. – Вы, именно вы убили его.
– А что, если недели через две, самое большее через три, я докажу вам, что все это ложь и что вас обманывают с очень грязной и преступной целью?
– Вы не можете доказать этого!
– Могу!
– Каким образом?
– Ваш брат, Ян Кружельник, живой и невредимый, будет разговаривать с вами и скажет вам, кто и зачем создал всю эту отвратительную провокацию.
Зося отшатнулась.
– Вы… вы лжете!.. Он мертв!..
– Он так же жив, как и вы! Хотите, я устрою вам свидание с ним, как только это можно будет сделать?
– Гос-поди!.. Езус-Мария!.. Хочу ли я? Да если это правда!.. Если брат жив… пан полковник!.. но нет, нет, я не верю вам, вы обманываете меня… Ведь это письмо, я наверное знаю, пришло оттуда…
– Спрячьте это письмо, оно действительно пришло оттуда, но я знаю, кто привез и передал его вам… Это тот самый маленький подозрительный полковник, который приехал к госпоже Барк и из-за которого вы увели меня черным ходом… правда?
Зося посмотрела на меня отчаянным, умоляющим, растерянным взглядом и тихо сказала:
– Да!
– Вот видите, а Юльский, который пишет вам это письмо, шпион, убийца и преступник, связанный одной веревочкой с этим самым Сайксом. И то, что я говорю вам, через несколько дней подтвердит вам ваш брат, честный и действительно мужественный патриот Кружельник. А теперь, Зося, дайте мне честное слово, что то, о чем мы сейчас говорили, останется между нами. Вашей госпоже вы можете сказать, что я ухаживаю за вами, влюблен, словом, все, что угодно, только помните, если вы действительно любите брата, любите Польшу, то ни-че-го, ни-ко-му не говорите о нашем разговоре. Если же проговоритесь, то погубите себя и никогда не увидите Яна.
– Я… я вам не верю… Но, ах, боже мой, как хочу верить! – со стоном проговорила Зося, и на ее глаза снова набежали слезы.
– Надейтесь и верьте. Через недели две вы увидите брата, – сказал я и тихо, очень бережно поцеловал ее в лоб. Я сам не знаю, как это случилось. Еще мгновенье назад я и не думал об этом. Зося вздрогнула, хотела отшатнуться, но, вдруг взглянув мне прямо в глаза, сказала тихо и проникновенно:
– Пан полковник… Не обманите меня… У меня и так нет радости в жизни.
– Зосенька, все то, что я сказал, – правда, а теперь – ваше слово.
– Клянусь моею и Янека жизнями, клянусь счастьем отчизны, что буду ждать, буду молчать и буду верить вам в ожидании моего брата! – И она тихо опустила голову, так близко к моей груди, что я почувствовал ее волосы на своей щеке. Я поднес ее руку к губам и осторожно поцеловал ее нежные, красивые пальцы.
Занятая своими мыслями, она даже и не заметила этого.
– Ох, пан полковник, если… если это все правда… я смогу сделать вам большое полезное дело, но если вы меня обманываете и думаете посмеяться над одинокой, несчастной девчонкой, то… – она побледнела.
– Молчите, молчите, Зосенька! Ни звука. Когда вы увидите брата, вот тогда и поговорим об этом. А теперь идемте в парк. Сделайте веселый, кокетливый вид, чтобы никто не мог заподозрить, о чем мы говорили. На этих днях я скажу, когда вы увидите вашего брата. – Она отодвинулась, пристально, не спуская глаз, глядя на меня, затем вздохнула, отерла набежавшую слезу, и мы тихо направились вперед.

 

 

– Может быть, вы поспешили? – сказал генерал, выслушав мой рассказ о свидании с Зосей.
– С тем, что сообщил о ее брате? – спросил я.
– Нет, с тем, что пообещали показать его. Я не уверен, что это легко будет сделать.
– Но это необходимо.
– Идите-ка пока к себе, Александр Петрович, займитесь своими делами, а я подумаю… поразмыслю, – медленно проговорил генерал, и по его голосу было заметно, что он очень озабочен моим обещанием. Чувствовалось, что он уже начал «размышлять», и мое присутствие только мешает ему.
Работать мне не хотелось, слишком уж было остро и неожиданно бурное, взволнованное объяснение с Зосей. Я просто не мог бы сейчас сосредоточиться. Мне надо было успокоиться и собраться с мыслями. Выйдя в сад и сев в тени большого каштана, я стал рассеянно наблюдать за воробьями, гомонившими вокруг.
Наша работа уже подходила к концу. Подготовительные мероприятия заканчивались. Вся северная часть дороги охранялась нами, наши коменданты и части занимали зону. Возможно, что вскоре мы должны будем вернуться назад. Тут я поймал себя на мысли, что было бы нелегко расстаться с Зосей. Девушка начинала очень нравиться мне. «Вот тебе и концовка «дела о привидениях», – невесело улыбнулся я.
Ничего не надумав, я пошел к себе, прилег на софу и крепко заснул.
Часа в четыре ко мне вошел генерал.
– Извините, что разбудил вас. Как спалось, Александр Петрович? – спросил он, усаживаясь возле стола с микрофоном.
– Плохо… Духота и эти проклятые мошки, а днем… – начал было я.
– А днем Зося и ее хозяйка не дают спать. Ну, ладно, не хмурьтесь, взгляните-ка лучше, что я получил сегодня с утренней почтой. Прелюбопытное письмо издалека…
– Из Москвы? – быстро спросил я.
– Да, исключительного значения и секретности. Вам небезынтересно было бы познакомиться с ним, – протягивая мне бумагу, сказал генерал.
Я сел в уголок и, не отрываясь, дважды прочел его про себя.
Из авторитетных органов сообщали, что на Востоке действительно существует журналистка Эвелина Барк, бесцветно, много и сентиментально пишущая об Ираке и Иране. Однако было интересно также и то, что под псевдонимом «Ирандуст» и «Ориенталия» она до 1939 года работала в непосредственной близости к известному разведчику Чарльзу Клейтону, а с мая 1939 года перешла на «работу» в Разведбюро «Азия-ОС-4», и тут уже ее сводки, доклады и записки решительно отличались от той безобидной псевдо-экзотической чепухи, которую обильно печатала журналистка Барк.
Информационная и деловая переписка разведчицы «Ирандуст», «Ориенталии» была точной, деловой, похожей на боевые отчеты с фронта и уж, конечно, ничем не напоминала слащавое дамское рукоделие Эвелины Барк. Это была ловкая и умная завеса, совершенно укутавшая в своем дыме истинное лицо разведчицы, высоко ценимой разведками двух стран.
Очень, очень немногие из руководителей политики этих стран знали о том, что кокетливая, веселая, несколько легкомысленная журналистка Эвелина Барк одновременно была «Ирандустом» для одних и «Ориенталией» для других и что ее скупые донесения ценились на вес золота и высоко подняли авторитет «женщины Лоуренс», как в похвалу называли ее заинтересованные лица.
– Ну-с, как вам нравится это известие? – спросил генерал, когда я, наконец, оторвался от бумаги.
– Не документ, а разорвавшаяся бомба! – ответил я громко, стараясь, чтобы в микрофоне был явственней слышен мой голос.
– Да… история с географией… – как бы в раздумье произнес генерал. – Я вас попрошу, Александр Петрович, заучить наизусть эти строки и, не показывая никому, положить в сейф. Помните, что никто ничего не знает об этой бумаге.
– Слушаю-с. Я понимаю ее важность, товарищ генерал.
– Что Сеоев? Отправили или он еще здесь?
– В девять ноль-ноль через комендатуру отправляю его в Пехлеви.
– Пока задержите. Вам надлежит срочно выехать в расположение наших войск в зону железной и шоссейных дорог. В этой поездке он может вам пригодиться, ну, а уж после возвращения немедленно же отправьте его в Баку. А теперь идемте в столовую обедать, – вставая со стула, сказал генерал.
Мы едва успели покончить со вторым блюдом, как к нашему столу подошел дежурный офицер и, пригнувшись к уху генерала, что-то тихо шепнул ему:
– Ка-ак? – удивленно спросил генерал, отставляя в сторону вазочку с киселем.
– Так точно! – ответил дежурный, передавая ему визитную карточку.
Генерал прочел, пожал плечами и, как бы в раздумье протянул ее мне.

 

«Всемирно известный иллюзионист, маг и факир Го Жу-цин», – было выведено золотым тиснением на глянцевитом белоснежном картоне. Ниже мелким, очень изящным почерком написано по-английски: «Уважаемый сэр и генерал! Покорнейше прошу принять меня на несколько минут для разговора по поводу прискорбного инцидента, происшедшего на днях.
Готовый к услугам
Го Жу-цин».

 

Я озадаченно взглянул на генерала, глаза которого не менее удивленно смотрели на меня.
– Битый чародей, оказывается, здесь и не думает скрываться в Исфагани…
– Да-а… поразительно, но факт. Ваша правда, Александр Петрович, – все так же недоумевающе согласился генерал. – Но черт его побери! По всем законам и правилам логики этот негодяй должен был исчезнуть из Тегерана… Где он? – поднимаясь, спросил генерал.
– В приемной.
– В каком он виде?
– Прекрасно одет, очень предупредителен, лицо забинтовано, левая рука на перевязи, – доложил офицер.
– Я думаю! – сказал генерал. – Ну, так пойдемте, полковник, знакомиться с крестником нашего сержанта.
Мы задними комнатами прошли в кабинет. Я сел за свой стол, а генерал в кресло у окна.
– Пригласите посетителя, – сказал он вошедшему дежурному.
Офицер открыл дверь и впустил из приемной человека.
– Извините, что явился без приглашения и оторвал вас от дела, – поклонившись нам, вежливо сказал вошедший, – но обстоятельства таковы, что я обязан был, несмотря на увечья, полученные от вашего пьяного солдата, сегодня же явиться сюда.
Я взглянул на генерала. Лицо его было непроницаемо. Он молча показал посетителю на стул.

 

 

Перед нами в почтительной позе стоял небольшого роста китаец с гоминдановским значком на груди, один глаз у него, очевидно, был подбит и тщательно забинтован. Он изящно поклонился и сел возле нас.
– Вы – господин Го Жу-цин? – спросил генерал.
– К вашим услугам! – садясь на стул, ответил гость.
– Черт побери этого сержанта, теперь я вижу, что он действительно был пьян, – обращаясь ко мне, сказал по-русски генерал. Потом, как бы спохватившись, он по-английски спросил китайца: – Вы говорите по-русски?
– К сожалению, нет, ваше превосходительство, только по-английски.
– Очень жаль! Я довольно прилично понимаю англичан, но говорю на их языке с трудом. Попрошу вас вести беседу с господином полковником, я же буду только задавать вопросы, – подбирая слова и слегка запинаясь, сказал генерал.
Даже я, хорошо знавший генерала, чуть было не поверил в его слабое знакомство с английским языком, так мастерски, неуверенно и затрудняясь, составил он свою фразу.
– Пожалуйста, пожалуйста! – прижимая руки к груди, согласился гость и, уже глядя на меня, начал свой рассказ.
– Позавчера утром, когда я готовился к приему записавшихся клиентов, в квартиру неожиданно зашел русский солдат, доложивший ведущему запись слуге, что ему нужно срочно поговорить со мной. Заметив, что солдат нетрезв и от него сильно пахнет вином, слуга попытался назначить посещение на следующий день… но пьяный стал шуметь, требовать немедленного сеанса. Мой слуга хотел урезонить его, но ваш солдат отшвырнул его к стене и ворвался в кабинет, где находился я. В эту минуту я готовил инструменты к сеансу, назначенному заранее двум знатным дамам. Когда я отказал солдату в приеме, он разъярился, изломал аппаратуру и, как видите, – посетитель грустно улыбнулся, показывая на забинтованную щеку, – избил и меня. Если бы не полиция, его буйство могло быть еще ужаснее.
– Спросите его, Александр Петрович, где происходило все это? – спросил генерал.
– На улице Шапура, сорок один, в квартире, которую я занимаю уже третий год, – печально сказал китаец. – А вот и копия полицейского протокола о дебоше, произведенном вашим солдатом у меня в квартире в доме сорок один по улице Шапура, – вынимая из кармана вчетверо сложенный лист, смиренно закончил Го Жу-цин.
Тут же находилась и копия объяснения полицейского Алекпера, служащего ажаном в участке № 7.
Полицейский показал, что два дня назад у него была свадьба, на которую он пригласил сержанта Сеоева, как своего старого кунака. Никого из посторонних не было, только родственники да его начальник, раис-назмие Камал-Хан Гейдари. Го Жу-цина, о котором рассказывает сержант, не было, да и не могло быть, так как ажан Алекпер с ним незнаком. Сержант Сеоев пил много вина и араки, быстро напился и пытался в пьяном виде изображать Го Жу-цина и его фокусы, говоря, что знает эти штуки не хуже самого китайца. Часа в три или в четыре ночи он вдруг решил идти на квартиру к фокуснику, и когда его хотели отговорить и уложить спать, он, человек огромной физической силы, раскидал всех и убежал из дома Алекпера. Что было дальше, он не знает. Правдивость показаний может подтвердить присутствовавший там раис-назмие.
Ниже шла приписка: «Показания ажана Алекпера подтверждаю».
– Та-ак-с! – просматривая документ, сказал генерал. – Все верно. А спросите его, Александр Петрович, как же он говорил с Сеоевым, если он знает только один английский язык.
– Нет, я отлично говорю и по-персидски, – деликатно улыбнулся китаец, когда я перевел ему вопрос генерала, – говоря же его превосходительству «только английский», я подразумевал европейские языки.
– Так-с! – снова удрученно повторил генерал. – Узнайте у него, Александр Петрович, чего же он хочет от нас?
– Возмещения материального убытка и, главное, мне сказали сегодня в полиции, что этот солдат наговорил бог знает чего обо мне… Вплоть до того, что я шпион и русский белогвардеец… В полиции сказали, что его превосходительство заинтересовались этим и запросили сведения обо мне.
– Ладно! – перебил его генерал. – Скажите ему, что возмещение убытков – чепуха. Пьяный солдат действовал по своему, бог его знает, какому поводу и отвечать за него мы не можем… Сержант будет строго наказан, и вопрос о нем закончен. О втором, прошу извинить нас, но я обязан был запросить полицию, так как возникли было такие подозрения… Сейчас же ясно, что все это вздор… Сегодня же приму меры к ликвидации моего запроса.
Китаец вежливо улыбнулся и, низко поклонившись, бесшумно выскользнул из кабинета.
– Проводили гостя? – спросил генерал вернувшегося дежурного офицера.
– Так точно!..
– Ну-с, каков негодяй ваш хваленый Сеоев! – как только мы остались одни, закричал генерал. – В какое положение он поставил меня перед этим паршивым фокусником! Я места себе не находил, слушая о безобразиях вашего любимца…
– Да кто же знал…
– Кто знал! Вы, вы должны были знать! Видите, что получается, когда командиры распускают солдат. – Он подошел к окну, побарабанил по стеклу пальцами и, словно немного успокоившись, сказал:
– Этот урок нам надо крепко-накрепко запомнить…
– Так как вы говорите, два очка не в мою пользу. – Он вдруг расхохотался. – Как раз в мою, именно в мою пользу… у меня сейчас с души спал груз, мне легко стало на сердце. Вы понимаете, что значит появление этого человека? – обхватив меня за плечи, спросил, сияя, генерал.
Мы стояли в саду, а из кустов торчала голова Сеоева, с удовольствием наблюдавшего за нами.
– Понимаю. Этот подставной Го Жу-цин заменяет настоящего, избитого этим дядей, – указал я на сержанта.
– Да, но настоящий Го Жу-цин именно этот… Им снята квартира, им официально приобретен патент на право сеансов и выступлений, он представляет из себя юридическое лицо в этой шайке, и, конечно, он и есть китаец Го Жу-цин, а тот, второй – Кожицин, или как там его еще зовут, тот – основное звено, прикрытое именем и документами этого. Вот почему он якобы переодевается во время своих сеансов в китайскую одежду и гримируется.
– Понятно, – сказал я.
Удивленный Сеоев, перестав ухмыляться, подошел ближе и застыл в позе жены библейского Лота.
– Но и это пустяки… Главное же заключается в том, что господин Сайкс убежден, что надул нас. Я больше всего боялся, что, напуганный разоблачением Сеоева, он прекратит свою игру… Но приход этого молодца говорит о том, что все идет как надо…

 

 

Наутро пришла срочная телеграмма.
Расшифровав ее, мы прочли:

 

«Вчера вечером патрулями, охраняющими железнодорожный участок сектора Миан-Кух-Ниала, были замечены трое неизвестных. Задержанные показали, что они крестьяне села Сиях-Руда и идут на заработки в Тегеран. Отпущенные после допроса удалились. Спустя час сорок минут невдалеке от тоннеля Фирузкух были обнаружены еще двое неизвестных, назвавшихся жителями Мазандеранского края. При обыске у них обнаружено ничего не было. Один из задержанных, хотя и хорошо изъясняющийся по-ирански, не похож на настоящего перса. Оба находились под караулом на посту 1 – 22. Среди ночи один из них, отпросившись на двор, при выходе из помещения набросился на сопровождавшего его караульного и, сбив его с ног ударом кулака, пытался бежать, но был убит дежурным Рудаковым. Спустя час одиннадцать минут возле станции Чанах был остановлен в 3-х километрах от тоннеля поезд № 101, на котором, согласно заявлению бригады, были замечены подозрительные лица. Эти люди, несмотря на то, что они имели проездные билеты до Харала, незаметно сошли где-то в районе тоннеля Фирузкух. Поездной военной охраной и лицами, сопровождающими грузы, были осмотрены вагоны и обнаружено следующее: в багажном вагоне № 4/101 – мина с часовым механизмов, взрыв которой был намечен на 8 час. 22 мин. утра, то есть в тот самый момент, когда поезд должен был находиться в пути, на самой середине тоннеля Фирузкух. Поезд был вновь тщательно осмотрен и лишь после обследования прошел через тоннель, продолжая свой маршрут на Бендер-Шах, с опозданием на 7 часов 44 минуты.
Начальник участка инженер-майор Скворцов.
Командир охранного батальонного участка
капитан Руденко».
– Итак, Александр Петрович, придется совершить поездку в горы, – сказал генерал. – Посмотрите на месте обстановку, опросите диверсанта и…
– Когда прикажете ехать?
– Да чем скорей, тем лучше. Хоть завтра, – подумав, сказал генерал.
Но ехать в район тоннеля пришлось раньше. Снова вошел дежурный офицер с радиограммой. Генерал прочел и передал ее мне.

 

«Сегодня в 11 час. 03 мин. высланными в район тоннеля Фирузкух патрулями были обнаружены две вооруженные группы людей. Первая, в количестве семи человек, открыла с дальнего расстояния огонь по нашему патрулю, вторая же, из трех человек, прикрытая завязавшейся перестрелкой, стала быстро уходить в горы, в сторону села Такхаз. Вызванные конные разведчики с боем настигли убегавших. Один из них был убит, другой захвачен в плен, третий скрылся. Первая группа злоумышленников после получасовой перестрелки рассеялась в горах, оставив на месте четыре английские десятизарядные винтовки с патронами. У нас потерь нет. Захваченный диверсант находится под строгим караулом на посту 1 – 22. Ожидаю указаний.
Командир охранного батальона участка
капитан Руденко».

 

– События не ждут и опережают нас, – сказал генерал. – А что, если бы…
– …выехать сегодня вечером?
– Именно! Теперь уже не только один, а двое диверсантов будут перед вами и не «подозреваемых в злоумышлении», а захваченных на месте в бою и с оружием в руках.
– Вечером выезжаю, – сказал я.
– Отлично! Берите с собою майора Крошкина, Сеоева и двух солдат. Желаю успеха, а теперь давайте займемся подготовкой к вашей поездке, – сказал генерал.

 

 

Тегеранский вокзал Трансиранского железнодорожного пути невелик, довольно чист и наряден. Двое ажанов с безразличными лицами стоят возле входа. Кланяясь и выжидающе глядя на нас, по перрону проходят носильщики или, как их здесь называют, «мути». Расшитый позументами железнодорожник важно шествует мимо, не глядя ни на кого. На запасных путях пыхтят паровозы. Оживление и все увеличивающаяся толпа говорят о том, что скоро подойдет поезд.
У нас еще сорок минут. Я иду в зал вместе с майором Крошкиным и Сеоевым. Сопровождающие нас ефрейтор Демин и рядовой Топуридзе остаются на перроне.
Зал ресторана довольно вместителен; везде пальмы, цветы, белые скатерти… Свет в него проникает сверху, через застекленный потолок. За столиками группами расположились отъезжающие: четверо американцев, несколько англичан, швед-миссионер, трое сестер-монашек из общины «Сент-Лазар». Высокий, скуластый американец-летчик с двумя рядами планок, пересекающих его грудь, шумно завтракает. Ряд разнокалиберных бутылок украшает его столик.
Изредка до нас долетают возгласы летчика, его друзей и хрипловатый голосок провожающей его девицы из «Женского военного корпуса». Она подвыпила и все пытается запеть песенку, но никто не поддерживает, все заняты напитками и воспоминаниями о перелете из Индии.

 

– Красавицу Мей поднял сильный парень,
Чтоб отнести ее к себе домой…

в который раз запевает девушка.
В отдалении от европейцев сидят пассажиры-иранцы, они пьют только чай, заедая его кексом и печеньем. Уезжая из дому, запасливые и экономные персы припасли еды минимум на три-четыре дня, зачем же им тратиться на ресторанное угощение.
Мужчины иронически переглядываются и подмигивают друг другу, не сводя глаз с хорошенькой пьяненькой американки, уныло и монотонно бубнящей одни и те же слова:
– …Чтоб отнести ее… домой…
Женщины с деланным безразличием макают печенье в чай, успевая быстро оглядеть всех находящихся в зале.
– А я вам говорю, что эта проклятая страна должна быть благодарна нам, англичанам. Мы не жалеем денег, чтобы вытащить ее из средневековья, – говорит один из англичан. – Уже сто с лишним лет, как наше золото оплодотворяет эту забытую богом землю…
– Из которой вы выкачиваете нефть, – неожиданно говорит американка, переставая петь.
Американцы дружно хохочут.
– Браво, Мод!.. Нокаутировала британца, – одобряюще говорит кто-то из них.
Англичанин шокирован, он с оскорбительной вежливостью холодно кланяется в сторону девушки.
– Я не отвечаю лишь из уважения к очаровательной мисс, – цедит он сквозь зубы.
– А ты валяй, говори, если можешь! – размахивая рукой, кричит летчик.
Англичанин пожимает плечами и молча садится, отворачиваясь от шумной американской компании.
– То-то! – смеется летчик. – Сказать-то и нечего, но вы не волнуйтесь, сэр, теперь конец вашим заботам об этой стране.
Американцы в восторге топают ногами и хохочут. Летчик азартно стучит бокалом по столу. Стекло со звоном разлетается, виски стекает со скатерти на пол.
– Аминь! Вот так лопнут и ваши заботы об этой «проклятой» стране, – вызывающе говорит летчик.
Англичане молчат, потом спокойно встают, один из них бросает подбежавшему официанту деньги, и они все, не спеша, чинно уходят под свист и вопли американцев.
– Поразительное единство союзников, – говорит майор Крошкин, показывая глазами на замерших от неожиданного и приятного развлечения иранцев.
Поезд шел по желтой, унылой степи. В отдалении курились дымки, темнели редкие села. Туманная мгла покрывала горизонт. Было душно, в открытые окна вагона дышала начинавшая накаляться степь.
– Жарко! – обтирая потную шею, сказал я.
– Ничего. Скоро подъем, а там, в горах, будет совсем другое, – успокаивающе сказал майор Крошкин.
Поезд замедлил бег, показались строения. Это была станция, жалкое подобие настоящей. Платформа, крытый навес, за путями два желтых глинобитных домика, сарай. Возле переезда стоял босой, оборванный сторож с зеленым флажком в руке. Два деревца и чахлые кустики бросали жалкую тень на опаленную землю.
Паровоз засвистел, сильней задышал паром и, делая небольшой поворот, повернул влево. Степь сразу же отошла в сторону. Мы подъезжали к горам.
– Отсюда до Бендер-Шаха все станции, мосты и тоннели охраняются нашими войсками, – пояснил майор.
Поезд шел тише, колеса медленней катились по рельсам, с натугой дышал паровоз. За окнами стали подниматься холмы, показалась зелень, на склонах запестрели цветы. Прохладный ветерок ворвался в душное купе.
– Хо-ро-шо! – с удовольствием сказал Крошкин, вглядываясь в меняющийся пейзаж.
Теперь поезд шел между скал, дико вздыбившихся вокруг. Ручейки сбегали с них, просачивающаяся подпочвенная вода стекала с утесов, свисающие корни и переплетенные травы покачивались под ветром. На одном из поворотов мелькнул наш патруль, обходивший свой участок. Серьезный, с внимательным лицом, обходчик шагал рядом с ними, сопровождаемый железнодорожником-иранцем. Миг – и вся группа осталась позади.
– Порядок! – удовлетворенно сказал Сеоев, застегивая ворот гимнастерки, и, видя мое смеющееся лицо, разводя руками, сказал:
– Свежо, товарищ полковник!
– Вы поглядите, что будет дальше, – ответил майор. А поезд тем временем поднимался все выше, рисуя зигзаги, восьмерки и круги, взбираясь на раскинувшиеся горы. Было как-то странно видеть и чувствовать столь разительную перемену климата. Всего лишь час-полтора назад мы изнемогали от удушливой, полутропической тегеранской жары, а сейчас свежий прохладный воздух обвевал нас с головы до ног. Зеленые скаты гор были усеяны цветами, густые кусты окаймляли дорогу. Мелькали фигуры наших солдат, охранявших путь.
– Да, тут дело другое! – восхищенно сказал сержант, показывая на строгие фигуры солдат.
Поезд поднимался над ущельями. Скалы и кручи мелькали за стеклами окон. Крутые отроги гор уступили место утесам.
– Скоро пойдут тоннели, – сказал майор, – видите, все чаще встречаются патрули.
– А много ли тоннелей?
– Более двухсот, общей длиной в восемьдесят три километра.
– О-о, тут действительно есть что охранять!..
– И что взрывать! – добавил Крошкин. – Этот Фирузкухский тоннель самый длинный из всех. В нем три километра длины, но знаменит он не только длиной, но и тем, что его уже в третий раз пытаются взорвать. Первый и второй раз германо-иранские, а теперь и… – майор сделал рукою жест, – и еще кое-какие фашисты. Я уверен, товарищ полковник, что лица, которых задержала наша охрана, в основном будут персы из «Меллиюне Иран».
– Ничего! Мы разберемся… – сказал я.
На одной из станций во время пятиминутной остановки поезда на дебаркадере нам повстречался летчик-американец, который вчера вечером так «мило» беседовал с англичанами.
Теперь он был трезв, приветлив и по-воински подтянут.
Завидя меня, он подошел, отдавая честь.
– Разрешите представиться. Капитан военно-воздушных сил Лирайт. Прошу извинить, полковник, вчера я немного пошумел в вашем присутствии, но терпеть не могу лицемеров, к тому же перехватил смеси из виски, джина и персидского вина.
– Пустяки! Как себя чувствуете, капитан? Куда держите путь? – пожимая ему руку, спросил я.
– В Бендер-Шах. Я сопровождаю авиагрузы, идущие в этом поезде в адрес Советов. Моторы, запасные части и прочее, – ответил летчик. – Совершаю уже в третий раз такую поездку.
– Бывали вы когда-нибудь в России?
– Нет, не приходилось, но очень хотелось бы побывать. Во всяком случае я питаю уважение к вашей великой стране… Этому меня научили дела и достижения таких людей, как ваши Чкалов, Громов, Водопьянов и Байдуков.
– В Америке тоже много прекрасных авиаторов. Нам знакомы имена Бэрда…
Лицо американца просветлело.
– Мне приятно это слышать, сэр. Ведь вы не летчик, но, оказывается, хорошо знаете наших храбрых парней. Очень сожалею, что вчера я не выпил за ваше – здоровье.
Я засмеялся.
– Упущение это невелико и легко поправимо.
– Совершенно верно, господин полковник. После того, как грузы будут сданы и я закончу свои официальные обязанности, непременно разыщу вас в Бендере, – сказал американец.
– О! Это похвальная черточка! Не часто встречаешь людей, так строго и серьезно относящихся к своим обязанностям.
Американец помолчал, затем, сняв о головы пилотку, показал на огромный шрам, шедший через его голову.
– Видите, сэр. Мне надо было получить на всю жизнь вот это напоминание для того, чтобы стать образцовым солдатом, – он надел набекрень пилотку. – Это я получил в воздушном бою на Гавайях, когда в пьяном виде поднялся в воздух и меня легко сбил какой-то японец. Теперь уже я не поднимаюсь в небо, а сопровождаю военные грузы на земле и только хожу по аэродромам.
Перс в белой рубашке и защитных штанах прозвонил в колокол.
– Не прощаюсь, сэр. Мне приятно будет навестить вас, с вашего разрешения, – сказал американец, и мы разошлись по своим вагонам.
Опять за окном поплыли утесы, скалы и камни. Отсюда начинался крутой подъем вверх, и на станции Пяндж-Ата к поезду присоединялся второй локомотив. После двухчасового медленного и трудного пути мы подошли к первому тоннелю Кучик-Дест – протяженностью всего в 300 метров. У тоннеля поезд остановился. Советский патруль стоял у входа. Вооруженные солдаты прошли по вагонам, проверяя окна и выходы. Расставив солдат на площадках, командир патруля дал знак, и поезд медленно вошел в тоннель.
– Порядок! – удовлетворенно сказал Сеоев.
Спустя немного, темнота стала редеть, свет пробился сквозь окна, электричество погасло и поезд вырвался из тоннеля.
– Первый, – отмечая в блокноте, сказал Крошкин, – а еще их до Фирузкуха восемь.
Отойдя метров на полтораста от тоннеля, поезд остановился, и солдаты сошли с него. Я вышел на площадку. Часовые стояли у насыпи. Вездеход «виллис» бежал вдоль дороги. Из солдатских землянок, чуть высившихся над землей, тянул дымок. У входа в тоннель и вдоль дороги виднелась колючая проволока. На кустах белело выстиранное солдатское белье. Несколько солдат сидело на траве, поглядывая на нас.
– Прямо, как во втором эшелоне, – засмеялся Сеоев.
И правда, эта давно знакомая, ставшая родной картина несложной солдатской жизни очень напомнила мне будни фронта. В довершение всего из-за холмика потянуло запахом солдатского борща, и неожиданно из землянки выглянул повар в белом колпаке, переднике и с черпаком в руке.
Постояв минуты полторы, поезд снова пришел в движение, засвистел паровоз, залязгали буфера, и вагоны медленно покатили мимо высыпавших на обочины насыпи солдат.
– Несут службу советской Родине вдалеке от нее… Хорошо, исправно несут, – сказал Крошкин, тепло оглядывая солдат.
В течение нескольких часов мы поднялись высоко над уровнем моря. Под нами были утесы и скалы, иногда слева или справа с ревом бежал горный поток, сверкая брызгами и исчезая в камнях. Особенно живописна стала дорога, когда мы, миновав еще несколько тоннелей, пронеслись по переброшенному над пропастью стальному мосту. Внизу гремели горные ручьи, совсем невдалеке, цепляясь за обломки скал, лениво ползли обрывки серых облаков.
Поезд пробежал по мосту, на котором в строгом безмолвии застыли советские солдаты. Окутав их паром и свистом, поезд ворвался в тоннель и, вынырнув из него, снова взбежал на стальные ажуры второго моста, переброшенного с одной скалы на другую. Ниже пенился и искрился брызгами водопад. Клубящиеся воды в бессильной ярости с грохотом низвергались с кручи туда, где на расстоянии трехсот метров пенилась и ворочалась клокочущая река. Это был Кара-Диван, «черная, бешеная», как ее прозвал народ, или Херас-Пей, как она значится на карте.
– Какая дикая и необузданная красота! – в восхищении сказал Крошкин.
Мы стояли у опущенного окна замерзшие, потрясенные, не в силах оторвать глаз от этой буйной, первозданной, хаотической красоты, которую человек, если и не покорил, то во всяком случае провел по ней первую борозду техники и культуры.
– И тут русский солдат, – в восхищении проговорил майор. – Что сделали бы эти диверсанты с этой чудесной дорогой, с этими чудо-мостами, с прекрасными тоннелями, если бы их не охранял и не защищал своей грудью советский человек!
Сеоев молча и внимательно всматривался в мелькавшие утесы, пропасти и дикие нагромождения скал. Лицо его было напряженно, но глаза горели теплым и светлым огнем.
– Как у нас в Осетии, товарищ полковник, – тихо сказал он. – Вот это место совсем как в Куртатинском ущелье…
А поезд все бежал вперед, пыхтя паром, лязгая буферами и шумно дыша. И во весь его долгий путь, и на деревянных помостах временных станций, и у тоннелей, и среди скал, – повсюду мы видели советских солдат, железнодорожников с красными бантами на груди. Дорога надежно и прочно охранялась.
– Перевал пройден, теперь пойдет небольшой спуск, а там и самый Фирузкух, – сказал Крошкин, показывая по карте станцию и тоннель, к которым мы держали путь.
Скалы уступили место покатым склонам гор, голубое небо, зеленая трава и дымящийся горизонт открылись перед нами. Издав протяжные гудки, поезд, замедляя бег, подошел к станции Фирузкух, в полукилометре от которой начинался тоннель.
Станция была невелика. Несколько домов были раскиданы по полям. Серое станционное здание, багажный сарай, приземистая, казарменного типа, постройка протянулась вдоль полотна. На перроне – наши и иранские железнодорожники, дежурный в красной фуражке, две медицинские сестры, лейтенант с неестественно напряженным взглядом, устремленным на подходящие вагоны. Несколько крестьян стояло возле семафора, ребятишки бегали, размахивая руками, продавец тыквенных семечек, риса и вяленой рыбы со своим лотком примостился на площади. Крестьяне что-то говорили между собой, улыбаясь и кивая в нашу сторону.
К нам подбежал лейтенант и, пристукнув каблуками, четко отрапортовал:
– Товарищ полковник, младший лейтенант Косарев прислан для сопровождения вас к месту происшествия.
– А далеко оно? – пожимая ему руку, спросил я.
– Никак нет! В этом доме, – показывая на серое, вытянутое вдоль площади здание, сказал он.
– Задержите поезд до моего распоряжения, – приказал я коменданту станции.
– Слушаю-с! Сейчас отдам распоряжение поездной команде, – ответил тот, следуя за нами по перрону.
Мы вошли в здание, у дверей которого стоял часовой. Командир охранного батальона капитан Руденко, человек с седеющими висками и свежим, молодым лицом, встретил нас. Отрапортовав о случившемся, он провел нас в комнату, где находился задержанный диверсант.

 

 

Арестованный не был иранцем, хотя одет он был так, как обычно одеваются небогатые персы: в серую дешевую пару, поверх которой – суконная верблюжья аба, на голове темный «кутук». Он медленно поднялся и церемонно поклонился нам.
– Кто вы такой? – спросил я.
– Тегеранский житель.
– Почему вы очутились здесь?
– Я немного занимаюсь медициной и собирал здесь лекарственные травы. Уже три дня я занимался этим делом возле села Бала-Кянт. Сам кятхуда может подтвердить это.
– Как вы очутились в банде, открывшей огонь по нашим солдатам?
– Случайно, причем я даже и не предполагал, что эти люди и ваши солдаты начнут сражаться друг с другом.
– Но как же все-таки вы очутились с ними?
– Очень просто. Я собирал на поле травы, увлеченный своим делом, я не видел никого и оторвался от своего занятия только тогда, когда вокруг раздались выстрелы, засвистели пули… Я испугался, побежал по дороге, по которой уже бежали люди… Но кто они, я, конечно, не знал и думал, что и они такие же мирные люди, как и я. Потом нас догнали ваши конные солдаты, и я сразу же остановился. Солдаты должны подтвердить это, я не только не стрелял в них, но у меня не было никакого оружия… на мне была сумка с травами.
– Но солдаты сказали, что вы изо всех сил улепетывали от них в горы.
– Вполне понятно, ага. Я был перепуган этой неожиданно возникшей стрельбой и даже сначала принял скачущих людей за разбойников.
– Недалеко от того места, где задержали вас, солдаты нашли парабеллум и пять полных обойм к нему.
– Возможно, что его бросил кто-либо из убежавших злодеев, – просто объяснил «искатель трав».
– Конечно, – согласился я, – а кстати, как ваше имя?
– Феридун Али-Заде, с вашего позволения, ага. Мои пациенты называют меня хакимом, но я просто лекарь, – почтительно кланяясь, сказал арестованный.
– А национальность?
– Не понимаю вас, ага, – удивился «лекарь». – Я иранец, хотя моя мать была еврейкой, от которой я унаследовал светлые волосы и голубые глаза.
– Мама, значит, виновата! – ухмыльнулся Крошкин.
– Что изволил сказать почтенный ага? – спросил «лекарь», видимо, не понявший русской речи.
– Он сказал, что не верит вашей болтовне и считает вас немцем, одним из тех прохвостов, которые ушли в подполье после отречения Шаха-Резы.
«Лекарь» пожал плечами и улыбнулся.
– Он ошибается. Я – иранец и никаких немцев не знаю и не хочу знать.
За дверями послышался шум, чей-то громкий, возбужденный голос. Внезапно в распахнувшуюся дверь шагнул летчик-американец, а за ним тщетно его удерживавший молодой лейтенант.
– Господин полковник! Извините за столь бесцеремонное вторжение, но, честное слово, мои грузы не могут ждать, – торопливо заговорил американец, – мне сказал комендант, что от вас последовал приказ… – вдруг он остановился, удивленно уставился на арестованного и заморгал глазами. «Лекарь» отвернулся и всей пятерней стал чесать лоб, закрываясь ладонью от американца.
– Билл, что за черт?.. Что за маскарад?.. – бесцеремонно заглядывая ему в лицо и заходя сбоку, сказал летчик. – Какого черта вы обрядились в шкуру иранского бродяги?
Лейтенант что-то хотел сказать, но Крошкин движением руки остановил его.
– Да что вы вертитесь, как волчок, Билл Хартли? – продолжал летчик. – Не узнаете старого Лирайта, с которым выпили не одну пинту виски?
– Я не понимаю, ага, что говорит этот господин, – складывая на груди ладони, смиренно сказал «лекарь», обращаясь ко мне.
– Ваш знакомый говорит, что он не понимает по-английски, что он впервые видит вас.
– Кой черт, впервые!.. Это что еще за шутки! – закричал летчик. – Значит, я соврал?
Он еще пристальней вгляделся в «собирателя трав» и решительно сказал:
– Он самый, Билл Хартли, капитан из разведотдела. Только какого черта этот парень переоделся в персидскую робу, я не понимаю!
– Американский офицер говорит, что вы не иранец, а капитан из разведывательного отделения экспедиционного корпуса.
Арестованный улыбнулся.
– Извините, ага. Он или лжец, или сумасшедший. Покорнейше прошу отослать меня в Тегеран и справиться во втором полицейском участке столицы, где я проживаю, и полиция удостоверит, что я мирный лекарь…
– Он отказывается от вас. Говорит, что вы – лжец или сумасшедший, а он – мирный лекарь из Тегерана, собиравший здесь лекарственные травы.
– Я – лжец, да еще сумасшедший!.. – заревел летчик. – Ну уж нет! Я сейчас докажу, кто из нас лгун, я или этот чертов сын Хартли, неизвестно для чего устроивший этот маскарад с переодеванием. Я вам говорил, полковник, что не терплю лицемеров и сейчас докажу это. А ну, ты, лекарь из разведки, заверни-ка свой левый рукав! Ну, что ты таращишь на меня глаза, будто бычок на стойло? – Он хотел было схватить за руку отодвинувшегося назад «иранца».
– Нет, этого делать нельзя, капитан. Вы лучше скажите, зачем ему надо отворачивать обшлаг рубашки.
– Да потому, полковник, что у этого «лекаря», если это капитан Билл Хартли, на предплечье должна находиться татуировка – голая женщина с бутылкой и королем пик в руках.
– Вы – болван, капитан Лирайт, осел, которому скоро подрежут уши! – поднимаясь с места, сказал «собиратель трав». – Да, я – капитан Хартли. Теперь, когда всем известно, кто я таков, прошу немедленно же сообщить обо мне нашему командованию, а еще лучше – отправить меня с первым же поездом в Амир-Абад, где находится моя часть. Мне очень жаль, что я скрыл от вас свое имя и звание.
– Нам это непонятно. Может быть, вы объясните, зачем это сделали и как очутились здесь?
– Все очень просто. Несколько дней назад я получил от своего командования разрешение отправиться на охоту в горы, они изобилуют козами. Бродя в скалах, я оторвался от сопровождавших меня солдат и заблудился. Вскоре меня захватила банда каких-то людей, раздела… Я бежал от них и тут, пытаясь выбраться к железной дороге, натолкнулся на перепалку между какими-то иранцами и вашими людьми. Дождавшись конца боя, я пошел навстречу русским.
– Почему же вы сразу не сказали об этом?
– По простой причине. Не очень-то приятно офицеру сознаться в том, что его захватила в плен какая-то жалкая кучка бандитов.
– Кто, по-вашему, были они?
– Точно сказать не могу, но, судя по всему, это была шайка из банды «Тудэ». Но, возможно, что я ошибаюсь. Скажите, полковник, когда вы отошлете меня в распоряжение моего командования?
– Скоро, но вы, конечно, понимаете, что предварительно надо будет письменно повторить все то, что вы сейчас рассказали. И последний вопрос, хотя на него вы можете не отвечать, почему вы обругали капитана Лирайта и пообещали обрезать ему уши?
– Это сгоряча, – засмеялся задержанный. – Сейчас я уже раскаиваюсь в этом, но, право, старина Лирайт должен был бы понять, что мне, боевому офицеру, неловко перед моими союзниками предстать в жалком рубище иранца.
– »Боевому»! – с негодованием повторил молчавший все это время летчик. – Где, за какие бои получили вы вашу колодку орденов, капитан Хартли? Вы и одной пули не слышали над собою! «Боевой»!! Я, может быть, прост, не так хитер, как вы… но свои ордена я заработал честно, в боях с противником, а не создавая капканы и ловушки невинным людям. Нет, сколько бы вы ни распинались здесь, вряд ли вам поверят, «капитан Хартли», – с возмущением повторил Лирайт. – По-видимому, вы, всего десять лет назад принявший американское подданство немец Вилли Харт, остались таким же фашистом, как те, от которых приехали к нам в Америку. Теперь мне понятна и ваша двойная игра и ваше двойное подданство. Очень жаль, что в штабе экспедиционного корпуса еще не разобрались в этом. Честь имею кланяться, полковник, – откозырнул мне летчик.
– Мы скоро закончим, поезд отойдет минут через двадцать, – ответил я.
Американец вышел. Арестованный равнодушно глянул ему вслед.
– Хороший, но сумасбродный человек этот Лирайт. Падение с высоты тысячи метров сделало его инвалидом. Я не обижаюсь на его бредовые речи.
– Да, конечно, – согласился я. – Итак, капитан Хартли, хотя нам все ясно в этой досадной истории с вами, но придется еще немного задержать вас. Необходимые формальности, пустяковый допрос в штабе нашего командования, после чего вы будете переданы союзным американским властям. Человек вы военный и сами понимаете необходимость правильного ведения дела.
«Любитель лекарственных трав» потемнел.
– Я протестую!.. После того, как вы выяснили, кто я, все эти формальности оскорбительны и не нужны.
– Возможно!.. Но я человек военный и обязан поступать по уставу, – сухо ответил я и, обращаясь к капитану Руденко, сказал по-русски:
– Соблюдая осторожность и оказывая внимание офицеру союзной нам армии, капитану Хартли, доставить его под охраной в штаб группы наших войск.
– Товарищ полковник! – обратился ко мне майор Крошкин. – Разрешите мне сопровождать задержанного в штаб.
Лицо Хартли оставалось равнодушным, но я был уверен, что он отлично понял наши слова.
– Хорошо! Берите двух солдат и выполняйте приказание.
Мы пошли в помещение, где находился второй задержанный, «не похожий на иранца» диверсант. Да, даже с первого беглого взгляда было видно, что человек этот не иранец. Очень светлые, с рыжеватым оттенком волосы, холодные голубые глаза, крупные веснушки и квадратное лицо с резко обрубленным подбородком – все это как-то не вязалось с его рваной одеждой иранского крестьянина, стоптанными ичигами, веревочным поясом и котомкой, висевшей на нем.
– Кто вы? – спросил я.
– Бедняк из села Рудбар… – четко, но с легко уловимым немецким акцентом ответил арестованный, вскакивая с места.
– В какой части Германии, в Баварии или в Силезии находится это село? – спросил я, разглядывая вытянувшегося в солдатскую стойку «бедняка».
– В… Мазандеране, – отводя взгляд в сторону, ответил он.
– Плохо разучили роль, герр… ну, как вас именовать дальше? – уже по-немецки спросил я.
Арестованный молчал.
– Так кто же вы?
Рыжеволосый молча переступил с ноги на ногу и отвернулся.
– Ну что ж, отвезем вас в штаб, там разберутся в этом. – И, повернувшись к Руденко, я сказал: – С первым же поездом отправить в штаб!
Я пошел на вокзал. Бродившие по перрону люди, завидя меня, засуетились и бросились к вагонам.
– Отправляйте поезд, – приказал я коменданту.
Ударил колокол, раздался свисток, и поезд медленно отошел от станции.
Я вернулся в здание, где лежал убитый диверсант. Это был рослый мужчина лет двадцати восьми, с низким лбом и широкими плечами. Сеоев, уже осмотревший убитого, коротко доложил:
– Документов при убитом не найдено. В кармане штанов лежала табакерка, к руке привязан коран.
Сержант протянул маленький коран, какой правоверные мусульмане носят привязанным к локтю так же, как верующие христиане носят на шее крест. Я быстро перелистал коран. Из него выпал клочок бумаги, на котором по-персидски было написано: «Стив Норман».
Бережно сложив клочок вдвое, я положил его в полевую сумку. Больше в коране ничего не было. Прощупав швы одежды убитого и вскрыв подкладку его шапки, мы тщательно осмотрели их, но ничего не нашли.
– Товарищ полковник, разрешите доложить! – сказал капитан Руденко. – При осмотре местности, кроме английских десятизарядок, нами найдена еще одна винтовка неизвестной мне системы, – он подал мне ружье, похожее на карабин или облегченную кавалерийскую винтовку. Я осмотрел его.
– Это трехзарядная скорострельная французская винтовка системы «Лебель», стреляющая медными и никелированными коническими пулями, – сказал я. – Она давно снята с вооружения французской армии, но на Востоке и особенно среди курдов, луров и бахтиар Ирана ценится как лучшее ружье.
– Так точно, – подтвердил мои слова Сеоев. – Шахсевены за одну винтовку Лебеля дают две английских или одну немецкую с придачей двух баранов.
– Что ж, мена неплохая, – засмеялся я, одновременно размышляя о том, кому же могла принадлежать эта столь высоко ценимая и так легко брошенная на поле боя винтовка? Владельцем ее скорее всего мог быть курд, бахтиар или лур, то есть наемник из кочевых племен, пришедший со своим оружием. Но тогда почему он так легко расстался со своим, столь дорого ценимым, оружием?
Руденко подал мне три или четыре трехзарядные обоймы.
– Подобрали возле ружья, около него валялись и стреляные гильзы, – доложил он.
– Хорошо бьет это ружье. Говорят, медные пули пробивают даже рельсы, – продолжал Сеоев. – Я знаю эту винтовку. Вот тут, с тыльной стороны приклада, находится винт, если его отвернуть, то внутри, в специально сделанном отверстии, должны находиться отвертка, сухая пакля и смазочное масло для винтовки…
– А ну, сержант, отверните винт, – прервал его я.
Сеоев взглянул на меня и, вдруг что-то сообразив, засмеялся. Он отвинтил широкий винт. В образовавшееся отверстие просунул палец и вытащил оттуда аккуратно сложенную кальку.
Я развернул ее. На тонкой, глянцевитой бумаге был обозначен район Фирузкуха, отмечены тоннели, виадуки, указано время прохождения поездов, число и расположение постов, район патрулирования, рода войск, количество пулеметов. На кальку были точно нанесены защитные, опорные точки, проволочные заграждения и землянки бойцов. Сокращенные надписи на английском и иранском языках сопровождали каждое обозначение.
– Точность указаний исключительна. Господа, снабжающие бандитов такими бумагами, прекрасно осведомлены о вашем хозяйстве, капитан, – свертывая бумагу, сказал я.
В течение дня в сторону Тегерана через тоннель прошли три поезда. С одним из них были отправлены в штаб нашего командования оба задержанных диверсанта.
Трое суток провел я на заставах и в расположениях охранного батальона, ночуя в землянках, знакомясь с организацией охраны и бытом солдат, после чего возвратился в Тегеран.
Столица оживлена, всюду движение, суета.
На углу площади на корточках сидит круглолицый, с плутовскими глазами человек. На его коленях – всклокоченная голова иранца. Хозяин этой головы полулежит на грязной циновке и тихо стонет. Это больной, у него болит голова, а человек, который сидит на корточках, – бродячий хаким («дохтур»), то есть доктор, как величают лекаря его пациенты. Этот хаким лечит ото всех болезней (он пускает кровь, рвет зубы, изгоняет бесов), уничтожает крыс и клопов, заговаривает от дурного глаза и прочего. Некоторые из его клиентов считают, что хаким – это «отец всех докторов» (то есть наилучший из них) и что против него иностранные врачи просто ослы и бездельники. Интеллигентные иранцы, конечно, иронически относятся к жульническим манипуляциям пройдохи и в случае заболевания идут к своим иранским или же европейским врачам, но здесь, в толще огромной, многотысячной базарной толпы, подобные «доктора» легко находят себе темных, не в меру доверчивых пациентов.
Я всегда любил послушать, что говорят в толпе. Зайдя сбоку, останавливаюсь возле красноречивого эскулапа.
– Итак, дружок, болит голова, весь свет стал противен, да? – спрашивает хаким. – Ничего, ничего, я полечу тебя, и все пройдет.
Он снимает со своего живота ремешок и очень серьезно и внимательно несколько раз измеряет вдоль и поперек голову лежащего перед ним человека. Затем недовольно морщится, покачивает головой и, разводя руками, как бы про себя, говорит:
– Не сходится… разошлась на три пальца.
– Кто… разошлась? – переставая стонать, испуганно спрашивает больной.
– Голова, – очень серьезно отвечает «доктор», – вот здесь, в этом месте, – и он довольно усердно постукивает по левому виску пациента. – Ничего, с помощью Алия и моих знаний мы быстро успокоим ее и вернем косточки на свои места.
Он еще раз примеряет свой ремешок и вдруг начинает сильно трясти, тереть и массировать голову клиента.
– О-ох! – стонет тот.
– Ничего, потерпи немного, косточки еще сухие, сейчас их тронет благодатная свежесть мозга, – важно успокаивает «доктор», – и тогда станет легче.
Захватив в обе ладони виски больного, он с удивительной быстротой трет и массирует голову, успевая одновременно с этим похлопывать по затылку и проглаживать рукой позвонки.
– Ну, как? Легче? – спрашивает он.
Пациент, открыв рот и испуганно вращая глазами, что-то бормочет.
– Правильно, легче, – отвечает за него хаким и вдруг неожиданно сгибает набок голову больного и, делая еще несколько движений, усиленно массирует ему темя и виски. Пальцы шарлатана бегают по голове пациента, ладони гладят кожу, а вкрадчивый и баюкающий говорок журчит не переставая:
– Ну, что? Проходит боль? Ну, конечно, это ведь старая арабская наука, не то что ножи и порошки ференги, – переставая, наконец, трясти голову больного, говорит врач. Тот тупо смотрит на него.
– Сейчас проверим лечение, – говорит пройдоха и вновь тем же ремешком меряет в прежних направлениях голову. – А-а, так, так, правильно, – докторски уверенным тоном говорит он, – сошлась. Все косточки на месте. А теперь, дружок, прими вот эту пилюлю во имя пророка, плати деньги и ступай. Ты уже здоров, как богатырь Рустам.
Пациент поднимается. Массаж головы, усиленная циркуляция крови и пилюля, обыкновеннейшая пилюля от головной боли, купленная предприимчивым хакимом в аптеке, излечили его. Может быть через полчаса у него снова заболит голова, но сейчас, оглушенный толчками, массажем, быстрыми поворотами головы, щипками и рывками «доктора», убаюканный вкрадчивыми уверениями о полном исцелении, он и вправду чувствует себя лучше. Он платит деньги и медленно исчезает в толпе. Зеваки и любопытные еще ближе придвигаются к гордому своей удачей хакиму.
Так как «отец всех докторов» лечит от любых болезней, то у него, конечно, имеется несколько подставных «больных», которых он излечивает от самых невообразимых недугов и которые, не скупясь на похвалы, громко благодарят его за избавление от волчанки, сифилиса, чахотки и других болезней. На толпу весь этот балаган производит немалое впечатление, и дела хакима идут неплохо.
Я подхожу к довольному удачей «доктору» и заговариваю с ним. Несколько секунд он тревожно смотрит на меня, затем спрашивает:
– Вы, сагиб, инглизи или американи?
– Нет, русский, – отвечаю я.
– Урус, совет… – удовлетворенно подхватывают окружающие. Лицо хакима светлеет, он обрадованно кланяется и по-русски бормочет:
– Издрасти!.. Издрасти, русский харашо!..
Толпа с удовольствием глядит на нас. Ей приятно, что хаким свободно разговаривает с чужим человеком на его языке.
Я люблю простой иранский народ. Мне давно известна его симпатия и тяга к России. Тысячи иранцев до революции уходили на заработки в Баку, Астрахань, Ленкорань, Закавказье и на Кавказ. Эти неутомимые труженики, возвращаясь обратно в Иран, уносили с собой теплые искренние воспоминания о русском народе, с которым они были связаны общим трудом и интересами.
Бродя в толпе на площадях и базарах Тегерана, я внимательно прислушивался к разговорам, к высказываниям, отдельным репликам иранцев, щедро пересыпающих свою речь цитатами из Саади, Гафиза, Омара Хайяма, мудрыми народными поговорками.
Я всегда находил что-то новое и полезное в беседах с простыми людьми Ирана, будь то сакао (водонос), кузнец, чарвадар (проводник каравана), сарбаз (солдат) или обыкновенный городской ремесленник, и поэтому я с удовольствием заговариваю с хакимом.
Видя, что все его познания в русском языке исчерпаны, я произношу по-ирански:
– Любезнейший доктор! Мне очень понравился ваш способ лечения. Вы так быстро избавили больного от болезни…
«Доктор» хитро и недоверчиво улыбается.
– Это от аллаха, сагиб. Мои познания и опыт, конечно, тоже имели значение, – скромно говорит он.
– Аллах аллахом, но без точных знаний никто не излечит недуга, – говорю я, и вижу, как хаким кивает головой, горделиво озирая толпу. – Не смогли бы вы посетить меня вечером? Я охотно послушал бы вас, меня очень заинтересовали ваши методы лечения.
Хаким минуту размышляет, потом любезно справляется об адресе, записывая его на клочке бумаги. Я не успеваю еще отойти в сторону, как слышу его слегка приглушенный голос:
– Это мой знакомый доктор, он кое-что знает в медицине, – небрежно говорит хаким, – но вообще он – олух и осел, не умеет лечить и вот просит, чтобы я зашел к нему, посоветовал в одном важном вопросе. Придется помочь.
Авторитет хакима растет, так как толпа видела сама, что я пригласил лекаря к себе.

 

 

Вечером хаким пришел. Сначала не совсем доверчиво и настороженно он, извиняясь и кланяясь, присматривается ко мне, но затем, убедившись, что я не намерен смеяться над ним, рассказывает о методах своего лечения.
За стаканом чая с добрым исфаганским вином я спрашиваю его:
– Как вас зовут?
– Хаким Аббас, с вашего позволения, ага, – учтиво говорит он. Сидя за моим столом, хаким Аббас уже не тот важный и самоуверенный «отец докторов», каким был сегодня на базаре. Теперь он посмеивается над своими пациентами, называет их дураками, но свою медицинскую арабскую науку отстаивает крепко, ссылаясь на Гиппократа и Абу-Сена.
– Вот вы, уважаемый сагиб, да буду я вашей жертвой, улыбаетесь, слушая меня, а ведь и Абу-Сена и Афлотун, и отец всех хакимов – Пократ сказали, что всякое тело состоит из четырех стихий – воздуха, воды, земли и огня. Ведь не станете же вы отрицать мудрость этих учителей? – спрашивает хаким, плутовато поглядывая на меня.
– Нет, не отрицаю, хотя бы потому, что не читал этих уважаемых людей, – соглашаюсь я.
– Вот, – удовлетворенно кивает «лекарь». – А, кроме того, наш шариат тоже очень помогает своими советами врачам. Например, где у вас, у ференги, имеются такие указания, как у нас? – Он приподнимается и, закатив глаза, нараспев говорит: – «Спать человеку следует сначала на правом, затем на левом боку и уже потом перевернуться на живот. Спать на спине – харам (запрещено). Это портит почки и вредит мозгу человека… – Хаким поднимает палец и важно смотрит на меня. – При перемене места следует съесть сырую луковицу, она предостерегает от вредного влияния перемены воды. При простуде и кашле нельзя пить воду с вишневым сиропом, соленая пища вредна для глаз»… Разве это не верно, сагиб? – спрашивает хаким, и глаза его сверкают от удовольствия, что он посрамил меня и убедил в своем превосходстве и учености. Он лукаво улыбается и, снижая голос, говорит:
– А разве плохое советует шариат: «Если мужчину постигнет беда и жена окажется «нашезе»…
– Что это такое «нашезе»? Я не знаю этого слова, почтенный хаким Аббас, – говорю я.
Хаким доволен.
– Да не уменьшится ваша тень, сагиб, и да сохранит вас аллах от «нашезе». «Нашезе» – это сварливые бабы, не подчиняющиеся мужу и устраивающие в доме ежедневный «шулюх» (шум, скандал). Это – ведьмы, которых шариат разрешает мужу изгнать из дома и не давать им денег на содержание.
– Хорошее средство, – смеюсь я.
– А как же! Ведь волнение крови из-за таких скверных баб может передаться мозгам, они воспламенятся, и кровь пойдет обратным ходом, а тогда лопается печень и – смерть! – очень серьезно говорит «лекарь». – Нам, врачам, часто приходится лечить мужей, заболевших от таких жен. Но все создано аллахом и все делается по его воле, – поднимая вверх руки, неожиданно заканчивает «лекарь».
– И жены «нашезе» тоже?
– Да, сагиб, ведь создал же аллах змей, скорпионов и тарантулов, отчего же не создать и «нашезе»? – смеется плут, с удовольствием потягивая вино. – В старых книгах лучше сказано о многих болезнях, чем в новых. Например, как бы вы лечили раны от пуль? – спрашивает он и сам же отвечает: – По-разному. Кого в живот ранят, того жидким навозом, кого в руку или в ногу – того сухим, но только обязательно овечьим, и поверх раны надо положить побольше паутины. Язвы и рубленые раны лечат кислым молоком и слежавшимися яйцами. К каждой ране следует подходить по-разному.
Он отпивает глоток вина, вежливо кланяется и скромно продолжает:
– Я – что? Я немного знаю, а вот мой учитель хаким Алекпер из благословенного города Кума, он все знал, все умел – и оспу, и лихорадку излечивал, и даже от бесплодия избавлял женщин.
– Как же это? – спрашиваю я.
– Очень просто! У кого лихорадка, тот должен лечь голым на спину и накрыться кожей черного барана и три раза в день выпить воды с дуа (бумажка с написанной на ней молитвой). Дуа сжечь, а золу выпить с водой. Здорово помогает.
– А бесплодие?
– А бесплодие надо лечить нефтью. Налить полстакана, ничем не разбавляя. Выпьет женщина с молитвой, – поможет, потому что нефть внутренности размягчает. Я сам лечил, некоторым помогло, – серьезно говорит хаким.
– Наверно, молоденьким? – спрашиваю я.
Лицо «доктора» расплывается в улыбке, глаза щурятся, подбородок дрожит.
– Шутник вы, уважаемый ага, конечно, не без этого… врачи тоже люди, а женщины наши в большинстве дуры. А то есть еще верный способ, – переставая смеяться, говорит он. – В Хамадане, возле самого города, стоит памятник, каменный лев, которого поставил еще сам Искандер Зюль-Карнайи. Так вот, если бесплодная женщина трижды проползет с молитвою под передними лапами этого зверя, то обязательно избавится от бесплодия. Это уж доказано, недаром памятник весь пропитан маслами, которыми благодарные женщины впоследствии поливают его. Правда, там возле памятника тоже имеются хакимы, и масло…
– …разливается не по назначению…
– Шутник вы, большой шутник, ага, – хохочет довольный Аббас.
Мы беседуем на разные темы, но моя улыбка и иронические реплики, по-видимому, обижают его.
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: Примечания